Вик тихо охнул. Пропала последняя надежда, что это был кто-то другой – грабитель или просто детишки, решившие похулиганить. Поднимись в спальню, детка, и посмотри, что я оставил тебе на кровати. Да, это Кемп. Строка на грифельной доске отлично вписалась бы в гаденькое письмецо Кемпа.
– Само наличие записки свидетельствует о том, что вашей жены не было дома, когда он это писал, – сказал Баннерман, но даже в своем шоковом состоянии Вик уловил в его голосе фальшивые нотки.
– Она могла вернуться, когда он еще был у нас дома, – тускло проговорил Вик. – Вернуться из магазина или из мастерской, где ей чинили машину. Да откуда угодно.
– Вам известно, какая у Кемпа машина?
– У него микроавтобус.
– Цвет?
– Я не знаю.
– Мистер Трентон, вам, конечно же, надо как можно скорее вернуться домой. Но если вы собираетесь ехать из Бостона прямо сейчас, на арендованном автомобиле, я вас очень прошу, не гоните. Чтобы не получилось, что с вашими близкими все хорошо, а вы разобьетесь на трассе по дороге сюда.
– Да, я понимаю.
Ему не хотелось никуда ехать. Хотелось спрятаться и забыться. А больше всего ему хотелось, чтобы эти последние шесть дней оказались просто дурным сном.
– И еще одно, сэр.
– Что еще?
– По дороге попробуйте вспомнить и составить мысленный список всех подруг и приятельниц вашей жены. Мы по-прежнему не исключаем возможности, что она просто заночевала у кого-то из них.
– Да, конечно.
– И самое главное, помните: в доме не обнаружено никаких признаков насилия.
– Весь первый этаж разворочен к чертям, – сказал Вик. – По-вашему, это не признак насилия?
– Да. – Баннерман, кажется, снова смутился. – Ну…
– Я еду домой, – сказал Вик и повесил трубку.
– Вик, мне очень жаль, – пробормотал Роджер.
Вик не мог посмотреть в глаза своему старому другу. Я рогоносец, подумал он. И теперь Роджер знает, что я рогоносец.
– Все нормально, – сказал Вик и начал одеваться.
– С таким грузом на сердце… и ты не стал отменять эту поездку?
– А какой смысл сидеть дома? – спросил Вик. – То, что случилось, уже случилось. Я… я узнал только в четверг. Я подумал… что если уехать… дать себе время подумать… слегка успокоиться… Не знаю, каких еще чертовых глупостей я себе напридумывал. А теперь видишь, что получилось.
– Ты ни в чем не виноват, – искренне проговорил Роджер.
– Родж, я уже и не знаю, в чем я виноват, а в чем нет. Я беспокоюсь за Донну. Схожу с ума из-за Тэда. Сейчас я хочу только скорее добраться до дома. И найти этого ублюдка Кемпа. Я бы… – Его голос становился все громче, а теперь вдруг сорвался. Его плечи поникли. На мгновение его лицо сделалось старым, беспомощным, опустошенным. Потом он открыл чемодан и достал чистую одежду. – Будь другом, позвони в «Эйвис» в аэропорту, закажи мне машину. Мой бумажник – на тумбочке. Они спросят номер банковской карты.
– Я закажу на двоих. Я еду с тобой.
– Нет.
– Но…
– Никаких «но».
Вик надел синюю рубашку. Застегнул ее почти до конца и только тогда сообразил, что застегивает неправильно, не на те пуговицы; одна пола оказалась короче другой. Пришлось расстегнуть и начать заново. Он что-то делал, он двигался, и от движения ему стало легче, но ощущение нереальности мира никуда не ушло. Все вокруг оставалось киношными декорациями. Полы из итальянского мрамора – просто клеящаяся пленка. Гостиничный номер обрывается за пределами обзора камер. За кадром стоит человек с хлопушкой. Сцена номер 41. Вик уговаривает Роджера продолжать бой в одиночку. Дубль один. Он был актером в каком-то безумном абсурдистском фильме. Но когда совершаешь какие-то движения, определенно становится легче.
– Слушай, дружище…
– Роджер, мои личные проблемы никак не касаются ситуации между «Эд уоркс» и компанией Шарпа. Я решил ехать, когда узнал о похождениях Донны, потому что мне не хотелось, чтобы об этом знал кто-то еще… Когда тебе изменяет жена, как-то не хочется объявлять эту новость на весь свет. Но я решил ехать прежде всего потому, что люди, которые от нас зависят, не должны голодать из-за того, что моя жена с кем-то спит на стороне.
– Не терзай себя, Вик. Тебе-то уж точно не надо себя истязать.
– Кажется, я не могу перестать. Даже теперь не могу.
– А я не могу лететь в Нью-Йорк, как будто ничего не случилось!
– Так ничего вроде бы и не случилось, насколько мы знаем. Тот полицейский постоянно об этом твердил. Ты можешь лететь в Нью-Йорк. Надо довести начатое до конца. Может быть, ничего не получится, но… надо хотя бы попытаться, Роджер. Ничего другого не остается. К тому же ты мне ничем не поможешь в Мэне. Кроме моральной поддержки – ничем.
– Но так нельзя. Просто нельзя.
– Можно. Я позвоню тебе в «Билтмор» сразу, как что-то будет понятно. – Вик застегнул «молнию» на брюках и сунул ноги в мокасины. – Позвони в «Эйвис», закажи мне машину. До аэропорта я доберусь на такси. Вызову его снизу. Давай я тебе запишу номер карты.
Он записал номер. Роджер молча смотрел, как Вик берет пиджак и идет к двери.
– Вик, – позвал он.
Вик обернулся, и Роджер его обнял – неуклюже, но на удивление крепко. Вик обнял его в ответ и на секунду прижался щекой к плечу друга.
– Я буду молиться, чтобы все было хорошо, – хрипло проговорил Роджер.
– Хорошо, – сказал Вик и вышел.
Лифт тихонько гудел, спускаясь на первый этаж. На самом деле никуда он не едет, подумал Вик. Это звуковой спецэффект. Выходя из лифта, он столкнулся с двумя пьяными, еле стоявшими на ногах. Статисты из массовки, подумал он.
Он попросил портье – еще одного статиста – вызвать такси, и минут через пять машина подъехала к входу в отель.
Чернокожий таксист был сосредоточен и молчалив. В машине играло радио, настроенное на соул-волну. Почти всю дорогу до аэропорта звучала бесконечная «Сила» группы «The Temptations». На улицах не было ни души. Шикарные декорации, думал Вик. Когда песня все-таки завершилась, включился бодрый остряк-диджей с прогнозом погоды. Вчера было жарко, объявил он, но это ничто по сравнению с тем, что ждет нас сегодня, братья и сестры. Сегодняшний день обещает быть самым жарким за все лето, может быть, рекордно жарким. Синоптики предрекают сто градусов по Фаренгейту на территории, удаленной от моря, и лишь немногим прохладней на побережье. Горячие воздушные массы, пришедшие с юга, остаются над Новой Англией из-за высокого атмосферного давления. «Так что давайте все к морю, уважаемые радиослушатели, – закончил свое выступление диджей. – В городе будет несладко. А пока что мы с вами послушаем Майкла Джексона, который живет “Не как все”».
Для Вика этот прогноз погоды не значил вообще ничего, но если бы его слышала Донна, она пришла бы в еще больший ужас. Хотя казалось бы – куда больше?
Черити снова проснулась ни свет ни заря. Она лежала, прислушиваясь, и поначалу даже не понимала, с чего бы вдруг стала прислушиваться. Потом вспомнила. Скрип половиц. Легкие шаги. Может, Бретт снова ходит во сне, как вчера.
Но в доме было тихо.
Она встала с постели, подошла к двери и выглянула в коридор. Никого. Секунду помедлив, вышла из спальни и заглянула в комнату сына. Бретт лежал на кровати, укрывшись простыней с головой, так что наружу торчал только вихор на макушке. Если он и ходил во сне, это было еще до того, как проснулась Черити. Сейчас он крепко спал.
Черити вернулась к себе, села на кровать и уставилась в окно на бледную полосу на горизонте. Она понимала, что решение принято. Втайне от нее самой, ночью, во сне. И теперь, при первых лучах нового дня, она может взвесить и оценить свои намерения.
Ей пришло в голову, что она так и не излила душу сестре, о чем мечтала всю дорогу сюда. Может, она бы и завела разговор о своих бедах, если бы не вчерашняя демонстрация кредитных карт. К тому же вчера вечером Холли принялась рассказывать Черити, сколько стоит все это роскошество: четырехдверный «бьюик», цветной телевизор «Сони», паркет в коридоре. Как будто в сознании Холли на каждой из этих вещей так и остались невидимые ценники – и останутся навсегда.
Черити по-прежнему любила сестру. Холли была доброй и великодушной, ласковой, чуткой, отзывчивой. Но при ее нынешнем образе жизни ей, конечно, не хочется вспоминать жестокую правду об их непростом детстве в бедной семье в глухой мэнской деревне, ту самую правду, которая отчасти заставила Черити выйти замуж за Джо Камбера, в то время как Холли крупно повезло – точно так же, как Черити повезло с лотерейным билетом, – она встретила Джима и сумела сбежать от жизни, что была уготована им судьбой.
Она боялась рассказывать Холли, что годами добивалась у мужа разрешения поехать к ней в гости, что она выбила эту поездку с огромным трудом, да и то Джо грозил ей ремнем и едва не пустил его в ход… Она боялась, что если Холли об этом узнает, то придет в ужас. Не посочувствует Черити, не станет ее утешать, а придет в ужас. И может быть, разозлится. Почему? Наверное, потому, что в глубине души – где четырехдверные «бьюики», цветные телевизоры «Сони» и паркетные полы в коридорах все-таки не принесли окончательного успокоения – Холли всегда знала, что сама едва избежала подобной участи, подобного брака, подобной жизни.
Черити не стала рассказывать Холли о своих бедах, потому что Холли укрепилась в своей новой жизни домохозяйки из верхов среднего класса, как недремлющий солдат в окопе. Потому что злость и ужас сестры не решат ее проблем. Потому что никому не хочется предстать перед близкими этакой безропотной мямлей, живущей с мужчиной, который ее унижает, а временами и вовсе пугает. Черити поняла для себя, что есть вещи, о которых не стоит рассказывать никому. И дело даже не в том, что ей стыдно. Просто иногда лучше – милосерднее – сохранять видимость, что все хорошо.
Она не стала ничего рассказывать прежде всего потому, что это были ее проблемы. Что будет с Бреттом – ее проблема. И за последние два дня она все больше склонялась к мысли, что Бретт сам разберется, что ему делать с собственной жизнью. Независимо от стараний родителей.