Он положил руку ей на плечо. Опустил ниже, на грудь. Сдавил со всей силы.
– Пойдем, – сказал он. – Я завелся.
– Бретт…
– Вернется не раньше девяти. Пойдем. Я же сказал, поезжайте. Могу я рассчитывать хоть на какую-то благодарность?
Ей на ум вдруг пришла совершенно абсурдная фраза, и она брякнула вслух, не сумев удержаться:
– Сними шляпу.
Он небрежно отшвырнул шляпу в сторону. Он улыбался. У него были желтые зубы. Два верхних передних – уже не свои, а искусственные.
– Были бы деньги уже сейчас, можно было бы потрахаться на рассыпанных долларах, – сказал он. – Однажды видел такое в кино.
Он отвел ее в спальню, и она думала, что сегодня он будет особенно жестоким, но нет. Он, как обычно, любил ее быстро и грубо, но без всякой жестокости. Он не стремился нарочно сделать ей больно, и сегодня – наверное, в десятый или одиннадцатый раз за все время их брака – у нее был оргазм. Она закрыла глаза и всецело отдалась мужу, чувствуя, как его подбородок давит ей на макушку. Она удержала крик наслаждения, готовый сорваться с губ. Если она закричит, его это насторожит. Она не была уверена, что он вообще знает, что у женщин тоже бывают оргазмы.
Чуть позже (но все равно за час до того, как Бретт вернулся от Бержеронов) Джо ушел и не сказал ей куда. Наверняка к Гэри Первье, на очередную попойку. Черити лежала в постели и размышляла, не слишком ли она поторопилась со своим подарком и обещаниями. Может, оно того вовсе не стоит. На глаза навернулись слезы, но она их удержала. Она лежала, вытянувшись в струнку, невыплаканные слезы жгли ей глаза, и буквально за пару минут до возвращения Бретта – о чем возвестил лай Куджо и стук захлопнувшейся задней двери – в небе поднялась луна во всей своей серебристой, равнодушной красе. Луне все равно, подумала Черити, и эта мысль не принесла ей утешения.
– Что случилось? – спросила Донна.
Ее голос был тусклым, почти неживым. Они с Виком сидели в гостиной. Вик вернулся домой совсем поздно, когда Тэд уже как полчаса спал у себя в детской. Слова против чудовищ висели на стене рядом с кроваткой, дверца шкафа была плотно закрыта.
Вик поднялся и подошел к окну, за которым виднелась лишь темнота. Она знает, угрюмо подумал он. Может быть, без подробностей, но в целом картина ясна. Всю дорогу домой он пытался решить, что ему делать: устроить Донне допрос с пристрастием, вскрыть нарыв, выпустить гной и надеяться, что все еще заживет… или притвориться, будто ничего не было. Письмо он порвал на мелкие кусочки, когда сел в машину, и выкинул их в окно на шоссе номер 302. Нехорошо мусорить в общественном месте, мистер Трентон, подумал он. А теперь уже можно ничего не решать. Ему, кажется, не оставили выбора. Он видел ее бледное отражение в темном оконном стекле, лицо – белый круг в желтом свете лампы.
Вик обернулся к жене, совершенно не представляя, что он ей скажет.
Он знает, подумала Донна.
Мысль была совершенно не новой, теперь уже нет, потому что последние три часа показались ей самыми долгими в ее жизни. Она услышала это знание в его голосе, когда он позвонил и сказал, что будет поздно. Сначала была паника – беспомощная, слепая паника птицы, залетевшей в гараж. Мысль выделялась курсивом и обязательно с восклицательным знаком: Он знает! Он знает! Он ЗНАЕТ!!! Вечер прошел как в тумане. Она накормила Тэда ужином, пытаясь представить, что будет дальше. Ничего путного в голову не приходило. Дальше я вымою посуду, размышляла она. Потом вытру посуду. Поставлю в шкаф. Почитаю Тэду книжку. А потом уплыву вдаль и свалюсь за край света.
Паника сменилась острым чувством вины. За чувством вины пришел страх. Вслед за страхом – какая-то безнадежная апатия, словно все схемы эмоций потихонечку перегорели. Эта апатия даже сопровождалась некоторым облегчением. Секрет был раскрыт. Интересно, это Стив постарался или Вик догадался сам? Наверное, все-таки Стив, но это не важно на самом деле. Она была рада, что Тэд уже спит. Но что ждет его утром, когда он проснется? От этой мысли она опять впала в панику, круг замкнулся. Она чувствовала себя абсолютно потерянной.
Вик обернулся к ней от окна и сказал:
– Сегодня я получил письмо. Анонимное письмо.
Он не смог договорить. Вновь беспокойно прошелся по комнате, и она вдруг поймала себя на мысли, что у нее очень красивый муж, и жаль, что он так рано начал седеть. Некоторым мужчинам идет ранняя седина. А вот Вику совсем не идет, будет казаться, будто он постарел раньше времени, и…
…о чем она думает? Ей сейчас надо переживать вовсе не о его волосах.
Очень тихим, дрожащим голосом она высказала самое основное. Выплюнула, точно горькое лекарство, такое противное, что его невозможно глотать.
– Стив Кемп. Он реставрировал твой письменный стол. Пять раз. Никогда в нашей постели, Вик. Никогда.
Он потянулся за пачкой «Уинстон», лежавшей на столике у дивана, и сбил ее на пол. Поднял, вытащил сигарету и закурил. У него очень сильно дрожали руки. Они с Донной не смотрели друг на друга. Это плохо, подумала она. Нам надо смотреть друг на друга. Но она не могла первой поднять взгляд. Ей было страшно и стыдно. Ему – только страшно.
– Почему?
– Это важно?
– Для меня важно. Действительно важно. Если ты не хочешь, чтобы мы развелись. Если хочешь, тогда, наверное, не важно. Я зол как черт, Донна. Я пытаюсь держаться, потому что… если у нас больше не будет возможности поговорить начистоту, надо поговорить прямо сейчас. Ты хочешь, чтобы мы развелись?
– Посмотри на меня, Вик.
С огромным трудом он заставил себя поднять взгляд. Может быть, он и вправду был зол как черт, но у него на лице отражался лишь горестный страх. Внезапно, словно ей с размаху заехали кулаком по зубам, она поняла, как ему тяжело. Его агентство разваливалось, что само по себе было плохо, а теперь в довершение ко всем прочим радостям – этаким гадким десертом после протухшего главного блюда – его брак тоже грозил развалиться. Ее накрыло волной нежности к этому человеку, которого она иногда ненавидела, а последние три часа так и вовсе боялась. У нее словно открылись глаза. Больше всего ей хотелось надеяться, что он всегда будет думать, что сегодня злился, а не… испытывал то, что сейчас отражалось у него на лице.
– Я не хочу разводиться, – сказала она. – Я тебя люблю. Кажется, я теперь поняла это заново.
На секунду в его глазах промелькнуло облегчение. Он опять подошел к окну, потом вернулся к дивану. Уселся и посмотрел на нее.
– Тогда почему?
Нежность тут же исчезла, уступив место сдержанной злости. Почему – это очень мужской вопрос. Уходящий корнями в концепцию мужественности, как ее себе представляют образованные западные мужчины конца двадцатого века. Мне надо знать, почему ты так сделала. Как будто она карбюратор с неисправным игольчатым клапаном или кухонный робот, у которого сбилась программа, и теперь он готовит на завтрак мясной рулет, а на ужин – яичницу. Ей вдруг подумалось, что женщин бесит не столько мужской шовинизм, сколько это мужское стремление к продуктивности в чем бы то ни было.
– Не знаю, сумею ли объяснить. Боюсь, прозвучит глупо, банально и мелко.
– А ты попробуй. Может быть… – Он прочистил горло, кажется, мысленно поплевал на ладони (снова эта проклятая продуктивность) и с ощутимым усилием выдавил из себя: – Я тебя больше не удовлетворяю? В этом все дело?
– Нет, – сказала она.
– Тогда в чем? – беспомощно проговорил он. – Черт возьми, в чем?
Ладно… ты сам напросился.
– Наверное, в страхе, – сказала она. – По большей части все дело в страхе.
– В страхе?
– Когда Тэд в саду, ничто не спасает меня от страха. Тэд… даже не знаю… он как белый шум. Как в телевизоре, когда тот не настроен на нужный канал.
– Тэд не так много времени проводит в саду, – быстро проговорил Вик, и было видно, что он готов рассердиться, готов обвинить ее в том, что она прикрывается Тэдом, чуть ли не сваливает на него всю вину. И когда он рассердится, они наверняка наговорят друг другу много такого, чего не следует говорить. По крайней мере, сегодня уж точно не надо. Донна знала, что не сумеет сдержаться. И все станет гораздо хуже, чем есть. Сейчас они словно передавали друг другу что-то очень и очень хрупкое. Что-то, что очень легко сломать.
– В том-то и дело, – сказала она. – Пока что он чаще со мной, чем в саду, но когда его нет… сразу чувствуется контраст. – Она посмотрела на Вика. – Тишина кажется очень громкой, когда его нет. Поэтому мне стало страшно. Сейчас он в саду по полдня три раза в неделю. На следующий год будет уже по полдня пять раз в неделю. Еще через год – пять полных дней. Я представила все это время, которое надо куда-то девать, и мне стало страшно.
– И ты решила потратить часть времени, трахаясь на стороне? – с горечью спросил он.
Ее больно задели его слова, но она продолжила, стараясь не повышать голоса. Стараясь выразить свои мысли как можно четче. Он спросил. Она отвечает.
– Я не хочу вступать в библиотечный комитет или в больничный комитет. Не хочу организовывать ярмарки выпечки или субботние благотворительные обеды и следить, чтобы все, кто участвует в готовке, не принесли одинаковые запеканки из одинаковой готовой смеси. Не хочу постоянно смотреть на одни и те же унылые лица и слушать сплетни об общих знакомых. Не хочу перемывать людям кости.
Теперь слова лились неудержимо. Она уже не смогла бы остановиться, даже если бы захотела.
– Я не хочу продавать кухонные принадлежности, или косметику, или средства для уборки. И мне не надо вступать в клуб желающих похудеть. Ты… – Она умолкла на долю секунды, ухватив мысль и прочувствовав всю ее тяжесть. – Ты не знаешь о пустоте, Вик. Даже не думай, что знаешь. Ты мужчина, мужчины сражаются. Мужчины сражаются, а женщины вытирают пыль. И вот ты вытираешь пыль в пустых комнатах и слушаешь, как за окном шумит ветер. Но иногда начинает казаться, что этот ветер у тебя внутри, понимаешь? Ты ставишь музыку… Боба Сигера, Джей Джей Кейла, кого угодно… и