До сегодняшнего утра.
Бретт открывал шкафчики один за другим, рассматривал их содержимое и аккуратно закрывал дверцы, прежде чем перейти к следующему шкафу, где хранилась посуда, дополнительные элементы для плиты, аккуратные стопки кухонных полотенец, молочник, неполный старый стеклянный сервиз. Глаза у Бретта были открыты, но взгляд оставался пустым и застывшим, и Черити почему-то не сомневалась, что он сейчас видит совсем другую посуду в совсем другом месте.
Ее охватил давний беспомощный страх, который она уже успела забыть: страх родителей маленького ребенка, когда тот болеет. Когда у него режутся зубки, или поднимается температура после прививки, или случается круп или ушная инфекция, или кровотечение от пореза долго не прекращается. О чем он думает? – размышляла она. Где он сейчас? И почему теперь, если два года все было нормально? Может быть, из-за отъезда из дома? Он же вроде бы не тосковал… по крайней мере, до этой минуты.
Бретт открыл последний шкафчик и достал розовый соусник. Поставил на разделочный стол. Взял что-то из воздуха и как бы высыпал в соусник. Руки Черити покрылись гусиной кожей. Она поняла, где он находится и что делает. Дома он это проделывал каждый день. Бретт кормил Куджо.
Она непроизвольно шагнула к нему, но тут же остановилась. Она не верила в сказки о том, что может случиться, если разбудить человека, когда тот ходит во сне: душа навсегда отделится от тела, человек сразу лишится рассудка или даже умрет на месте, – это все ерунда, тут можно не спрашивать ни у каких докторов. Она прочла книгу о лунатизме, которую заказала по межбиблиотечному абонементу в Портлендской городской библиотеке… но и без книги все было понятно. Простой здравый смысл ей подсказывал, что если разбудишь лунатика, ничего страшного не случится – он просто проснется. Может быть, будут слезы или даже легкая истерика, но только из-за дезориентации при пробуждении.
И все же она никогда не будила Бретта во время прежних ночных хождений. И теперь тоже не стала будить. Простой здравый смысл – это одно. Беспричинный страх – совсем другое, а ей действительно вдруг стало страшно. Почему – непонятно. Что такого ужасного в том, что Бретт во сне кормит пса? Вовсе не удивительно, что ему снится Куджо, ведь он так за него беспокоится.
Бретт наклонился, опустив соусник к самому полу. Завязки на его пижамных штанах образовали белую линию под прямым углом к красно-черной плоскости линолеума. У него на лице отразилась замедленная пантомима печали. Потом он заговорил, вернее, пробормотал, как обычно бормочут спящие, быстро, гортанно, почти неразборчиво. В самих словах не было никаких чувств, все чувства таились внутри – в коконе сновидения, настолько яркого, что оно заставило Бретта ходить во сне, чего не случалось ни разу за последние два года. В этих словах не было ничего страшного, но Черити невольно схватилась рукой за горло. Ее кожа была холодной, как лед.
– Куджо больше не голоден, – сказал Бретт и выпрямился, прижимая соусник к груди. – Больше не голоден, нет.
Он неподвижно застыл у разделочного стола, и Черити тоже застыла в дверях. По его щеке скатилась единственная слезинка. Он поставил соусник на стол и пошел к двери. Его глаза были открыты, но невидящий взгляд равнодушно скользнул по Черити, словно ее тут не было. Внезапно Бретт остановился, обернулся через плечо и сказал кому-то невидимому:
– Ищите в траве.
Черити шагнула в сторону, освобождая ему дорогу. Она по-прежнему прижимала ладонь к горлу. Бесшумно ступая босыми ногами, Бретт прошел мимо нее и направился к лестнице в конце коридора.
Она хотела пойти за ним, но вспомнила про соусник. Тот одиноко стоял на совершенно пустом столе, как центральная точка некоего странного натюрморта. Она взяла его, и соусник чуть не выскользнул у нее из руки – она только теперь поняла, что ее пальцы мокры от пота. Она все-таки удержала его двумя руками, с ужасом представляя, как он падает и с грохотом разбивается о пол в тихом, спящем доме. Она убрала его в шкафчик, закрыла дверцу и на секунду застыла столбом, слушая тяжелый стук своего сердца и ощущая себя абсолютно чужой в этой кухне. Она и была здесь чужой. Потом она пошла следом за сыном.
Когда она заглянула к нему в комнату, он уже лежал в постели. Натянул простыню до самого подбородка и повернулся на левый бок – его обычная поза для сна. Хотя Черити знала, что все закончилось, она еще долго стояла в дверях, с тревогой глядя на сына.
Кто-то закашлялся в комнате в дальнем конце коридора, напомнив ей еще раз, что она в чужом доме. Ей вдруг отчаянно захотелось домой; в груди все онемело, словно ее накачали стоматологической заморозкой. В этом тихом, прозрачном утреннем свете мысли о разводе показались ей по-ребячески глупыми и далекими от реальности. Здесь легко предаваться дурацким фантазиям. Это не ее дом. Не ее жизнь.
Но почему ее так напугала пантомима с кормлением Куджо? Почему ее так напугали слова, произнесенные Бреттом во сне? Куджо больше не голоден. Больше не голоден, нет.
Она вернулась к себе и лежала в постели, пока не взошло солнце, озарившее комнату ярким светом. За завтраком Бретт вел себя как обычно. Он не вспоминал о Куджо и, похоже, забыл о вчерашнем намерении позвонить домой прямо с утра. После долгих споров с собой Черити решила не затевать никаких разговоров. Пусть все пока остается как есть.
Было жарко.
Донна еще чуть-чуть приоткрыла свое окно – примерно на четверть, на большее она не осмелилась, – и перегнулась через Тэда, чтобы приоткрыть и его окно тоже. Вот тогда-то она и заметила смятый желтый листок у него на коленях.
– Что это, Тэд?
Он посмотрел на нее. У него под глазами залегли темные круги.
– Слова против чудовищ, – сказал он.
– Можно мне посмотреть?
Он вцепился в листок мертвой хваткой, но потом отпустил и разрешил Донне его забрать. Его лицо сделалось настороженным и недоверчивым – он как будто боялся, что мама отберет листок насовсем, – и она ощутила укол острой ревности. Всего на секунду, но очень сильно. Она оберегает его от опасности, она делает все, чтобы с ним ничего не случилось, а он так трясется над этим листочком с дурацкой выдумкой Вика. Впрочем, ревность тут же сменилась смущением, грустью и отвращением к себе. Это из-за нее Тэд оказался в опасности. Если бы она не поддалась на его уговоры и оставила его с няней…
– Я вчера положил их в карман, – сказал он. – Когда мы поехали в магазин. Мам, чудовище нас съест?
– Это не чудовище, Тэд. Это просто собака. И она нас не съест! – Ее голос прозвучал резче, чем хотелось бы ей самой. – Я же сказала: когда придет почтальон, мы поедем домой.
И еще я говорила, что мотор заведется, если чуть подождать. И что помощь придет, и что Камберы скоро вернутся…
Но что толку об этом думать?
– Ты отдашь мне обратно мои Слова против чудовищ? – спросил он.
Ее вдруг охватило безумное желание разорвать этот мятый, захватанный потными пальчиками листок на мелкие кусочки и вышвырнуть их в окно, как конфетти. Она отдала листок Тэду и схватилась за голову, пристыженная и напуганная. Господи, что с ней творится? Откуда такие садистские мысли? Малышу и так плохо, а она чуть не сделала еще хуже. Почему? Из-за Вика? Из-за себя? Почему?
Было жарко – слишком жарко для размышлений. Пот стекал по лицу в три ручья, и Донна видела, что Тэд тоже весь мокрый. Его светлые волосы прилипли к голове некрасивыми клочьями и казались гораздо темнее обычного. Надо помыть ему голову, рассеянно подумала она и снова вспомнила о пузырьке с детским шампунем, стоящем в шкафчике в ванной и ждущем, когда его кто-то возьмет и выльет в ладонь нужную порцию.
(держи себя в руках)
Да, конечно. У нее нет причин паниковать. Все будет хорошо, правда? Конечно, да. Пса не видно уже больше часа. И почтальон. Сейчас почти десять утра. Скоро придет почтальон, и тогда будет уже не важно, что машина нагрелась, как печь. «Парниковый эффект», вот как оно называется. Она читала об этом в буклете Общества по предотвращению жестокого обращения с животными. Этот буклет ей вручили на улице, и там было написано, почему нельзя оставлять собаку в машине, когда на улице жарко. Парниковый эффект. Если машина стоит на солнце с закрытыми окнами, температура в салоне может подняться до ста сорока градусов по Фаренгейту и оставленный в машине питомец погибнет в мучениях, пока вы ходите по магазинам или смотрите фильм в кинотеатре. Донна издала хриплый смешок. У них все получается наоборот. Не люди заперли пса в машине, а пес запер людей.
Но уже скоро придет почтальон. И когда он придет, все закончится. Уже будет не важно, что у них осталась всего четверть термоса молока и что рано утром ей самой захотелось в туалет, и пришлось делать свои дела в маленький термос Тэда, и он переполнился, и теперь в «пинто» пахло мочой, и гадкий запах только усиливался от жары. Закрытый термос Донна выбросила в окно. Услышала, как он разбился, упав на гравий. И расплакалась.
Но это не важно. Стыдно и унизительно, когда не можешь терпеть и приходится ссать в маленький детский термос, но это не важно. Потому что скоро придет почтальон. Наверное, он уже сейчас загружает дневную почту в свой сине-белый пикап у заросшего плющом кирпичного здания почты на Карбин-стрит… или уже выехал на маршрут и совсем скоро появится здесь. И тогда все кончится. Она отвезет Тэда домой, они поднимутся в ванную на втором этаже и вместе встанут под душ, и она возьмет с полки пузырек с детским шампунем, откроет его, аккуратно положит крышечку на край раковины и сперва вымоет голову Тэду, а потом себе.
Тэд снова принялся читать, что написано на желтом листочке, его губы беззвучно зашевелились. На самом деле он не читал, читать он научится еще не скоро, года через два (если мы выберемся отсюда, добавил предательский внутренний голос), а сейчас он просто повторял слова, которые выучил наизусть. Как неграмотные ученики автошколы зазубривают наизусть правильные ответы для письменного экзамена. Она где-то об этом читала или, может быть, видела по телевизору.