– Прежде чем все затевать, надо выяснить, согласится он или нет, – сказал Роджер, набирая номер Харрингтона, жившего в Уэстпорте, штат Коннектикут. Вик не знал, чего ожидать. Скорее всего, Харрингтона придется уламывать – все же история с «Колючками» отразилась и на нем тоже и, с его точки зрения, изрядно подпортила ему репутацию.
Но их обоих ждал приятный сюрприз. Харрингтон сразу же согласился. Будучи реалистом, он понимал, что профессору Шарпу пришел конец («Бедняга дал дуба», – хмуро сказал Харрингтон). Но он тоже считал, что последний сюжет с объяснениями будет полезен компании. Чтобы, образно выражаясь, закрыть неприятную тему и вернуть поезд обратно на рельсы.
– Хрена лысого, – сказал Роджер, повесив трубку. – Ему просто хочется еще раз выйти к зрителям на последний поклон. Далеко не у каждого из актеров рекламы есть такая возможность. Он купил бы билет до Бостона за свой счет, если бы мы попросили.
Так что Вик лег спать довольным, уснул почти сразу, и ему приснился сон. В этом сне он стоял у закрытого шкафа в комнате Тэда и объяснял сыну, что там ничего нет. Совсем ничего. Я тебе покажу, чтобы ты убедился раз и навсегда, сказал он и открыл шкаф. Там не было ни вещей, ни игрушек. В шкафу Тэда рос лес – старые сосны и ели, древние лиственные деревья. Пол был усыпан душистыми иглами и прелыми листьями. Вик разгреб их ногой, но не увидел под ними крашеных досок. Нога взрыла плотную черную землю.
Он вошел в шкаф, и дверца закрылась у него за спиной. Но это не страшно. Света было достаточно. Вик увидел тропинку и пошел по ней. Внезапно он понял, что за спиной у него – рюкзак, а на плече – сумка с провизией. Вдалеке пели птицы, ветер шумел в кронах деревьев. Семь лет назад, еще до «Эд уоркс», они все вчетвером ходили в поход по Аппалачской тропе, и там был точно такой же лес, как в его сне. Они ездили в Аппалачи всего один раз, а потом проводили все отпуска на побережье. Вик, Донна и Роджер замечательно провели время в горах, но Алтия Брекстон ненавидела туристические походы, а под конец еще и напоролась на ядовитый сумах и несколько дней люто чесалась.
Первая половина сна была довольно приятной. Сама мысль, что в шкафу Тэда скрыт целый мир, казалась по-своему заманчивой и чудесной. Потом Вик вышел на поляну и увидел… тут сон начал путаться, как обычно бывает незадолго до пробуждения.
На другой стороне поляны высились горы, отвесные серые скалы до самого неба. На высоте около двадцати футов от земли виднелась пещера – нет, не пещера, а просто ниша, углубление в скале с ровным полом. В нише сидели, съежившись, Донна и Тэд. И не просто сидели, а прятались от чудовища, что бесновалось внизу и пыталось допрыгнуть до них. Схватить. И сожрать.
Вику вспомнилась сцена из первого «Кинг-Конга», где гигантская обезьяна стряхнула в пропасть людей, пытавшихся спасти Фэй Рэй, и теперь хочет добраться до единственного уцелевшего человека, укрывшегося в пещере.
Однако чудовище в его сне было не обезьяной. Это был… кто? Дракон? Нет, не дракон. Не динозавр, не тролль. Вик никак не мог сообразить. Кем бы ни было это чудовище, добраться до Донны и Тэда оно не могло и потому поджидало внизу со смертоносным терпением кошки, караулящей мышь.
Вик побежал к ним. Он бежал изо всех сил, но не приблизился к дальнему краю поляны ни на шаг. Он слышал, как Донна зовет на помощь, и пытался кричать в ответ, но звук его голоса уносился не дальше двух футов от рта. Первым Вика заметил Тэд.
– Они не действуют! – крикнул он, и в его голосе было столько отчаяния и безысходности, что у Вика все похолодело внутри. — Папа, Слова против чудовищ не действуют! Они не действуют! Ты меня обманул, папа! Ты меня обманул!
Вик побежал еще быстрее, но впечатление было такое, будто он бежит на месте, по «бегущей дорожке» в тренажерном зале. Присмотревшись получше к земле у подножия скал, он разглядел груду иссохших костей и оскаленных черепов, заросших пушистым зеленым мхом.
Вот тогда он и проснулся.
Так кем же было чудовище в его сне?
Он не помнил. Сон уже забывался, отодвигаясь все дальше и дальше, как пейзаж в перевернутой подзорной трубе. Вик бросил окурок в унитаз, спустил воду и открыл кран над раковиной, чтобы смыть пепел.
Он помочился, выключил свет и вернулся в постель. Лег головой на подушку, посмотрел на телефон и вдруг ощутил странное, иррациональное желание позвонить домой. Иррациональное? Это еще мягко сказано. Сейчас глубокая ночь. Без десяти два. Он не просто разбудит Донну, но и перепугает ее до смерти. Нельзя понимать сны буквально; все это знают. Когда твое дело и твой брак грозят одновременно рухнуть в тартарары, подсознание может выдать еще и не такое.
И все же просто услышать ее голос, убедиться, что с ней все в порядке…
Он отвернулся от телефона, взбил подушку и решительно закрыл глаза.
Позвонишь ей утром, если тебе так тревожно. Сразу после завтрака.
Он успокоился и вскоре снова уснул. На этот раз ему ничего не приснилось – а если приснилось, то не отложилось в сознании. Утром во вторник он проснулся под звон будильника и напрочь забыл сон о чудовище на поляне. Лишь смутно помнил, что ночью зачем-то вставал. В тот день он вообще не звонил домой.
Утром во вторник Черити Камбер проснулась ровно в пять и тоже сперва растерялась – желтые обои вместо деревянной обшивки, зеленые узорчатые занавески вместо белого ситца, узкая односпальная кровать вместо широкой двуспальной, уже начавшей проседать посередине.
Потом она вспомнила, где находится – Стратфорд, штат Коннектикут, – и ощутила прилив радостного предвкушения. Они с сестрой проведут целый день вместе, вспомнят прежние времена и расскажут друг другу, как жили в последние годы. И Холли обещала свозить ее в Бриджпорт – пройтись по магазинам.
Черити проснулась на полтора часа раньше обычного и, наверное, на два часа раньше, чем принято просыпаться в доме сестры. Но первые две ночи на новом месте всегда плохо спится – так говорила их мама. И это правда.
Тишина постепенно наполнилась негромкими звуками. Черити лежала, прислушиваясь и глядя на жиденький утренний свет, проникавший в окно сквозь неплотно задернутые занавески… первый свет нового дня, всегда такой белый, прозрачный и чистый. Она слышала, как скрипнула половица. Как где-то снаружи запела сойка. Как проехала первая утренняя электричка до Уэстпорта, Гринвича и Нью-Йорка.
Снова скрипнула половица.
И еще раз. И еще.
Это не звуки усадки дома. Это чьи-то шаги.
Черити села на постели. Одеяло собралось складками вокруг пояса ее скромной розовой ночной рубашки. Теперь шаги медленно спускались по лестнице. Легкая, мягкая поступь: кто-то шел босиком или в одних носках. Это был Бретт. Когда долго живешь с человеком, быстро учишься узнавать звуки его шагов. Они навсегда закрепляются в памяти, как формы доисторических листьев, отпечатавшихся на камнях.
Она откинула одеяло, встала и подошла к двери. Ее комната выходила на лестничную площадку на втором этаже, и она успела заметить макушку Бретта, спускавшегося по лестнице. Его всклокоченный хохолок на секунду мелькнул, а потом скрылся из виду.
Она пошла следом за ним.
Когда Черити подошла к лестнице, Бретт уже сворачивал в коридор, ведущий из прихожей в кухню. Она открыла рот, собираясь его окликнуть… и тут же закрыла. Они все-таки в чужом доме, где все еще спят.
К тому же что-то такое в его походке… в положении тела… хотя прошло уже несколько лет…
Она спустилась по лестнице быстро и почти бесшумно, потому что была босиком. Прошла следом за Бреттом на кухню, но не стала входить – остановилась в дверях. Он был голый по пояс, в одних голубых пижамных штанах с белыми хлопковыми завязками, свисавшими чуть ниже аккуратной мальчишеской промежности. Хотя лето еще даже не перевалило за середину, он уже загорел дочерна – Бретт был смуглым, как отец, и легко загорал.
Стоя в дверях, Черити видела его в профиль. Прозрачный утренний свет омывал его тело, пока он что-то высматривал в кухонных шкафчиках, висевших над раковиной и плитой. Ее сердце наполнилось страхом и изумлением. Какой он красивый, подумала Черити. Все, что есть или было красивого в нас, – все досталось ему. Она не забудет эти минуты, когда увидела сына в одних пижамных штанах и почти разгадала тайну его прекрасного детства, которое так быстро проходит. Она любовалась его худым, но мускулистым телом, его крепкими ягодицами, его чистыми босыми пятками. Ее любящим материнским глазам он представлялся… подлинным совершенством.
Бретт ее не замечал, потому что спал. Он и раньше, случалось, ходил во сне; в общей сложности около дюжины раз, в возрасте от четырех до восьми лет. Ее это тревожило – даже пугало, – и она обратилась за консультацией к доктору Грешему (без ведома Джо). Она не боялась, что Бретт сходит с ума – каждому, кто его знал, сразу было ясно, что он абсолютно нормальный, смышленый мальчик, – но она опасалась, что в таком состоянии он может пораниться. Доктор Грешем сказал, что такое очень маловероятно и что почти все нелепые представления о снохождении сложились у публики под влиянием низкобюджетных фильмов, чьи создатели не потрудились изучить вопрос.
– Мы мало что знаем о лунатизме, – сказал он. – Однако мы знаем, что он чаще встречается у детей, чем у взрослых. Ребенок постоянно растет, взаимодействие между сознанием и телом укрепляется из года в год, миссис Камбер, и многие специалисты считают, что снохождение – это симптом временного и весьма незначительного дисбаланса между ростом сознания и ростом тела.
– Как боли при росте? – с сомнением спросила она.
– Вот именно, – улыбнулся Грешем. Он начертил на листочке колоколообразную кривую линию и объяснил, что лунатизм Бретта достигнет пика, какое-то время продержится в верхней точке, после чего потихоньку пойдет на спад. И пройдет окончательно сам собой.
Она ушла, несколько успокоенная уверениями врача, что Бретт не выйдет во сне из окна и не забредет на середину скоростного шоссе, но она мало что поняла. Через неделю она привела к доктору Бретта. Ему тогда только-только исполнилось шесть. Грешем его осмотрел и признал абсолютно здоровым. И кстати, доктор был прав. В последний раз Бретт ходил во сне больше двух лет назад.