— Как его? Этого господина, — спросил д'Эгильон. — Я его знаю?
— Когда увидите, то узнаете. Но довольно… Приступим…
И Калиостро громко, особым голосом обратился к графу Пралену, снова спрашивая его, согласен ли он возвратить хотя бы половину имущества законному наследнику. Пэр отчасти нетерпеливо повторил свой отказ в более резкой и даже насмешливой форме.
— В таком случае, вы упорно желаете, чтобы «он» свидетельствовал, что вы не правы, что завещание подложное?
— Я не позволяю вам так выражаться! — горячо воскликнул Прален.
— Стало быть, дело решено? Вызывать мне свидетеля?
— Пускай придет и говорит что хочет. Мне все равно… Вы не ставили мне условием, и я вовсе не обещал вам, что буду повиноваться неизвестному мне господину.
— Я не говорил вам, — строго вымолвил Калиостро, — что он вам неизвестен. Напротив, я скажу вам, что он хорошо известен всем вам. Этому молодому человеку он не только хорошо известен, но даже более того… Впрочем, зачем слова терять даром… Вы отказываетесь? Повторите ваш отказ.
— Отказываюсь. И даже сожалею, что приехал! — раздражительно выговорил Прален.
— Вы не хотите отдать половину имущества добровольно?
— Ах, черт побери… Это скучно… Никогда!
— Вы слышали? — странным голосом выговорил хозяин, как бы себе самому, а не гостям.
— Да, слышали, — отозвались тихо все трое, удивленные голосом Калиостро.
— Молчание! Я всех прошу на мгновение соблюсти полное молчание и, если возможно, даже не шевелиться.
Наступила полная тишина. Хозяин, сидя в кресле, опустил голову на руки. Он оперся локтями в колени, приник лицом к раскрытым ладоням, как бы в глубокой думе. Гости безмолвно смотрели на него, не понимая, что происходит, не зная, что будет, но с трепетом чуя — по репутации этого человека, — что произойдет что-нибудь особенное.
Комната в полумраке, казалось, вздрагивала беззвучно и колыхалась в лучах тлевшего и замиравшего в камине огонька.
После паузы, среди полной тишины в комнате и во всем доме, Калиостро отнял руки от лица, встал и выпрямился во весь рост. Затем он закинул голову назад, поднял высоко правую руку перед собою со сжатыми пальцами, кроме указательного, как если б он указывал нечто в пространстве. В то же время левая рука его и ее указательный палец были опущены и как бы указывали на нечто, находящееся в двух шагах от него на полу…
Кудесник был обращен лицом к огромному шкафу с книгами, стоявшему в глубине кабинета, и все взоры гостей невольно обратились на этот угол.
— Явись и свидетельствуй!
В комнате пронесся легкий ветерок, как бы из отворенного окна; ковер и листы раскрытой книги на столе всколыхнулись, пламя в камине подскочило, блеснуло ярко и опять упало.
— Явись и свидетельствуй!
Снова порыв ветра, но сильный, как завывание бури в лесу, и за ним чуть слышный, болезненный и томительный стон…
— Явись и свидетельствуй!
Кудесник быстро опустил правую руку рядом с левой и обе они теперь указывали вниз… Раздался стон в горнице, протяжный и за душу хватающий… В углу, у шкафа, появилось что-то или кто-то…
Это был не человек, а как бы тень или отражение человеческого образа в зеркале. Затем, через мгновение, весь облик высокого и худого старика с синевато-бледным лицом и закрытыми глазами ясно вырисовался и выдвинулся беззвучно из угла, как-то колыхаясь и колеблясь, как облако…
И как стенание, жалобное, тихое, едва слышное и будто далекое, где-то за пределами горницы раздались слова:
— Завещание подложно…
Кудесник опустил голову на грудь и поднял обе руки вверх… Облик мгновенно рассеялся и исчез.
В тот же миг раздался отчаянный крик молодого д'Эгильона… Уже несколько мгновений сидел он, цепенея и задыхаясь от ужаса, и наконец дико вскрикнул.
Он узнал своего покойного отца.
Принц Конти сидел недвижно, стараясь яснее разглядеть незнакомый ему человеческий образ, колыхавшийся в пространстве.
Зато граф Прален без единого звука повалился на пол со своего кресла и лежал замертво около ног Калиостро…
Не сразу очевидцы совершившегося пришли в себя… Калиостро недвижно молчал и стоял, закрыв лицо руками, как человек, который старался прийти в себя после вспышки гнева или горя… Молодой д'Эгильон рыдал, как ребенок; принц, теперь только понявший, что и кого он видел, тяжело дышал, оробев и оторопев всем телом. Прален, протянувшись на полу, валялся как труп…
— Свечей! — вскрикнул наконец Калиостро.
Дверь отворилась, и улыбающаяся кротко и мило красивая женщина в элегантном и прелестном пунцовом наряде появилась с двумя маленькими канделябрами в руках.
Это была Лоренца…
IV
Капрал королевского полка «Крават» после бала Субиза напрасно проволновался целую ночь у себя в спальне от слова возлюбленной «завтра».
Этот завтрашний день, теперь давно прошедший, не принес Алексею ничего. Он отправился около сумерек в дом маркизы Кампо д'Оливас со страшной тревогой на душе, но Эли появилась грустная, задумчивая, с заплаканными глазами и, улучив минуту, когда опекунша вышла в столовую, вымолвила тихо:
— Я ничего вам сказать не могу, Алек.
— Побойтесь Бога! Не мучайте меня! — воскликнул Алексей.
— Не могу. Не могу… Хоть пускай меня казнят сейчас. Но вы не горюйте и не жалейте, что мое последнее решительное слово запаздывает. Мое сердце борется с разумом, а я на него надеюсь. Понимаете? Я на него надеюсь!
— На что!.. На сердце ваше… Или на разум ваш? — дрогнувшим голосом произнес Алексей.
— Я надеюсь, и вы надейтесь, так как «оно» ваше!
— Оно?! — восторженно вымолвил Алексей. — Стало быть, это почти да!
— Почти да! — тихо отозвалась Эли, но грустно взглянула в глаза возлюбленного.
Затем она попросила Алексея не бывать у них до получения приглашения от нее или от опекунши.
Так прошло несколько дней для Алексея в томительном ожидании решения своей судьбы. Наконец однажды случилось роковое событие.
Однажды утром Алексей Норич, после смены с караула, выехал из дому верхом, чтобы, по обыкновению своему, прогуляться в окрестностях Парижа. Детство и юность, проведенные в маленьком городке, в живописной местности на берегах Рейна, заставили Алексея полюбить деревню и природу. Жизнь в мрачной улице душного города томила молодого человека.
Уезжая за город в поле, блуждая шагом, а иногда спешиваясь и ведя лошадь под уздцы, он проводил целые часы в каком-нибудь овраге, или среди муравы полей, или на опушке леса. И здесь, в уединении, мечтал он о своей возлюбленной, о своей злосчастной жизни, о роковом узле этой жизни. Мечты его носились часто и в неведомой ему Испании, из которой явилась возлюбленная его, и в далекой, снегом покрытой стране, с которой роковым образом связала его судьба.
На этот раз Алексей сократил свою прогулку. Он был взволнован и смущен, он ждал развязки, ждал, что гордиев узел его жизни или распутается от одного слова дорогой Эли, ее одним «да», или же придется разрубить этот узел, покончив свое существование. У Алексея был перстень, доставшийся по наследству от отца, в котором заключался магический сильнейший яд. Зачем носил этот перстень его отец — он часто удивлялся и прежде. Теперь же он был рад обладать ядом.
Когда Алексей, возвращаясь в город, уже въехал в свою улицу, то недалеко от ворот своих казарм он встретил, тоже верхом на великолепном коне, всадника в богатом костюме мушкетеров короля. Он узнал сразу Уазмона. Они ехали навстречу друг к другу. В нескольких шагах Уазмон презрительно глянул в лицо капрала полка «Cravatte» и, с пренебрежением махнув хлыстом, который он держал в руках, крикнул:
— Дорогу!
Так как Алексей сразу не сообразил, чего хочет Уазмон, то, не меняя направления лошади, приблизился и съехался с мушкетером.
— Вам говорят: дорогу! — вскрикнул Уазмон. — Я офицер королевского конвоя, а вы солдат простой кавалерии. Быть может, еще и наемный швейцарец или савойяр… Ну, правее!
Уазмон остановил среди дороги коня и ждал, чтобы Норич почтительно объехал его.
Молодой человек, смущенный неожиданностью, но вспыхнув от досады, не останавливаясь, двинулся мимо Уазмона.
В одно мгновение на глазах у нескольких человек солдат и офицеров у казарм произошла дикая стычка. Хлыст мушкетера, просвистав два раза по воздуху, сшиб с головы капрала шляпу и перерезал шею около уха. В то же мгновение Норич схватил оскорбителя за ворот, хотел стащить на землю с седла, но не удержался на лошади и, свалясь, повис на враге, держа его окостеневшими от гнева руками. Мушкетер, задыхаясь и чувствуя, как рвется его дорогой колет, хлестнул лошадь. Конь взвился на дыбы, но Алексей не выпустил из рук всадника. Уазмон, конечно, не усидел, и оба врага покатились на землю в пыльную дорогу. Подбежавшие на помощь товарищи тотчас заступились за Норича. Смущенный и потерявшийся Уазмон в одно мгновение обнажил шпагу, но десять таких же обнаженных шпаг явились у его лица.
— Стойте! — закричал Уазмон. — Я должен объяснить вам.
— Нечего тут объяснять! — вскрикнул вне себя Алексей. — Оставьте меня, товарищи. Я один справлюсь с ним.
В первый раз в жизни Алексей чувствовал, что разум помутился в нем, что он в это мгновение способен только на одно: немедленно умертвить своего оскорбителя или быть убитым.
— Вы оба сумасшедшие! Вы себя губите бессмысленно!
— Здесь улица… За это суд, как за убийство! — раздались голоса.
— Здесь нельзя… Стойте! — крикнул и Уазмон.
— Все равно мне… Становитесь! Защищайтесь! — кричал Алексей, нападая на врага. — Берегите улицу от патруля! — прибавил он, обращаясь к товарищам.
— Я не хочу быть осужден за убийство! — кричал Уазмон.
— Нет. Здесь. Сейчас… Защищайтесь!
Но в это мгновение двое из офицеров, товарищи Алексея, бросились между соперниками и ловкими ударами выбили у него шпагу из рук.
— Вы с ума сошли! — сказал один из них. — Разве можно драться у самых казарм. Вы хотите, чтобы ваш поединок сочли разбоем или злодеянием и чтобы тот, кто останется в живых, был посажен в крепость. Расходитесь немедленно! А нынче же вечером мы сойдемся в более удобном, условленном месте!