Старуха не изменилась в лице, продолжала смотреть кверху и шептала молитву.
Услышав повеление, Кудеяр сначала от ужаса отшатнулся, но в голове у него пробежало такое рассуждение: если он не погубит старухи, другой погубит ее, царь не спустит ему, и он не увидит своей Насти. Он бросился на старуху, сдавил ей горло, и она мгновенно лишилась жизни.
— Молодец! — сказал царь.
— Молодец! — повторили любимцы.
Ввели высокого человека с клочковатой бородкой, средних лет. Подле него шла женщина с растерянным выражением лица и парень лет семнадцати.
— Батюшка-царь, смилуйся, — говорил введенный, — ей-же-Богу не лгу, оговорили меня напрасно… никогда ничего не брал. Государь, земной Бог, помилуй, — и кланялся в землю.
— Царь-государь, помилуй, — вопила женщина и била поклоны.
За нею парень молча кланялся.
Царь сказал:
— Казарин-Дубровский, ты, забыв свою крестную присягу, учинил против нас воровство, мимо нашего указу отпустил со службы детей боярских, взявши с них посулы, а то учинил ты, норовя недругу нашему, Жигимонгу-Августу, и за то довелся ты лютой казни.
— Батюшка-государь! — сказал Казарин-Дубровский. — Виноват я в одном, что отпустил десять душ, давши им выписи, не за посулы, а по их просьбе, что они сказались больны и к ратному делу негодны, а чтоб я то делал, норовя твоему недругу, того и на уме у меня не было.
— Лжешь, пес, — закричал царь.
— Батюшка, кормилец! Бог милосердный, пощади! — кричала женщина, валяясь у ног царских.
По царскому приказанию опричники притащили стенку с гвоздями и привязали к ней раздетого Казарина спиною, а по груди, животу и рукам водили зажженным трутом.
Царь сказал:
— Кудеяр и ты, Мамстрюк! Лупите до смерти кошками жену и сына Казарина, перед его глазами. Истребляйте собачье отродье.
На женщине разорвали одежду от затылка до пят, связали руки и ноги и положили ее на пол. То же сделали с парнем. Кудеяр со всей силы бил кошками женщину, Мамстрюк — парня, а другие опричники переворачивали их то грудью, то спиною вверх. И так били их, пока они не лишились жизни.
Затем ввели целую семью: отец, низкорослый, сутуловатый, с русой окладистой бородкой, с короткой шеей, с глазами навыкате, в которых сквозь страшный испуг пробивалось выражение хитрости, близ его немолодая жена со смуглым толстым лицом, две дочери-подростки, с заплаканными глазами, бледные, как полотно, и двое ребятишек, которые ревели и утирали слезы кулаком, не понимая, что с ними делается.
Царь сказал:
— Хозяин Тютев! Был ты пожалован нами: велено быть тебе у нашей государевой казны, и ты, забыв Господа Бога и святую его заповедь и наше великое жалованье, учал нашу казну воровать и корыстоваться с соумышленниками своими, и хотели нашу казну передать Жигимонту-Августу и крымскому хану, чтоб им нас, государя, свергнуть с нашего прародительского престола. Думал ты, диавол сосуд, обогатиться и пожить в лакомстве и довольстве, забыв, что кто не в Бога богатеет, тот сам себе уготовляет в сем мире кару от земного владыки и на том свете мучим будет вечно; и за то ты довелся лютой казни!
— Во всем твоя воля, государь, — сказал хозяин Тютев, — ты наш Бог земной, а мы рабы твои; благодарить за все тебя должны — и за милость, и за казни.
Он поклонился царю в землю.
Жена кланялась в землю и вопила о пощаде, но от страху не могла произносить связно слов. За нею кланялись дочери, а ребята с плачем ползали по земле.
— Вот, мы начнем с дочерей твоих, — сказал царь. — Повесьте их вверх ногами и распилите пополам.
Пока опричники исполняли повеление, царь, близко подойдя к стоявшему на коленях Тютеву и указывая на терзаемых дочерей, говорил:
— Смотри на муки и на срам рождения твоего! Вот что бывает неверным и лукавым рабам: не точию они, но и семя их проклятое муку приимет за них, ничем не согреша.
Мать в беспамятстве бросилась к дочерям, с которых струилась потоком кровь. Мамстрюк сильною рукою оттолкнул ее.
— Ребят малых в печь! — заревел царь.
Женщина совершенно потеряла рассудок, понесла бессмыслицу, в которой слышались проклятия.
— А! Она еще языком ворочает, — сказал царь, — вложите ей веревку в рот и раздерите его до ушей, а ты, Кудеяр, коли ее иглою.
Опричники исполнили приказание царя, а Кудеяр колол женщину огромною иглою по всему телу.
— Довольно, — сказал царь, — забей ей гвоздь в темя.
Кудеяр исполнил царское приказание, а вслед за тем двое опричников держали за руки хозяина Тютева, двое раскрыли ему рот, а Мамстрюк по царскому приказанию из глиняного горшочка влил ему в рот расплавленного олова.
— Попей, попей горяченького сбитеньку! — говорил царь.
Хозяин Тютев упал, испустивши глухой крик, и несколько минут метался по полу. Царь любовался его судорогами.
Все наконец замолкло. Ввели красивого черноволосого человека лет двадцати пяти. Рядом с ним вели пожилую женщину, которой правильные черты лица и большие черные глаза выказывали былую красоту. Она глядела смело и держала голову так высоко, как будто шла принимать подарки.
Царь сказал:
— Князь Борис Тулупов, ты забыл Господа Бога и, презрев наши великие к тебе и твоему роду милости, хотел убежать из царства нашего к недругу нашему Жигимонту-Августу по стопам изменника нашего Курбского, и твоя мать была тебе в том помощница. Но Бог вашу измену открыл, и ты поймал на пути вместе со своею матерью, и за то ты довелся лютой казни. Посадить его на кол!
— Царь-государь, — сказал осужденный, — я тебе не изменял, а из твоего царства хотел бежать от великой кручины, что ты, царь-государь, на нас напрасно гневаешься и свою царскую опалу кладешь на нас без всякой нашей вины. Собаку напрасно бить начать, так и та со двора сбежит. Ныне я под твоею рукою. Твори с нами что хочешь. Есть судья над тобою: Бог на небе. Он воздаст тебе за всех нас.
Тулупова посадили на кол.{30}
— Ты не царь, — крикнула мать, — ты дьявол, ты зверь лютый. Мучь нас, терзай. Будь ты проклят от Бога. Погибнешь ты сам и весь твой кровопийственный род…
— Ха, ха, ха! — закричал царь Иван. — Княгиня, у тебя язык настоящий бабий! Ты, видно, женщина шутливая, я тебе и задам веселую смерть. Защекотать ее до смерти. Кудеяр, начинай ты.
Тяжелая работа выпала на долю Кудеяра. Княгиня металась во все стороны около сидевшего на колу сына. Кудеяр бегал за нею. К нему присоединились и другие. Княгиня отмахивалась, вскрикивала, дико хохотала, наконец упала без чувств. Ей дали отдых. Придя в себя, она приподнялась, бросилась к сыну, но опричники поймали ее, повалили на пол и щекотали до смерти.
Царь несколько минут тешился этой сценой, потом дал знак, чтобы ему приводили других. Ввели одиннадцать человек дворян, обвиненных в соумышлении с казненными вельможами. Царь приказал всех их раздеть донага;{31} пятерых велел перед своими глазами облить кипятком, но при этом досталось и двум опричникам, исполнявшим царское приказание: они нечаянно плеснули кипятком на себя, и царь, увидя это, смеялся. Троим из осужденных отрубили руки и троим ноги и, постегивая тех и других кнутом, заставляли первых бегать, а вторых ползать, пока они не лишились чувств от сильной потери крови; тогда царь приказал Кудеяру покончить их ударами кулака в головы.
Царь, обратившись к опричникам, громко спросил:
— Праведен ли мой суд?
— Праведен, государь, — закричали опричники, — как суд божий.
— Праведен ли мой суд? — спросил царь Кудеяра.
— Праведен, — сказал Кудеяр, а на душе у него было так скверно… Он чувствовал, что опустился в такую яму, из которой выйти уже нет возможности. Он ненавидел царя, презирал себя, но желание увидеть жену преодолевало в нем все.
— Довольно пока, — сказал царь, — время к вечерне.
Все вышли, оставивши в пыточной лужи крови, обгорелые изуродованные трупы, дым, удушающий смрад и одно еще живое существо — Тулупова на колу, в страшных муках смотревшего на лежащую у ног его мертвую мать.
Ударили к вечерне. Опричники, как и прежде, клали поклоны, а царь с умилением читал псалом: "Благослови, душе моя, Господа!" После ужина и повечерия царь приказал позвать Кудеяра.
— Садись, — сказал ласково царь Кудеяру, — садись да расскажи нам про свои похождения: чай, немало ты, бедный, горя потерпел, зато много диковин видел.
Кудеяр начал рассказывать свое странствование. Царь слушал со вниманием. Когда Кудеяр говорил о той муке, какую он терпел в кафинской тюрьме, царь прерывал его вздохами и восклицаниями: "Ах, злодеи! Ах, лютые человекоядцы!"
Кудеяр воспользовался таким благодушием царя и заговорил о своей жене.
— Бедная! Как она горевала по тебе!
— Царь-государь, — сказал Кудеяр и бросился к ногам царя, — яви отеческую милость. Буду за тебе век Бога молить! Кровь пролью за тебя, государя моего! Дозволь мне видеть жену мою.
— Увидишь, увидишь, — сказал царь. — Потерпи немного. Вот один искус тебе уже был. Будет другой. Исполнишь — будет третий, тогда и жену увидишь. А теперь рассказывай дальше.
Кудеяр продолжал свою повесть, и, когда кончил, государь приказал дать ему стопу крепкого меда и сказал:
— Ступай, Кудеяр, отдыхать. Ты сделал большой путь к нам и сегодня-таки потрудился. Завтра тебе опять работа будет. Ступай, Господь с тобой.
Отпустивши Кудеяра, царь позвал к себе немецкого пастора Эбергарда. Этот пастор из пленных ливонцев, выучившийся замечательно хорошо по-русски, был однажды призван царем и так ему понравился, что царь неоднократно призывал его к себе по вечерам, дозволял ему смело хвалить аугсбургское исповедание, осуждать по всем правилам лютеранского мудрословия монашество, даже касаться умеренно почитания икон, соблюдения постов и т. п. Православный царь сам вольнодумствовал с немцем, что так противоречило тому монастырскому обиходу, какой царь завел у себя в слободском дворце. В то время царь был недоволен митрополитом Филиппом, и ему хотелось, чтоб церковь не только не противоречила ему, но находила хорошим все, что ему вздумается делать. Хитрый немец выставлял свое лютеранство такою религиею, где царь может быть безусловным, непогрешимым государем церкви, где нет ни митрополитов, ни архиереев, по преданию, от Христа, а есть только такие служители алтаря, которые за собою не имеют другого достоинства, кроме того, какое им даст верховная светская власть. В этом-то и заключалась вся тайна, каким образом подделался немецкий пастор к московскому царю. Все удивлялись Эбергарду, которого положение напоминало положение смельчака, усевшегося на краю жерла огнедышащей горы. Милостивое обращение царя с пастором не спасало до сих пор единоверцев и земляков пастора от царских мучительств. Не раз царь, для потехи, приказывал убивать перед своими глазами немецких пленников или отдавал на продажу в Крым. Эбергард никогда не ходатайствовал за опальных, не надоедал царю просьбами о своих земляках, напротив, всегда говорил царю, что все его поступки исходят от воли божией, и если царь бывает грозен, то это значит, что Бог карает людей за их прегрешения. Умел, как подобало лютеранскому пастору, толковать на все лады тексты св. писания: Эбергард приводил их и объяснял в пользу беспредельности царской власти так удачно, как не сумел бы ни один православный мудрец того времени. Такою угодливостью и покорностью Эбергард надеялся мало-