Вот тут тонкий мостик логики обрывался. Ее ясность терялась в каком-то сумбуре глухих, напиравших на него снизу сил. Именно снизу ощущал Брянцев их грузный, стихийный, непреодолимо нарастающий напор. Снизу. От земли. Это он стряхнул его с крылечка конторы, он понес его на себе, укрепил его поступь и гулко, одобрительно отзывался на каждый его шаг:
— Ты должен! Ты должен! Ты должен!
— Молотилка! Молотилка! Куда ты, гад, сатаненок, — донесся до него придавленный шип, — вертай назад! Сейчас он с пулемета резанет!
Брянцев оглянулся. За ним вприпрыжку бежал голоногий Молотилка, и вся его густо разрисованная темным соком тутовника морда горела таким жадным предвкушением чего-то нового, невероятно интересного и заманчивого, что совсем несозвучная моменту улыбка шевельнула губы Брянцева. Он успокаивающе махнул бабам и взял мальчишку за протянутую к нему руку. На душе разом стало светло, даже весело, и окрепшие ноги четко, по-молодому, по-строевому сами зашагали к патрулю.
— Добро пожаловать, — сказал он по-немецки выдвинувшемуся к нему долговязому и, заметив белые шнурки погон на его плечах, добавил: — господин офицер.
— Ах, вы говорите по-немецки? — радостно удивился немец. — Как это приятно. Где вы научились? — протянул он Брянцеву руку и тотчас полез в карман за сигаретами.
— В гимназии, — пожал плечами Брянцев и про себя добавил:
«Думаешь, одни свинопасы в России?»
— Вы, вероятно, здешний школьный учитель? Но об этом потом, а сейчас, — вы разбираетесь в карте? — перебил он сам себя и взялся за планшет рукой, в которой был красненький пакетик сигарет. — Ах, да, вы курите?
«Четко ведет разведку, — мысленно оценил немца Брянцев, взяв предложенную сигарету, — пользоваться опросом населения, устанавливая с ним дружеские отношения. Наверное, и у них такая же инструкция. Ну, ладно, что дальше будет».
— Мы, приблизительно, здесь в этом квадрате, — нажимал немец на карту твердым, сухим пальцем, — но ваше селение, очевидно, не обозначено. Где оно? Покажите. Как оно называется?
— Карта устарела. Это, очевидно, копия нашей русской двухверстки, то есть съемки, сделанной до 1914 года, — медленно, примеряя в уме формы сложных глагольных времен, ответил Брянцев и сам удивился: не забыл всё-таки языка. А ведь тридцать пять лет ни одного слова на нем не сказал.
— Мы здесь, — подвинул он палец немца своим, — здесь, где расходятся две дороги. У вас обозначены только деревья, строений тогда, вероятно, еще не было.
— А-а-а? Вы знаете и топографию? Вы были офицером? — еще добродушнее заулыбался немец. — Это совсем хорошо. Gans gut… — похлопал он по руке Брянцева.
— Одна идет на Темнолесскую, вот она, — указал Брянцев на левую дорогу развилки. — Вот та. Другая, эта — на Барсуки.
— Скажи, на Невинку, — послышался сзади хрип Середы. — Барсуки — что? Кто их знает, а Новинка — переправа, на нее направление надо взять.
Брянцев оглянулся и увидел позади себя всех наличных мужчин учхоза. За ними кучились женщины и дети, но напирать не решались. Молотилка впереди всех, рядом с Брянцевым, делал осторожные попытки, обогнув немца, пробраться к мотоциклам, но, вероятно, всё же побаивался внеочередного подзатыльника от стоявшей невдалеке матери.
— Вы им закусить предложите и… по рюмочке… — дергал Брянцева за рукав кладовщик. — Это обязательно надо. Литровка у меня найдется. А бабы уж за сметаной, за салом побегли.
— Я тоже жену за медом послал, — дергал его за другой рукав Ян Богданович. — Мед свежий, первокачественный.
Брянцев снова оглядел все лица: «Любопытства много. Искательность, подхалимство тоже есть. Вот хотя бы у кладовщика. А враждебности нет. Ни у кого нет»…
— Наши крестьяне предлагают вам и вашим солдатам немножко закусить. Мед, сметана, по стаканчику русской водки. Вы разрешите?
— Благодарю. Но сначала я должен выполнить приказ. Через сорок-пятьдесят минут мы вернемся той же дорогой, и тогда можно будет сделать остановку. Значит, Невинномис-кая, — с трудом выговорил немец, — там? Прекрасно, — протянул офицер руку Брянцеву. — Теперь всё ясно. Мы еще увидимся и не позже как через сорок минут. Нам нужно лишь проконтролировать эту дорогу на двадцать километров.
Немец впрыгнул в кабину, и мотоциклы без команды зафыркали по шоссе. Молотилка провожал их восхищенным взором, продолжая все же придерживаться за полу пиджака Брянцева.
— Обращение вроде деликатное, — пробасил спустившийся с крыльца конторы бухгалтер, он же теперь и отец Павел. — Сообщения газет о зверствах и насилиях подтверждения не получают. Однако осторожностью пренебрегать не следует, равно как и выявлением дружелюбия и покорности. Посему же вам, женщины, надлежит взять из директорской комнаты стол, очистить его от всего непотребного, — явно впал он в церковно-учительский тон и даже волосы на затылке оправил, словно они были длинными, — покрыть его чистой скатертью или чем иным соответственным. Стульев тоже набрать и посуды, коей хлебное вино вкушать полагается, по преимуществу стеклянной и по возможности не побитой и не выщербленной.
— Правильно плануешь, отец бухгалтер, — перебил Середа, не подававшую признаков близкого конца речь отца Павла. — Бабы! Живо! Одна нога здесь, другая там! Тащи, что у кого найдется. Помидорчиков, огурчиков соленых. Да на блюдцах, как полагается, а не в навал! А ты, кладовщик, за полками у себя пошукай, чего там из директорской брони завалялось.
— Без тебя знаю.
— А знаешь — так действуй!
Женщины мигом разбежались по домам. Анютка, кликнув ребятишек, повела их табунчиком в контору. Оттуда, цепляясь за притолоки ножками, выплыл стол, а за ним потянулась вереница стульев. Отец Павел внимательно осматривал каждый предмет, а стол даже пальцем поковырял.
— Не мыли, выражаясь конкретно, с самого дня совершения октябрьской революции. По размерам же его, пожалуй, достаточного покрова во всем здешнем поселении не отыщется, — всё увереннее и увереннее вкладывался он в стиль семинарского красноречия.
Но эти опасения отца Павла не оправдались. Едва стол был обметен и установлен в тенечке у крыльца, как, словно выросшая из-под земли, активистка Капитолинка покрыла его слежавшейся, слегка пожелтевшей, но широкой, с узорной каймой добротной скатертью.
Евстигнеевич, щурясь своими медвежьими глазками, присмотрелся к ней и тихонько шепнул Брянцеву:
— Эту самую скатерть я помню. Признаю. Деминская она. У него на праздничный стол постилали. И меточка его с угла вон виднеется. Значит, вот еще когда заграбастала. Ты старайся, — подмигнул он самой Капитолинке, — твоя статья в текущий момент очень даже сурьезная.
Активистка и сама понимала «сурьезность» своего положения. Она торопливо разгладила слежавшиеся складки скатерти и метнулась назад к дому.
— Сейчас еще салхветок к ней представлю. Куда я их забельщила, никак не припомню. Из ума вон.
— Ума твоего не хватит, чтоб упомнить всё, чего нахватала, — раскатисто пустил ей вслед Середа.
— А твое на собственном чердаке помещается? — незлобно подцепил его веселый зоотехник.
— Мое дело иное, — ощетинился на него бывший конвоец. — Верно, забирал добро от буржуев в гражданскую. Так то война была. Значит, трохвеи. Я за них жизнью своей рысковал. А чтоб от чужого разорения пользоваться, такого я себе не допускал. Или чтоб писать на кого. Этого за мной нет. Кого хошь спроси.
— Что было, то было и травой поросло, — распевно протянул Евстигнеевич, — у кажного свое было, — посмотрел он по очереди на перекорявшихся. — Его и поминать теперь нечего. Кто Богу не грешен? Время такое стояло, что и нехотя все безобразили. Так, отец Павел?
— Истинно, — подтвердил, как с амвона, бухгалтер, — Господу Богу ответ каждый сам даст, мы же ближним своим не судьи. «Кто без греха, тот первый брось камень» в Евангелии сказано.
— Правильно сказано, — помягчел Середа, — умная это книга. Я ее всю в точности знал, когда в хоре церковном пел.
— Да ведь и я тоже пошутил только, — оправдывался зоотехник, — какая тут может быть обида.
— Что было за каждым, это теперь подлежит забвению, — огладил рукой сверху вниз бритый подбородок бухгалтер, — предадим забвению личные распри и злобствования.
— Бородку-то, отец бухгалтер, теперь опять отрастить надобно, а то не по форме получается, — деловито посоветовал Середа, — служение-то свое восстановите ведь?
— Всенепременно. Но сие обсуждению здесь не подлежит, а на повестке дня стоит вопрос общего продовольствования. Обмолоченное зерно у нас имеется, но куда теперь на размол его вести, раз Гулиевская мельница взорвана, это никому не известно. Также и по части скота, то есть бывшего показательного стада, отары овец породы Рамбулье, молодняка и прочего. Всё это подлежит учету и сохранению. Но одновременно встает вопрос пользования, ибо хотя и не единым хлебом сыт человек, но без оного хлеба сему человеку обойтись невозможно.
— Это дело первейшее, — поддакнул Евстигнеевич, — пускай вот они, — указал он на Брянцева, — у офицера спросят, как и что. Разрешение какое там возьмут или как иначе.
«Действительно, кроме меня, этого сделать некому, — подумал Брянцев. — Вот и попал самотеком в „народные избранники“. Жрать-то ведь надо. И какой-то регулятор экономики нужен. Значит — власть. Вероятно, она и всегда так зарождалась: не сверху, а снизу. Не от стремления повелевать, но от необходимости быть подвластным».
— Спросить я, конечно, спрошу, — сказал он громко, — но вряд ли получу точный ответ. Ведь это только разведчики, передовой разъезд, какой-то случайный младший офицер. Что он знает?
— Это мы понимаем, что разъезд, а всё-таки спросить надо, — поставил точку Середа. — Бабы, готово у вас?
Вокруг стола шла суетливая толкучка. Каждая хозяйка что-нибудь принесла, то на тарелке с каймой из розанов, то в глиняной чашке. Ольгунка распоряжалась, перекладывала, расставляла. Ее никто не ставил на это дело, но тоже как-то само собой вышло, что все женщины, в обычное время завзятые спорщицы и «протестантки», теперь молча и беспрекословно подчинились ее авторитету, лишь изредка подавая сами советы. И то неуверенно, даже просительно.