— Позвольте! — воскликнула Иоанна. — Если он умер, то пожалуйте его труп…
— Так что же? Убивать, стало быть, живого ребенка, чтобы избегнуть беды.
— Нет. Зачем убивать. Это грех! И у меня духу не хватит на это. Да и пользы нам от мертвого ребенка не будет той же, что от живого. Ну-с?.. Труп пожалуйте матери! — кричала Иоанна, как бы требуя. — Что ж? И тут, что ли, подменом вы хотите…
— «Трупа нет, милостивые государи! — выговорил Калиостро важно, с жестом и оглядывая горницу, как бы перед ним стояла официальная группа людей, а не одна Иоанна. — Трупа нет!» — «Где же он?» — «Он не существует. Он в пространстве, преобразясь в мельчайшие атомы. Я совершил неудачный опыт палингенезиса. Каюсь… Но это не преступление».
— Палингенезис?! — воскликнула Иоанна.
— Да-с. Неудачный опыт палингенезиса. Я по всем правилам алхимии сжег труп умершего, чтобы воскресить его, но опыт не удался.
Иоанна громко, весело расхохоталась.
— И вы думаете, что мы отделаемся этим заявлением от властей.
— Конечно. Я не простой медик, а алхимик и маг.
— И затем что же делать? Опять к графине с условиями торга.
— Так точно-с, очаровательная баронесса д'Имер. Вы предложите ей самой сделать все, чтобы…
— Сделать тоже палингенезис! — весело воскликнула Иоанна. — Но удачный. Не огнем, а презренным металлом воскресить труп ребенка к новой жизни.
— Именно. И стоит того, ей-Богу, прелестный мальчишка. Глупенький, болезненный, но хорошенький… Но слаб, правда, донельзя, по милости вашей ныне далеко уже путешествующей Розы. Много она ему уже подсыпала зелья. Можно было и поменьше… До сих пор не может он у меня оправиться… Случись с ним теперь какое-либо осложнение, ну хоть бы лихорадка простая, не вынесет, умрет. Вот тогда все у нас и пойдет прахом. Надо бы скорее покончить переговоры с этой упрямой графиней.
— Не упрямой, а скупой… Она деньги больше сына любит.
XXIV
Графиня Зарубовская объехала в один день всех высокопоставленных лиц, объясняя невероятное происшествие и прося заступничества. Все единогласно советовали ей обратиться к всесильному вельможе — Потемкину, так как он один мог быстро решить все дело.
Графиня направилась в Аничков дворец, где жил вельможа, но не была принята им. Секретарь ходил докладывать князю и вынес ответ:
— Если вы приехали с тем, чтобы исполнить то, о чем вас Григорий Александрович просил недавно, заезжая к вам, то он заранее благодарит и просит пожаловать к нему после форменного исполнения его просьбы. Если же вы пожаловали по какому другому делу, то он извиняется недосугом.
— Скажите Григорию Александровичу… Передайте ужасное приключение… Я прошу заступничества по закону…
И графиня кратко передала секретарю всю суть своего приключения и преступного деяния господ Феникса и Норича.
— Скажите, я прошу не милости исключительной, а простого покровительства законов против злодейства, как на то всякая подданная российская имеет право, будь она хоть простая баба крепостная.
— Слушаюсь.
Графиня прождала недолго. Секретарь вышел обратно из апартаментов вельможи и, видимо смущаясь, подошел к ней и заговорил запинаясь:
— Григорий Александрович приказали сказать вашему сиятельству, что российские законы не про вас писаны, потому что…
— Что-о? — изумилась графиня.
— Потому что, кто их сам сугубо нарушает, тот на них при нужде и ссылаться не должен… Вот-с… Извините… Князь приказал в точности свои слова пересказать.
Графиня вышла и отъехала от Аничкова дворца пораженная, но все-таки озлобленная… Она велела ехать к полицмейстеру столицы Рылееву, чтобы просить его доложить об ее деле самой государыне…
В эти же минуты Потемкин, рассказывая все дело своим гостям, прибавил:
— И поделом Каину-бабе!.. Только скажу одно: и мушкетер-то наш — хорош гусь. Чистый мазурик! Я от него такой штуки не ожидал. Долг платежом красен, правда, но на мерзкое деяние благородные люди не ответствуют таковым же; надо будет все-таки в это дело вмешаться и муженька моей прелестной синьоры Лоренцы пугнуть высылкой из пределов российских.
Через день поутру сам Рылеев явился в дом к итальянскому графу-медику с двумя офицерами и чиновником. Обер-полицмейстер предъявил требование о выдаче ребенка графа Зарубовского.
Калиостро объяснился коротко, вежливо и спокойно, говоря, что ребенок, которого он к себе взял лечить, был безнадежно болен и потому скончался через неделю… Чтоб не огорчить мать, он решился свезти ей другого сиротку… Это не преступление.
— По нашим законам подмен ребенка есть преступление! — заявил Рылеев.
— Я не русский подданный.
— Но вы в пределах русских и не можете безнаказанно нарушать русские законы… Вы будете по малой мере высланы из Петербурга. А может быть, и хуже…
Калиостро пожал плечами, но, очевидно, несколько смутился.
— Итак, ребенок умер?
— Да-с.
— Мать его, графиня Зарубовская, желает, конечно, в таком грустном обстоятельстве отдать ребенку последний долг христианский. Позвольте мне получить тело…
— Его нет у меня в доме.
— Как нет? Стало быть — вы его похоронили?.. Где?
— Нет. Тела не существует нигде. Я над ним в качестве алхимика испробовал магический опыт, который — увы! — не увенчался успехом. Я совершил над телом палингенезис…
— Что? Что?.. — воскликнули уже все присутствующие.
— Я сжег труп, чтобы из пепла его, при известных священных обрядах и магических словах, воскресить существо умершего к новой жизни… Это называется на языке алхимии палингенезис. Если б опыт удался, ребенок был бы не только жив, но прожил бы много более ста лет, никогда не болея и не стареясь…
— Палингенезис?.. — улыбаясь против воли, проговорил Рылеев, — вот уж это, признаюсь, я даже не знаю — преступленье по нашим законам или нет. Полагаю, что это тоже надо назвать разбойным самоуправством и богохульством над религией, наказуемыми по законам…
— Это не преступленье по законам моей родины.
— Но здесь не Сицилия и не Калабрия, славящаяся разбойниками, господин граф Феникс, — уже начал сердиться Рылеев.
— Я итальянский подданный!
— Верно-с. Да ребенок-то был русский подданный!
Калиостро снова пожал плечами.
— Я доложу все тотчас же Ее Императорскому Величеству, — холодно сказал Рылеев и вышел.
— Как он сказал: палингенезис? — произнес один из офицеров, когда они уже вышли из дому Калиостро.
— Да. Дурацкое слово шарлатана и фокусника, чтобы объяснить простое преступление мудреным словцом, латинским или греческим…
— Помилуйте, Ваше Превосходительство, — заметил чиновник. — Но слово самое простое русское, только сицильянец произносит его неправильно, не зная российского языка.
— Что вы, Господь с вами. Палингенезис да русское слово?!
— Точно так-с. Только не одно, а два слова. Ведь он сжег труп младенца, веруя, что, видите ли, младенец воскреснет из пепла. Так ли?
— Ну да.
— Ну и выходит сей глупости его русское название: спален невежей!
Рылеев рассмеялся и выговорил:
— Ну это я, голубчик, тоже доложу Государыне. Она любит острые слова. Пожалуй, тебе за это что-нибудь и пришлется. Царица говорит: кто всегда востер на слова, тот часто востер и на дело…
Прошел еще один томительный день для графини Зарубовской. Наконец она получила весть от полицмейстера столицы и залилась слезами… Ребенок умер и даже тела ребенка нет!..
Этот удар ее сломил окончательно. Она в один день изменилась настолько, что все домочадцы и даже сам тайно не любивший ее дворецкий Макар Ильич и тот вздыхал, глядя на нее…
— Жаловаться? Его вышлют из столицы! Даже если и в крепость засадят на год! Что ж пользы?.. Гришу не вернешь… — говорила и плакала графиня вместе с Кондратьевной.
— А если он жив, матушка моя? Если жив-живехонек, графинюшка? А только скрыт? — заговорила наконец Кондратьевна. — Я гадала, родная моя, и на картах, и на кофейной гуще, и на воске, и на паутинке… На всем выходит: жив Гриша!
— Да и мне, мамушка, сердце говорит… Нет, нет, говорит то же самое…
— Коли не отдает он вам Гришу хоть покойничком, окаянный дьявол, то верьте слову моему — не может, потому что жив Гриша. Дайте этой тальянской сатане тысячу рублей, и будет у нас Гриша. Не жалейте денег, графинюшка…
— Тысячу рублей, — сквозь слезы готова была улыбнуться графиня. — Да я дала бы сто тысяч… Но они не того хотят. Они безумное требуют.
— Ну хоть сто… Рублей ли, тысяч ли… Как теперь лучше. Только дайте! — молила Кондратьевна плача.
В эту минуту лакей подал графине записку, но она, не, читая бросила ее на стол.
— От кого? — спросила она.
— Неизвестно-с. — И лакей доложил, что ему передали записку, оставленную каким-то пожилым господином, который, не назвавшись и не промолвив ни единого слова, ушел. — Кажется, не из наших, говорят люди, — объяснил лакей.
— Понятно, что не наш, коли не у нас живет!
— Никак нет-с. Я говорю не из наших, то есть российских, православных, — объяснил лакей. — Сказывают люди, должен он быть из этих… Вот что доктор был… Из итальянцев. По роже его музланой видать…
Графиня при этом известии схватила записку и, будто чуя что-то, дрожащей рукой сломила печать и прочла две строчки, написанные по-французски:
«Человек, вам преданный, заявляет: ребенок жив. Согласитесь на условия и берите его, не делая огласки».
Графиня заплакала и уже не знала сама, от чего? От радости или нет. Как верить этому неизвестному. А надо верить. Да и сердце все подсказывает свое: жив Гриша.
Графиня Софья Осиповна была уже теперь после всего пережитого не та высокомерная, себялюбивая и самовластная женщина. Силы ее были надломлены, гордый гнев не являлся уже в сердце энергичной женщины. Она смирилась под гнетом горя матери. Она начинала чувствовать нечто вроде раскаяния… Ей представлялось часто, что сказала бы, что почувствовала бы теперь, страдая за сына, графиня Эмилия Яковлевна, если бы была жива.