Удивительно все же устроен человеческий мозг. Сколько в него помещается всякой ненужной муры. Которая лезет наружу, когда тебе больше нечем заняться. Подсознание выплевывает эту муть, как неисправный измельчитель отходов, вдруг начавший вращаться в обратную сторону.
Ей сразу вспомнился один случай в родительском доме, в те далекие времена, когда она еще там жила. Часа за два до начала очередной маминой «легендарной коктейльной вечеринки» (так называл их отец, с неприкрытым сарказмом, который ужасно бесил маму) измельчитель отходов в кухонной раковине ни с того ни с сего выплеснул содержимое в кухонную раковину, а когда мама включила его еще раз в надежде избавиться от мусора, выдал мощный фонтан зеленой жижи, ударивший в потолок. Донне было четырнадцать лет, но она до сих пор не забыла, как ее покоробила и напугала мамина яростная истерика. Покоробила потому, что мама срывала злость на своих близких, которые ее любят, причем по такому пустячному поводу: что о ней могут подумать чужие люди, по сути – случайные знакомые, которые придут в ее дом угощаться на халяву. Донна действительно испугалась, потому что в маминой истерике не было никакой логики… и потому, что заметила, как папа смотрит на маму. С едва сдерживаемым брезгливым отвращением. Именно тогда она поняла – ощутила нутром, – что ей не хочется становиться такой же, как мама. Что когда вырастет, она постарается стать лучше мамы, которая впадает в истерику из-за таких пустяков…
Она закрыла глаза и попыталась прогнать эти мысли. Ее тревожил всплеск собственных бурных эмоций, порожденных этими воспоминаниями. Общество по предотвращению жестокого обращения с животными, парниковый эффект, измельчитель отходов, что дальше? Как я потеряла девственность? Шесть лучших мест для отдыха? Почтальон, вот о чем надо думать. Где этот чертов почтальон?
– Мам, может, машина сейчас заведется?
– Милый, я боюсь ее заводить. Аккумулятор почти разрядился.
– Но мы просто сидим, – капризно и даже сердито проговорил Тэд. – Какая разница, разрядился он или нет, если мы все равно просто сидим? Ты хотя бы попробуй ее завести!
– Не указывай, что мне делать. А то получишь по попе!
Он испуганно съежился от ее резких слов, и она снова мысленно отругала себя. Малыш уже на пределе… что вполне объяснимо. Она сама вся на нервах. К тому же он прав. Наверное, поэтому она и злится. Тэд полностью прав, но он просто не понимает, что ей страшно пробовать заводить двигатель. Потому что на звук может выйти Куджо, и если он выйдет, а машина не заведется… нет, лучше и вовсе об этом не думать.
С угрюмой решимостью она повернула ключ в замке зажигания. Мотор медленно провернулся, пару раз протестующе кашлянул, но не завелся. Она выключила зажигание и нажала клаксон. Он выдал слабый, глухой гудок, который наверняка было не слышно на расстоянии пятидесяти ярдов, а уж в доме у подножия холма – и подавно.
– Ну вот, – жестко проговорила она. – Ты доволен? Прекрасно.
Тэд расплакался. Точно так же, как плакал, когда был младенцем: его губы скривились дрожащей дугой, слезы потекли по щекам еще прежде, чем раздались первые всхлипы. Она обняла его и прижала к себе, попросила прощения, сказала, что не хотела его обидеть, просто ей тоже сейчас тяжело, но скоро все кончится, скоро придет почтальон, и они сразу поедут домой, и она вымоет ему голову, и все будет хорошо. А про себя думала: Значит, ты не хотела становиться такой же, как мама? Ты хотела быть лучше? Ну, флаг тебе в руки. Потому что ты точно такая же, как она. Когда тебе плохо, ты тоже делаешь так, чтобы всем вокруг было плохо. Дочурка вся в маму, яблочко от яблони… ну, в общем, понятно. И может быть, когда Тэд подрастет, он начнет относиться к тебе точно так же, как ты относишься к своей ма…
– Мам, почему здесь так жарко? – спросил Тэд тусклым голосом.
– Парниковый эффект, – рассеянно отозвалась она. Ничего у нее не получится. Она поняла, что не справится. Если сейчас проходил некий последний экзамен на материнство – или в целом на взрослость, – она безнадежно его завалила. Сколько они тут сидят? Часов пятнадцать, не больше. И она уже еле держится, чтобы не развалиться на части.
– Можно я выпью «Доктора Пеппера», когда мы вернемся домой? – спросил Тэд. Смятый, промокший от пота листок со Словами против чудовищ лежал у него на коленях, как тряпочка.
– Конечно, можно, – сказала она и обняла его еще крепче. Его тело было пугающе твердым, словно одеревеневшим. Нельзя было кричать на него, подумала она, еще больше смутившись. Если бы я на него не кричала…
Она поклялась себе, что постарается справиться лучше. Потому что уже совсем скоро придет почтальон.
– Мне кажется, что чудови… что собачка нас съест, – сказал Тэд.
Она не стала ничего говорить. Куджо по-прежнему было не видно. Он не вышел на звук мотора. Возможно, он спит. Возможно, он уже умер. Это было бы здорово… особенно если он умирал медленно. В страшных мучениях. Донна опять посмотрела на заднюю дверь. Так заманчиво близко. Но дверь заперта. Теперь можно не сомневаться. Когда люди надолго уходят из дома, они запирают все двери. Будет глупо ломиться в закрытую дверь, тем более что уже совсем скоро придет почтальон. Если уж взялся играть, играй так, будто все по-настоящему, иногда говорил Вик. Значит, так и поступим. Тем более что тут у них не игра. Тут все как раз таки по-настоящему. Лучше исходить из того, что пес жив и просто лежит в гараже, где тенек.
Стоило только подумать о тени, и ее рот переполнился слюной.
Уже почти одиннадцать. Еще через час, ближе к двенадцати, Донна заметила что-то в высокой траве у подъездной дорожки со стороны пассажирского сиденья. Она четверть часа разглядывала эту штуку и наконец поняла, что это старая бейсбольная бита с ручкой, обмотанной изолентой.
Спустя пару минут, почти в полдень, из сарая вышел Куджо, тупо щурясь на солнце своими красными, слезящимися глазами.
Когда они приедут уже за тобой,
Защелкнут браслеты у тебя за спиной,
Когда не дадут вернуться домой
И крепко запрут за тюремной стеной…
Приятный, но слегка вымученный голос Джерри Гарсия плыл по длинному коридору. Выкрученный на полную громкость радиоприемник искажал голос, и казалось, что он звучит в гулкой стальной трубе. В соседней комнате кто-то стонал. Утром, когда он пошел бриться в вонючий общественный туалет, один писсуар был забит чьей-то блевотой, одна раковина – вся забрызгана засохшей кровью.
Ты все что угодно им там говори, пел Джерри Гарсия, забудь лишь, что знаешь меня, Шугари.
Стив Кемп стоял у окна в своей комнате на пятом этаже общежития портлендского отделения Ассоциации молодых христиан. Смотрел на Спринг-стрит и прислушивался к своим ощущениям. Ему было паршиво, а почему – непонятно. В голове было паршиво. Он постоянно думал о Донне Трентон: как он ее пялил в свое удовольствие, а потом почему-то не сделал ей ручкой, а решил задержаться. Ради чего? Что вообще произошло?
Надо было сразу ехать в Айдахо. Он давно собирался в Айдахо. Так почему он не едет? Что его держит? Он не знал, и ему это не нравилось. Ему не нравились все эти вопросы, долбящие мозг. Вопросы мешают достичь состояния безмятежности, необходимого любому художнику для успешного творчества. Утром он посмотрел на себя в грязное зеркало в общественном туалете, и ему показалось, что он постарел. По-настоящему постарел. Вернувшись в комнату, он увидел на полу таракана, деловито спешившего по своим тараканьим делам. Сплошные дурные знамения.
Она меня бросила не потому, что я старый, подумал он. Никакой я не старый. Она просто сучка, у которой чешется в одном месте. Я ее ублажил и стал ей не нужен. Но я в долгу не остался. Как твой красавчик-супруг воспринял мое маленькое письмецо, а, Донна? Вряд ли пришел в восторг?
Он вообще получил это письмо?
Стив затушил сигарету в жестяной крышке от банки, служившей здесь пепельницей. Вот главный вопрос. Ответ на него сразу же прояснит все остальные вопросы. И поможет избавиться от этой пакостной власти, которую она получила над ним, когда бросила его раньше, чем он сам собрался ее бросить (она его просто унизила, черт возьми).
Внезапно он понял, что надо делать, и его сердце забилось от радостного предвкушения. Он сунул руку в карман, позвенел мелочью. Вышел из комнаты. Время только что перевалило за полдень, и касл-рокский почтальон, на которого так надеялась Донна, уже приближался к участку на Мейпл-Шугар-роуд и городском шоссе номер 3.
Все утро вторника Вик, Роджер и Роб Мартин провели в студии, потом пошли за пивом и гамбургерами. Пиво, как говорится, лилось рекой, и в какой-то момент Вик осознал, что никогда в жизни так не напивался на деловых ланчах. Обычно он позволял себе только один коктейль или бокал белого вина. Он видел, что происходило даже с очень крутыми нью-йоркскими рекламщиками, когда те не вылезали из сумрачных баров неподалеку от Мэдисон-авеню и часами рассказывали друзьям о грандиозных рекламных кампаниях, которых никогда уже не проведут… или, допившись до полной отключки мозгов, грузили барменов рассказами о гениальных романах, которых никогда не напишут.
Это был странный обед, наполовину победный пир, наполовину поминки. К их идее о последнем сюжете с профессором Шарпом Роб отнесся со сдержанным энтузиазмом, сказал, что отснимет все в лучшем виде… если съемка вообще состоится. Собственно, эта часть относилась к поминкам. Без одобрения старика Шарпа и его въедливого сынули никакого сюжета не будет. И тогда все накроется окончательно.
Вик решил, что при таком положении дел не грех и напиться.
Сейчас, в обеденный перерыв, в ресторане было полно народу, но Вик, Роджер и Роб успели занять угловую кабинку. На столе перед ними лежали недоеденные гамбургеры на развернутых бумажных обертках, весь стол был заставлен пустыми бутылками из-под пива, пепельница давно переполнилась. Вику вспомнился день, когда они с Роджером сидели в «Желтой подводной лодке» в Портленде и обсуждали эту поездку. Тогда им казалось, что все очень плохо. Невероятно, но теперь он вспоминал этот день чуть ли не с ностальгией. И на волне ностальгии подумал о Тэде и Донне. Что они сейчас делают?