все равно слышишь ветер. В голову лезут всякие мысли. Нехорошие мысли, но от них никуда не деться. И ты чистишь до блеска оба унитаза, драишь раковину по десятому разу, а однажды заходишь в антикварную лавку, смотришь на всякую керамическую дребедень и думаешь, что у твоей матери были целые полки такой дребедени, и у твоих тетушек, и у бабушки тоже.
Он смотрел на нее с таким искренним недоумением, что ее охватило отчаяние.
– Я говорю о своих чувствах. Не о фактах.
– Да, но почему…
– Я как раз и рассказываю почему! У меня было время как следует рассмотреть себя в зеркале. Я видела, как меняется мое лицо. Меня уже точно не примут за школьницу, не попросят показать права, когда я заказываю в баре выпивку. Мне стало страшно, потому что я все-таки повзрослела. Тэд ходит в садик и скоро пойдет в школу, потом станет старшеклассником…
– Ты хочешь сказать, что завела любовника, потому что почувствовала себя старой? – Он изумленно смотрел на нее, и ей было приятно его изумление, потому что мысли о возрасте наверняка послужили одной из причин; Стив Кемп считал ее привлекательной женщиной, и, конечно же, это ей льстило, и, возможно, поэтому было так весело с ним флиртовать. Но это была далеко не основная причина.
Она взяла его за руки и заговорила очень серьезно, думая – зная, – что ей, быть может, никогда больше не доведется говорить так серьезно (и так откровенно) ни с кем из мужчин.
– Все гораздо сложнее. Однажды ты понимаешь, что ты уже взрослая, все уже состоялось и тебе надо как-то смириться с тем, что имеешь. Выбор сужается с каждым днем. Для женщины – нет, для меня – это очень жестокая тема для размышлений. Хочется понимать, кто я такая. Жена, хорошо. Но ты почти каждый день на работе – и даже дома думаешь о работе. Еще мать, это тоже прекрасно. Но с каждым годом от матери остается все меньше, потому что мир потихонечку отбирает у меня ребенка. Мужчины… Мужчины знают, кто они такие. У них есть устойчивое представление о себе. Может быть, идеальное представление. До идеала никто недотягивает, это их угнетает, и, наверное, поэтому многие умирают несчастными и раньше срока, но они знают, что значит быть взрослым. У них есть какая-то точка опоры и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят лет. Они не слышат этот ветер, а если и слышат, то хватают копье и бросаются на него сломя голову, полагая, что это ветряная мельница или какое-то злобное чудище, которое надо скорее завалить. Женщинам свойственно убегать от того, что их пугает. Так было со мной. Когда Тэда нет дома, мне страшно. Дом как будто даже звучит по-другому. Знаешь, однажды – понимаю, это бред – я перестилала постель в комнате Тэда и задумалась о своих школьных подругах. Где они, что с ними стало. Я была словно в трансе. И тут дверца шкафа открылась сама по себе… я закричала и выбежала из комнаты. Не знаю почему… Хотя, наверное, знаю. Мне на секунду подумалось, что из шкафа сейчас выйдет Джоан Брэйди, вся в крови и с оторванной головой. Выйдет и скажет: «В девятнадцать лет я разбилась насмерть на машине, когда возвращалась из пиццерии. И мне глубоко наплевать».
– Господи, Донна, – сказал Вик.
– Мне стало страшно, вот и все. Мне стало страшно, когда я начала разглядывать керамику в магазинах. Когда у меня появились мысли, что надо бы записаться в гончарный кружок, или на йогу, или на еще какие-нибудь занятия для скучающих домохозяек. Куда можно сбежать от будущего? Только в прошлое. Поэтому… поэтому я начала с ним заигрывать.
Она опустила взгляд и внезапно закрыла лицо руками. Теперь ее голос звучал приглушенно, но по- прежнему внятно.
– Было весело. Как будто я снова студентка. Как будто мне снится сон. Глупый сон. Как будто он – белый шум. Он заглушал этот ветер. Пока он ухаживал, было весело. Секс… не был хорошим. У меня были оргазмы, но мне не было хорошо. Не могу объяснить почему. Разве что, пока все продолжалось, я по-прежнему любила только тебя и понимала, что это лишь способ бегства… – Она отняла руки от лица, и он увидел, что она плачет. – Он тоже беглец. Можно сказать, профессиональный беглец. Он поэт… по крайней мере, он так говорит. Он мне показывал свои стихи, но я не поняла в них ни строчки. Он такой… вечный скиталец. Воображает, что все еще учится в колледже и протестует против войны во Вьетнаме. Наверное, поэтому все и случилось именно с ним. Теперь ты знаешь все. История мерзкая, но другой у меня нет.
– Хочется дать ему в морду, – сказал Вик. – Если бы я ему врезал, мне стало бы легче.
Она улыбнулась бледной улыбкой.
– Он уехал. После ужина мы с Тэдом пошли за мороженым в «Дейри куин». Тебя все еще не было дома, и мы решили сходить прогуляться. В окне его мастерской стоит табличка «СДАЕТСЯ». Я говорила, что он беглец.
– В его письме не было ничего поэтичного, – сказал Вик. Он быстро взглянул на нее и сразу отвел глаза. Она прикоснулась к его лицу, он чуть поморщился и отстранился. Это было больнее всего. Она даже не думала, что бывает так больно. Страх и чувство вины вновь обрушились на нее очередной сокрушительной волной. Но она больше не плакала. Наверное, она еще долго не сможет заплакать. От такой шоковой травмы быстро не отойти.
– Вик, – сказала она. – Мне очень жаль. Тебе больно, и мне очень жаль.
– Когда ты с ним рассталась?
Она рассказала ему о том дне, когда Стив заявился к ним домой. Рассказала практически все, умолчав только о собственном страхе, что Стив действительно может ее изнасиловать.
– Значит, этой запиской он тебе отомстил.
Она убрала волосы со лба и кивнула. Ее лицо было бледным и тусклым. Под глазами залегли синеватые круги.
– Да, наверное.
– Пойдем спать. Уже поздно. Мы оба устали.
– Займемся любовью?
Он медленно покачал головой:
– Не сегодня.
– Хорошо.
Они подошли к лестнице вместе. Поставив ногу на первую ступеньку, Донна спросила:
– И что теперь, Вик?
Он опять покачал головой:
– Я не знаю.
– Я напишу пятьсот раз «Даю слово, что больше не буду» и все каникулы просижу дома? Мы разведемся? Никогда больше об этом не вспомним? Что? – Она не впадала в истерику, просто очень устала, и ей самой не понравилось, как прозвучал ее голос. Она совсем не хотела его повышать. Стыд был страшнее всего; стыд за то, что муж узнал об измене, и для него это был настоящий удар. Она ненавидела себя. Она ненавидела Вика, потому что он заставил ее испытать этот мучительный стыд. Потому что она не считала себя виноватой в создании тех факторов, что привели к окончательному решению – если это действительно было решение.
– Мы как-нибудь справимся, – сказал он, но она не обманывалась. Она знала, что он сейчас говорит вовсе не с ней. – А этот твой… – Он умоляюще посмотрел на нее. – Он был единственным, да?
Это был недопустимый вопрос. Вик не имел права его задавать. Она поспешила наверх, оставив его позади, потому что боялась, что если скажет хоть слово, то начнутся взаимные глупые обвинения и упреки, которые ничего не решат, а только испортят ту хрупкую честность, которую им удалось удержать.
В ту ночь они оба почти не спали. И конечно, Вик даже не вспомнил о своем обещании позвонить Джо Камберу насчет захворавшего «пинто» Донны.
Что касается самого Джо Камбера, тот сидел с Гэри Первье на одном из прогнивших шезлонгов посреди заросшей бурьяном лужайки. Они сидели под звездным небом и пили водку с вермутом из бокалов, добытых в «Макдоналдсе». В темноте поблескивали светлячки, заросли жимолости у забора наполняли душную ночь тяжелым, густым ароматом.
Куджо обычно гонялся за светлячками, иногда лаял и без конца подбегал к ним обоим, чтобы его потрепали по голове. Но сегодня он тихо лежал между ними, положив морду на лапы. Они думали, что он спит, но Куджо не спал. Просто лежал, чувствуя боль, пробирающую до костей и звенящую в голове. Ему стало трудно обдумывать свою простую собачью жизнь; что-то мешало его природным инстинктам. Ему снились необычайно живые, неприятно яркие сны. В одном из них он растерзал МАЛЬЧИКА, перегрыз ему горло и вытащил из разорванного живота горячие, дымящиеся кишки. После этого сна Куджо проснулся, дрожа и поскуливая.
Ему постоянно хотелось пить, но его почему-то пугала миска с водой, а когда он все-таки пил, вода отдавала на вкус стальной стружкой. От воды ныли зубы. Вспышки боли пронзали глаза. И теперь он лежал на траве, не интересуясь ни светлячками, ни чем-то другим. Голоса ЛЮДЕЙ были как неразборчивый гул, доносившийся откуда-то сверху. Они не значили ничего по сравнению с его собственной нарастающей мукой.
– Бостон! – сказал Гэри Первье и хохотнул. — Бостон! Что тебе делать в Бостоне, и с чего ты решил, что у меня есть бабло на разъезды? У меня полный голяк, пока не придет чек.
– А то у тебя ни хрена не припрятано, – сказал Джо, уже изрядно поддатый. – Ты потряси свой матрас, глядишь, чего и найдется.
– Ничего кроме клопов. – Гэри опять хохотнул. – Вот их-то точно с избытком. Но мне, как ты понимаешь, насрать. Ну что, еще по одной?
Джо протянул ему свой бокал. Бутылки стояли рядом с шезлонгом Гэри. Он смешал два напитка, почти не глядя, натренированной твердой рукой хронического алкаша.
– Бостон! – вновь повторил он и прищурился. – Решил малость гульнуть, да, Джой? – Гэри был единственным человеком в Касл-Роке – может быть, во всем мире, – кто мог безнаказанно называть Джо Камбера Джоем. – Типа гулять – так гулять. А я-то думал, ты нигде не бывал дальше Портсмута.
– Я бывал в Бостоне пару раз, – сказал Джо. – А ты, Пердюк, сильно не выступай, а то спущу на тебя пса.
– Этого пса не натравишь даже на черномазого психа с ножами в обеих клешнях. – Гэри протянул руку и потрепал Куджо по голове. – А твоя жена что говорит?
– Она не знает, что мы уезжаем. Да и не надо ей знать.
– Это как?
– Она везет парня в Коннектикут, к своей сестре и этому чудиле, ее муженьку. Их не будет неделю. Она выиграла в лотерею. Лучше скажу тебе сразу. Все равно имена победителей объявляют по радио. Так вроде положено. Там, когда заполняешь заявку на выигрыш, надо писать свое имя.