Вновь и вновь перечитаем строки протокола допроса И.Н. Дубового от 3 декабря 1937 г. Его содержание, составленное Михаилом Ямницким и одобренное начальником Особого отдела Н.Г. Николаевым-Журидом, несмотря на весь обвинительный уклон, тем не менее во многом является документом оправдательной направленности. Рассмотрим наиболее значительные его аспекты, вызывающие серьезные сомнения в подлинности излагаемых фактов.
Дата 31 августа 1919 г. – день гибели (или убийства?) Н.А. Щорса. Ее назвал Дубовой в своем заявлении, а затем уже повторили следователи в подготовленных ими документах. Почему Иван Наумович в своем обращении к Ежову написал 31 августа, а не 30 – е, как это было на самом деле. Что это – забывчивость или нечто другое, о чем надо читать между строк?
Если говорить о забывчивости, провалах памяти, то это вполне можно понять и объяснить – ведь прошло восемнадцать лет с того рокового дня. Однако совсем еще недавно – два года тому назад – Дубовой в своих воспоминаниях о Щорсе четко и однозначно называл дату его смерти – 30 августа. Возможно, что события последнего года (арест Якира и суд над ним, собственный арест и последующие допросы) что-то действительно сместили в механизме памяти и указанное событие передвинулось ровно на день. Возможно…
Но, как контраргумент, возникает одно умозаключение. Предположим, что Дубовой своей рукой убил боевого товарища и непосредственного начальника – начдива Щорса. Порешил не заклятого врага – деникинца или петлюровца, а заслуженного красного командира. К сему добавим, что не закоренелым же убийцей был Иван Дубовой, на счету которого числились бы десятки трупов. Нет, он не был таким. Но пусть даже убийство и случилось – невольно или преднамеренно – все равно Дубовой должен был испытать при этом большое душевное потрясение. Такой всплеск страстей, эмоций и переживаний, что дата и подробности данного акта навечно, намертво впечатались бы в его память – ведь человек впервые совершил подобное.
Однако у Дубового наблюдается совершенно обратное – и дату события он перепутал, и никаких новых подробностей не приводит. Уж где-где, а здесь, на Лубянке, решив до конца исповедаться до конца в своих «грехах», он должен, просто обязан был рассказать о деталях задуманной и осуществленной им операции по устранению начдива Щорса. Однако на поверку мы видим все те же детали и сцены, описанные им в 1935 г. Все так же он говорит о том, что пуля попала в висок Щорсу, что тот умер у него на руках.
А как же тогда быть с выстрелом в затылок? Откуда у трупа из Самары входное отверстие на затылке, а входное – на виске? Как все это совместить, как такое объяснить? Первый вывод уже напрашивается – что-то здесь не так, кто-то тут ошибается или сознательно запутывает дело. Признание в убийстве есть, но пуля все-таки уходит в висок и никуда иначе! И в этом основное алиби И.Н. Дубового.
И еще порассуждаем на эту тему. По утверждению Дубового, он в момент гибели Щорса находился позади начдива в трех-четырех шагах от него. Такое расстояние вполне позволяло лежащим на земле командирам переговариваться дру с другом. При этом исходим из того, что произнося слова, обращенные к Дубовому, Щорс был в полной уверенности, что тот слышит и понимает его. А если были слышны слова, произнесенные, очевидно, не на самых высоких тонах, то, несомненно, звук выстрела из нагана (а из него, по уктверждению Дубового, он стрелял в Щорса) тем более привлек бы внимание лиц, сопровождавших начдива. И в первую очередь командира 388-го полка Казимира Квятека, находившегося рядом с ним (что подтверждает и Дубовой) и дававшего, по всей видимости, необходимые пояснения. Ведь именно Квятек, по словам Дубового, первым из остальных окружающих объявил о смерти Щорса. А увязать между собой поникшую голову начдива и дымящийся ствол нагана в руках его заместителя не составляло никакого труда человеку, не один десяток раз смотревшему смерти в глаза, ходившему в атаку и терявшему одного за другим боевых друзей.
Но поведение Дубового в тот момент у Квятека никаких подозрений не вызвало. По крайней мере ни в его воспоминаниях о Гражданской войне, опубликованных на Украине в 30 – е годы, ни на допросах после ареста – нигде нет упоминания о таком эпизоде. И это при том, что Квятек ценил и уважал Щорса – оба они стояли у истоков известного всей Украине Богунского полка, а потому любой недруг Щорса непременно становился и его лютым врагом. А посему, если бы бывший политкаторжанин Квятек имел хоть малейшие подозрения относительно вины Дубового в смерти своего боевого побратима, то никогда бы не подал ему руки, а тогда, в приступе гнева, пристрелил бы его на месте преступления. А между тем известно, что начиная с Гражданской войны и до последних дней своей жизни Дубовой и Квятек сохраняли между собой самые теплые отношения. О чем свидетельствует и сын Квятека – Владимир Казимирович, поведавший автору много интересного о взаимоотношениях этих двух незаурядных людей.
И вообще создается такое впечатление, что там, в боевой цепи батальона, все были друг у друга на виду. Ведь нигде нет упоминания о том, что бойцы находились в окопах и траншеях. А раз так, то вполне объяснима меткость вражеского пулеметчика, отмеченная в последних словах Щорса.
Зададим и такой вопрос – а зачем все это Дубовому было нужно? То есть брать на себя смерть Щорса, записываться в его убийцы? Одним словом – кому это выгодно?
Как нам представляется, такой шаг – признание в преднамеренном убийстве Н.А. Щорса, героя Гражданской войны, И.Н. Дубовой предпринял вполне сознательно, предварительно обдумав его дальнейшие последствия для себя. Можно предположить и примерную логику его мышления в тот момент. Она сводится к следующеему.
К началу декабря 1937 г. И.Н. Дубовой досконально изложил все подробности, касающиеся структуры, персонального состава, программы и тактики действий придуманной им (и следователем) антисоветской националистической организации, якобы существовавшей на Украине. Каких-либо новых подробностей на сей счет он уже просто физически выжать из себя не мог. Иван Дубовой, просто говоря, к тому времени уже выдохся, выговорился и выписался до последней строчки. То есть следствие на этом и должно было закончиться. Он знал, что последует дальше – составление обвинительного заключения, ознакомление с ним подследственного. И суд, как последний этап тюремной эпопеи. Для Дубового, знакомого не понаслышке с политическими процессами 30-х годов, ошарашенного итогами суда над Тухачевским, Якиром и другими видными военачальниками, как дважды два было понятно, что ждет его после показаний и признаний, данных им на предварительном следствии. Только высшая мера, несмотря на добровольность показаний и согласие подтвердить на суде все ранее сказанное и написанное.
Периодически соглашаясь сотрудничать со следствием, Иван Дубовой рассчитывал на некоторые послабления для себя, в том числе и в суде (в связи с вышеизложенным). И в то же время он понимал всю призрачность таких надежд. А жить очень хотелось, несмотря ни на что. Поэтому мысли его лихорадочно бились в черепной коробке в поисках выхода, в поисках решения извечного вопроса: жить или умереть? В один из таких моментов мучительных раздумий Дубовой решился на эстраординарный шаг. Если по предыдущим его показаниям реальной крови на нем не было (речь шла всего лишь о подготовке террористических актов над руководителями партии и правительства), то здесь уже разговор касался факта, имевшего место и время действия, пострадавшего и свидетелей.
Нам представляется, что Дубовой, учитывая известность Щорса, своим признанием в его убийстве, по всей видимости, рассчитывал повернуть ход следствия в другое – уголовное – русло. Он, вероятно, предполагал, что этот аспект сможет перевесить первоначальный, то есть политический. А раз так, то и основным пунктом обвинения для него станет убийство, за которое в СССР не всегда давали высшую меру, заменяя ее другими видами наказания. Всем известно о том, что в 30 – е и 40 – е годы в исправительно-трудовых учреждениях отбывало наказание огромное количество «друзей народа» (так в лагерях и тюрьмах неофициально именовали уголовников и бытовиков, делая это в противовес «врагам народа», т. е. арестованным по политической статье). Большинство из этих «друзей» в свое время благополучно избежали «вышки». Вероятно, что примерно этими мотивами руководствовался Иван Дубовой, попросив однажды у следователя ручку и бумагу для заявления на имя Н.И. Ежова. Но его посыл не получил дальнейшего развития в материалах следствия – оно не «клюнуло» на эту наживку. Данный эпизод ни в обвинительном заключении, ни в приговоре не фигурирует и в вину Дубовому не вменялся.
…А следствие между тем продолжало идти своим чередом – допросы, допросы… Шел уже 1938 год.
ВОПРОС: Вы скрыли Вашу настоящую роль и Ваших сообщников по украинской фашистской организации. Установлено, что Вы возглавляли украинскую военную националистическую организацию. Мы предлагаем Вам немедленно приступить к показаниям по этому вопросу.
ОТВЕТ: Я говорил уже в своих показаниях от 21 сентября, что я был тесно связан с центром украинских национашлистов, в частности, с их руководителем, бывшим председателем СНК УССР – Любченко.
Я говорил также, что от Любченко я знал о связях с украинскими националистами командиров РККА: Криворучко, Капуловского и Соколенко. Это все, что я знаю.
ВОПРОС: О Капуловском Вы не только знали, как о националисте со слов Любченко. Капуловский – Ваш ближайший сообщник по контрреволюционной националистической деятельности.
ОТВЕТ: Действительно, я скрыл свою роль в украинской националистической организации и ряд участников этой организации в РККА.
Разрешите мне изложить все то, что я до сих пор скрывал от следствия, по порядку, начиная с обстоятельств установления мною связи с националистами.