Следствие тянулось целых полгода. Остановка была за Акмамбетом; его отыскивали, узнали, что он убежал в Кафу, писали к беглербегу; беглербег отвечал, что его нет у него; хан жаловался турецкому падишаху: приказано было беглербегу выдать беглеца, беглербег отвечал снова, что не знает, где он; писали в Москву; оттуда отвечали, что в Московское государство он не приходил; между тем кем-то приватно сообщено было, что Акмамбет — у московского царя; снова послали к царю, требовали его выдачи; хан требовал также выдачи брата своего, Тохтамыша. Царь известил хана, что Тохтамыш умер, а Акмамбета нет в Московском государстве; если же найдется, то выдадут его. Девлет-Гирей призывал к себе Афанасия Нагого, сообщал ему о показаниях Алай-Казы, о подущении со стороны московского государя, но самому царю о том не писал. Так проходило время. Кудеяр поневоле должен был ожидать окончания дела. Наконец, не доискавшись Акмамбета, решили вершить важное дело о заговоре на жизнь хана в курилтае, или ханском совете.
В диванной зале дворца собрались все знатные сановники крымского юрта, тихо ступая по роскошным персидским коврам тонкими подошвами своих сафьянных башмаков. Одетые в парадные золотые халаты, уселись они, поджавши ноги, на низеньких и широких диванах. Хан сидел на возвышении; близ него истолкователь мудрости, муфти, с книгою Корана в руке, а с ним имамы и улемы.
Позвали Кудеяра. Он проговорил довольно правильно по-татарски, хотя с некоторою запинкою, всю историю, каким образом он попал к Акмамбету в неволю и как ему помог Бог открыть заговор на жизнь хана.
Крымские вельможи смотрели исподлобья; духовным не нравилось, что гяур так смело говорит в курилтае, но хан в высокопарных выражениях превознес заслуги Кудеяра и назвал его пред всеми другом своим.
Кудеяру велели выйти. Ввели преступников. Алтын-Ягазы пал ниц и вопил. Алай-Казы призывал Бога и Мугаммеда во свидетельство своей невинности. Другие соумышленники: Батыр-мурза, Секир-мурза, Ярлык-мурза и несколько царедворцев — молили пощады и взваливали всю вину на Москву. Их вывели. Совет стал рассуждать. Муфти, указывая на места из Корана, объяснял важность преступления. Решено было всех предать смертной казни. Алай-Казы вменили в особенную вину его запирательство и желание показаться невинным; ему назначили жестокую казнь: вырезать желудок и положить ему на голову; Алтын-Ягазы и прочим приговорили отрубить головы и воткнуть на колья. Приговор был прочитан за дверьми дивана кади-аскером и на другой день — исполнен.
Но в диване поднялись крики против Москвы.
— Мы наказали злодеяние, — говорил муфта, — но не главных злодеев; это были только исполнители; все это затеи неверного московского царя и его советников. О, правоверные! Извлекайте мечи из ножен, устремляйтесь, как вихрь, на отмщение; пустите стрелы ваши по неверной земле, как град, побивающий нивы. Там корень зла: там да совершится правосудие. О, правоверные! Доколе нам терпеть поругание нашей веры и поношение нашего славного племени? Разве не знаете, что там, где прежде были мечети, где восхвалялось имя нашего славного пророка, — ныне поставлены христианские капища с идолами?{26} Многие из людей нашей веры и нашего рода перешли к христианскому идолопоклонству. Разве не знаете, что все это делают те, которых предки были рабами предков наших?
— Давно ли, — кричали другие, — давно ли проклятые москвитины замышляли вести многочисленные рати на нашу страну, чтоб поработить нас, как уже поработили наших братий.
— И сам этот гяур, — заметил один мурза, — величаемый спасителем нашего светлейшего хана, не один ли из тех, которые тогда шли на нас войною?
— Он взят в плен как лазутчик, а не как воин.
— Он говорит, что не был соглядатаем, — сказал хан, — но ты при том не был, как его взяли, а потому и говорить тебе о том не стать.
— Светлейший хан, — сказал мурза, — говорит о себе раб, а ты веришь рабу.
— Он не раб, — сказал запальчиво хан, — он мой друг. Никто не дерзай поносить того, кто спас мне жизнь и царство.
— Если он в самом деле хорош человек, пусть остается у нас и примет нашу правую веру, — сказал один улем.
— О, чего бы я не дал, если б этот человек обратился к истинной вере пророка, — сказал хан. — Но на все воля Бога. А мы будем говорить о наших делах. Московский царь писал к нам, что нашего ворога Акмамбета у него нет, а мы слышали, что он у него. Напишем к нему еще об этом, да пусть он нам пришлет поминки нелегкие, вдвое против того, что присылал; пусть нашим беям и мурзам, заседающим в совете, пришлет по росписи поминки нелегкие, а если он того не сделает, то мы турского царя на него двинем и всю его Московскую землю разорим.
— Что много с ним говорить, — сказал Караг-бей, ярый враг Москвы, — не с ним бы нам переговариваться, а с блистательнейшим солнцем правоверных народов, могущественнейшим, непобедимейшим нашим падишахом; пусть повелит воинствам своим грянуть на московитов, и мы соберем все наши орды, и всю Московскую землю покорим и поработим; заставим московского князя подавать коня нашему светлейшему хану.
— В наших татарских книгах написано, — сказал один имам, — Бог дает на время неверным торжество над правоверными, а потом правоверные снова верх возьмут над неверными!
— Можно писать к московскому князю, — сказал Ора-бей перекопский, завзятый рубака, — почему не писать? А тем временем спать нечего — идти набегом на Московскую землю; оно и лучше, как написать; пусть себе Москва по нашим письмам думает, что мы хотим с нею в мире жить, — не чаючи на себя грозы. Москва к обороне не приготовится, а мы тут как тут: города их сожжем, села разорим, ясыру наберем, а потом Москва сама же, будто благодарствуя за разорения, пришлет нам подарки; значит — мы будем в двойном барыше! К тому посудите: у нас ясыру будет много, надобно его куда-нибудь сбывать! Мы его будем сбывать им же, они станут выкупать своих, а мы им же ихний товар продадим, да еще дороже, чем бы в иное место продали.
— Правда, правда! — закричали мурзы. — Вот рассудил хорошо!
— Да, да, — сказал Ширинь-бей, владетель Эски-Крыма, сильнейший из беев, — пока хан будет переписываться, наши наберут ясыра; это хорошо; но зачем же одному Ора-бею идти на поживу? И мы также хотим набрать ясыра.
— И ногаи также хотят, — сказал сераскир, управляющий Ногайскою ордою.
— Что ж это? — сказал хан. — Это значит: весь юрт пойдет за ясыром, без меня?
— А что же, — сказал Ширинь-бей, — ты изволь переписываться и пересылаться с московским князем да бери с него побольше поминков, а мы будем воевать; ты сам по себе, а мы все сами по себе; твое величество об этом не знай, не ведай.
На том и порешили.
После этого заседания Девлет-Гирей отправил гонца в Москву с грамотою, в которой просил двойных поминков, требовал, сверх того, посадить его сына Адиль-Гирея на казанском столе; указывал на то, что, по слухам, Акмамбет скрывается в Московском государстве, и просил выдачи его.
Между тем один из беев, явлашский бей, был доброжелатель Москвы. Он не имел вкуса к грабительствам и набегам, любил, напротив, жить дома в полном довольстве, устроил у себя великолепный дворец с цветником и водометом, держал в гареме таких красавиц, что и хану делалось завидно, продавал арбами плоды из разведенных на своей земле садов, выручал много денег за шерсть и овчины со своих стад, знал хорошо по-арабски, любил читать произведения арабской литературы и сам писывал стихи. Он был почти всегда против набегов и говаривал так: "Чем нам Москву и Литву разорять, не лучше ли Москве и Литве продавать наши изделия да с них деньги лупить: и у москвитинов, и у литвинов будет чем нам платить, и у нас будет за что с них деньги брать. Все равно, труд принимать надобно: по степи ходить, нужду терпеть — разве не труд? Лучше дома сидеть да трудиться без нужды и за труд деньги брать". За свое доброжелательство к Москве он не оставался внакладе и постоянно получал из Москвы подарки за то, чтобы удерживать татар от разбоев.
Головы казненных воткнуты были на спицах, поставленных на стенах, окружавших Бакчисарайский дворец. Кудеяру, казалось, нечего было более делать в Крыму. Он обратился к визирю с просьбою доложить хану об его отпуске. Приближенные хана советовали под разными благовидными предлогами попридержать Кудеяра, пока не выяснится, как поставит себя московский государь в отношении Крыма, иначе Кудеяр может рассказать о крымских делах то, чего заранее знать в Москве не должны. Хан велел сказать Кудеяру, что он съездит с ним на охоту, а потом уже отпустит.
Между тем Кудеяру в первый раз дозволили видеться с Нагим, который в то время был под почетным караулом для того, чтобы не мог известить царя о замыслах сделать набег на московские земли.
Нагой принял Кудеяра холодно, почти недружелюбно. Он, видимо, не хотел вдаваться с ним в разговоры. Когда Кудеяр напомнил ему, что он два раза просил его, будучи в неволе, о выкупе, а над ним не смиловались, Нагой сказал:
— Я во всем поступаю по указу царского величества, великого государя.
Кудеяр напомнил о своей челобитной, о письмах к Адашеву, Сильвестру, Курбскому. Нагой сказал ему:
— Что ты писал к ним, того тебе делать не годилось, для того что те люди объявились царю-государю в противности и были под царскою опалою, а Курбский царю изменил и убежал к недругу царскому, литовскому и польскому королю, и ныне с его ратями воюют города его царского величества. Сам можешь рассудить, какого добра и заступления ожидать было тебе от таких людей.
— Я тому был неизвестен, — сказал Кудеяр. — Когда я был в Москве, они были в приближении у государя. А ныне челом бью твоей милости: заступись пред государем, пошли челобитную мою его величеству, чтоб дозволил мне государь воротиться и служить ему верою и правдою, а я, как государь-царь меня пожалует, велит к себе вернуться, ударю тебе челом из того, чем хан пожалует при отъезде.
Это обещание разъ