— Раздробление обеих голеней, — подтвердил доктор, — сегодня ампутировать будем. Сложная операция.
— Фьюить! — присвистнул Шершуков. — Кончился, значит, наш Петр Васильевич! Жалко, человек хороший. Значит, вали прямо в типографию, ребята, — повернулся он снова к студентам. — Я вас за полчаса знакам обучу. Один корректором, другой подчитчикам. Сыпь! Или нет, — поднял он вверх крепкий, зачерненный свинцовой пылью палец, — за три часа на Деминский хутор смахаете? К Брянцеву? Гоните! Отношение к профессору Брянцеву они снесут, — повернулся он к бургомистру, — провернут дело в два счета. Я сейчас сам машинистке продиктую, вы подпишите, — зашагал он вразвалку к сидевшей за одиноким столом поджарой девице в голубом сарафанчике.
— Каков? — взмахнул вслед ему подбородком Мерцалов. — А? Доктор? Какие работники выявляются! Энергия! Деловитость! Чем не директор? А ведь был простым наборщиком или чем-то вроде. Великую силу таит в себе русский народ!
— Некогда мне с вами философию разводить, меня больные и раненые ждут, — отмахнулся старик и засеменил к закрытой двери коменданта.
Студенты, получив подписанное письмо к Брянцеву, тоже двинулись к выходу.
— Есть, капитан? Ловко? — встряхнул за плечи Броницына Мишка, когда они выбились из осаждавшей комендатуру толпы. — За пять минут все устроилось. А то бы давились бы здесь до вечера. К тому же, можно сказать, по специальности работу получили.
— А зарплаты своей не знаем.
— Это мелочи жизни. Меньше советских ставок, я думаю, не получим, Значит, живем. Смотри, смотри, кто стоит! — с удивлением воскликнул он.
— Где?
— Да вон же, рядом с девахой в белой косынке.
— Плотников. — Еще более удивленно протянул Броницын. — Вот уж никак не ожидал его здесь увидеть. Неужели он тоже к немцам на службу?
— Дело темное, — покачал своей круглой головой Мишка, — может быть, в самом деле, переметнулся, и выслужиться у новой власти хочет. А, может, и по заданию, для диверсии. Или просто наблюдателем, чтобы на заметку брать тех, кто здесь. Это вернее всего. Значит, и мы будем в его списке. Ну, черт с ним, все равно узнается. Да я и скрывать не хочу. Ну, сыпем сейчас в учхоз полным ходом. Придется поднажать!
— Скажи, — обратился к Мишке Броницын, когда они, промахнув быстрым шагом улицы пригорода, вышли в степь, — по чести, верно, скажи, — обнял он за плечи друга, — вот мы с тобой поступили сейчас на службу к врагам. То есть… Не так, не совсем так. Вернее, к тем, кого привыкли называть врагами…
— Мало ли кого мы врагами-то называли, — засмеялся Мишка, — с чужого голоса. То одни, то другие врагами народа оказывались. И голосовали мы, и клялись, а ты сам-то в эту вражду верил?
— Я — дело иное. Я тебе говорил ведь, что я не советский. Я сам враг. Сын врага, помещика, офицера. А вот ты — крестьянин, мужик по рождению?
— Совсем не мужик, — обиделся Мишка, — а природный казак станицы Полтавской. Это две большие разницы.
— Одна разница бывает, дурень. А еще словесник.
— Одна ли, две ли… Не в том дело. А только не мужик, а казак. Иногородние, Косин, например, те мужики, а мы нет, — сердито настаивал на своем Миша.
— Ладно! Казак! Не спорю. Но на душе-то у тебя все в порядке? Гладко? Или цепляется что-то?
— За что там цепляться? — пожал плечами Мишка. — Все ровно, без задоринки. Я своего врага знал, когда еще без порток бегал. Когда нас со станицы согнали. И то еще в милость, — бедняками признали. Не в Сибирь и не в подвал. Все семейство цело. Наш враг нам очень хорошо известен. А кто против него, тот выходит нам другом. Я знаю, чего хочу. Однако подбавим, подбавим ходу! Этот Шершуков или как его там, велел обязательно к обеду стать на работу. Жмем, Броня! — потянул он за плечо друга, но тот не двинулся. Широко открытыми глазами смотрел Броницын на простор осенней побуревшей степи, раскинул руки, сжав кулаки, так что кости хрустнули, напрягся до боли в плечах.
— И я знаю. Жить! Жить я хочу! Просто жить! Полно! Всем своим существом, всей кровью, всеми фибрами, — свел руки, сжал их, сплел в тугой узел хрустнувшие пальцы.
Я мало жил,
Я жил в плену,
— не то выкрикнул, не то простонал он.
ГЛАВА 15
Дележку небольшого запаса имевшейся в совхозе муки начали с восходом солнца. Женщины, кто с мешком, кто с ведром, толпились около кладовой и дружно наседали на румяного кладовщика.
— Без бухгалтера не отопру, — твердил тот.
Бегали в контору. Отец Павел сидел там, но благоразумно заперши и дверь и окно.
— Ведомость составляет, — обнадеживали нетерпеливых вернувшиеся от дверей конторы. Тут же, в сторонке, стоял Евстигнеич.
Наконец, когда солнце уже высоко поднялось над дымившейся утренним паром степью, дверь конторы раскрылась, и осанистый бухгалтер, держа перед собою широкий лист ведомости, неспешно сошел с крыльца.
— Погоди еще отпирать, — распорядился он, — сначала я зачту список. Если недовольство какое или у меня самого получилась неточность, заявите. К примеру, Кудинова Мария, сколько у тебя едоков в наличности? Трое? Колька-то у тебя в городе?
— Пятеро! — выскочила вперед бойкая, ладная, как спелое яблочко, и такая же румянистая бабенка. — Пятерых считайте в наличности, отец Павел!
— Вот это здравствуйтепожалуйста, — поклонился ей бухгалтер, выражая этим жестом одновременно удивление и недоверие. — Считаем: ты, две девочки — трое. Положим, Кольку еще из города вернешь. Будет четверо. А кто пятый?
— Андрей Иванович тоже едок. Вот и пятеро, — с долей ехидства тоже поклонилась ему бабенка.
— Ты бы еще дедов и прадедов присчитала! Андрей-то Иванович с год, как мобилизован.
— Аккурат годочек, — еще ехиднее заулыбалась Марья Кудинова. — Что ж тут такого? А он в наличии.
— Что ты мне голову задуряешь! — даже плюнул с досады отец Павел. — Всякому нахальству предел имеется. Раз человек в армии, возможно даже, что и не жив, как его в наличии показывать?
— А вот удостоверьтесь сами. Вот он, как есть, в полном виде! — торжествуя одержанную победу указала Марья на подходящего к кладовой чисто и аккуратно одетого человека. Шел он медленно, несколько смущенно и вместе с тем хитровато улыбаясь свежевыбритыми губами. Подойдя, поклонился бухгалтеру, потом шарахнувшимся от него на обе стороны женщинам. Кладовщику протянул сложенную дощечкой руку.
— Андрей Иванович! Ты ли это или душа твоя неприкаянная? — патетически возгласил отец Павел, подняв над головой лист ведомости.
Евстигнеевич бочком подобрался к пришедшему, осторожно пощупал полу его пиджака и ответил за него отцу Павлу:
— Вполне вещественный. Своевременно из армии смылся, надо полагать.
— В ней и не был ни одного дня, — пожал руку старику подошедший, — год и четыре дня имел подземельное местожительство.
— Ну, дела! — развел руками отец Павел. — Как же тебя, Андрей Иванович, теперь числить?
— Едоком, — услужливо подсказала заскочившая перед мужем Марья, — живая душа питьесть хочет.
— Значит, перерасчет, всю ведомость ломать, — недовольно пробасил священник-бухгалтер.
— Не стоит. Там у меня кой-какой резерв есть, — успокоил его кладовщик, — из него и выделим. А ты где же обретался всё это время, Андрей Иванович?
— Говорю, — в подземельном местожительстве, вроде как бы крота в зимнюю пору или сурка.
— Под печкой погребок вырыли, а поверх сухого будяку навалили, — бойко затараторила, распираемая желанием рассказать все в подробностях, Марья, — там и находился.
— То-то ты и выглядишь бледноватым.
— Кашель одолевать стал, — сыпала Марья.
— Сырость, конечно, — посочувствовал Евстигнеевич, — как-никак, земь. Хотя бы и под печкой.
— Так и сидел весь год? — продолжал изумляться отец Павел. — Без выхода? Чудеса! — Ночами иной раз выходил. В юбку мою и в кофту обряжался, не унималась Марья, торопясь поскорее высыпать весь ворох сенсационных новостей. — Всеволод Сергеевич, — закричал отец Павел подходившему вместе с Ольгой Брянцеву, — полюбуйтесь, какие у нас тут чудеса происходят. Вы этого человека знаете? — В первый раз вижу, — оглядел Брянцев Андрея Ивановича.
— Да что я на самом деле. Конечно, знать вы его не можете. Он до вашего поступления в затвор уединился. Рекомендую: Андрей Иванович Кудинов, огородник нашего учебного хозяйства. Замечателен же в настоящее время тем, что лишь сегодня на свет Божий выполз из подземного пребывания, в коем он провел ни мало, ни много один год.
— И четыре денечка, — вставила Марья.
— И четыре дня, — добавил отец бухгалтер, — укрываясь от призыва в ряды красной рабоче-крестьянской армии. Дезертир, можно сказать, особого вида.
— Нет, не дезик, — согнав улыбку, с сердцем возразил подземельный человек. — Я, извиняюсь, не из армии сбег при военном положении, а идти в нее не схотел. На какой она мне черт сдалась? Кого мне в ней защищать? Опять же, ихнюю власть? Гепею или эту самую сицилизму? Кого?
— Упорный характер. Твердый, — указал на него Брянцеву отец Павел.
— Настырный, ох, и настырный! — с чувством подтвердила Марья. — Всех пересамит. — Ну, приступим к проверке и выдаче одновременно, — возгласил бухгалтер, — отомкни! Андрюхина Елизавета со чадами, всего пять едоков. Сначала муку разберем, а потом обсудим и решим о зерне: на руки из закрома или сначала в размол. По алфавиту вычитываю: Брянцев Всеволод Сергеевич, два едока.
Получив свои тридцать кило серой, не отсеянной муки, Ольга выволокла мешок из толкучки и хотела уже взвалить его на плечо Брянцева, но мешок оказался у Евстигнеевича.
— Зачем вам себя утруждать, — ловко вскинул его на плечо старик, — замараетесь только. Наше дело привычное.
Брянцев не спорил. Хочет услужить, так и мешать ему незачем. Значит, другой теперь ветер дует, а, кроме того, Евстигнеевич никогда спроста не действует. Вероятно, и теперь у него что-нибудь на уме, поговорить втихомолку, может быть, хочет. Хитрый мужик!