демией сыпного тифа, свирепствовавшего во всей галицийской армии. Запасов продовольствия совершенно не было, обмундирование людей пришло в полную негодность, только оружие было волне исправно и имелось в достаточном количестве.
Вот, в общих чертах, картина состояния 2-й галбригады в тот момент, когда я был назначен комиссаром ее.
Первой моей заботой до вступления в должность было проведение ряда мероприятий, которые должны были придать бригаде характер красноармейской части в истинном смысле этого слова и стереть с нее следы петлюровского влияния. Были сняты “трезубы”, почти все ксендзы удалены из бригады, и частично был изъят командный состав, который уже при первом ознакомлении заметно бил в глаза своей ярко выраженной петлюровской окраской.
Не успел я еще сориентироваться в новой обстановке, как последовал приказ о переходе галбригады в новый район (Литинский) и занятии его позиций для предстоящей борьбы с поляками. Переход из района Ольгополя в район Литина был произведен в срок и не ознаменовался никакими особыми происшествиями, если не считать случая, имевшего место в Жмеринке.
Дело в следующем. В ночь, когда штаб (бригады) расположился по квартирам на ночлег, из одного полка, расположенного на дневной отдых в селе в нескольких верстах от Жмеринки, явилась группа галстаршин, чтобы, как я об этом узнал после, арестовать меня. Но почему-то, прежде чем осуществить свое намерение, старшины решили посоветоваться с комбригом Головинским, который отклонил их намерение путем убеждения. Я, еще не зная о происшедшем, невольно обратил внимание на лицо Головинского, которое носило на себе ясные следы дурно проведенной ночи. Когда я осведомился о причине его нездорового вида, он сначала замялся, а потом подробно рассказал мне о случившемся. Видно было, что он сделал над собой усилие, и если рассказал мне о ночном происшествии, то это не было приливом откровенности, а результатом рассуждения и быстрой оценки фактов. Он, вероятно, сообразил, что утаить от меня правду вряд ли возможно, так как группа старшин, намеревавшаяся арестовать меня, побывала у моей квартирной хозяйки, которая могла бы мне рассказать про их приход.
Должен сказать, что обстоятельство это меня нисколько не удивило и не могло удивить, так как подобной выходки можно было ожидать в любой момент. Хотя попытка арестовать меня была первым активным шагом против меня, но уже и раньше чувствовалось, что атмосфера в галбригаде нездоровая и даже угрожающая.
Я ограничился соответствующим донесением о пооисшедшем кому следует, и, давши распоряжение об аресте названной группы офицеров, продолжал на следующий день свою работу, исполнял данный мне командованием боевой приказ.
В районе Литина в это время оперировала банда Шепеля. Необходимо было сейчас же приступить к ее ликвидации и в то же время занять частями бригады определенные боевые позиции. Но Шепеля поймать не удалось.
На фронте было затишье; лишь изредка ружейная, пулеметная и артиллерийская перестрелка.
Справа от галбригады позиции были заняты частями 44-й дивизии и слева 45-й. Наши соседние части были крайне малочисленны.
Я нарочно остановился на этом, так как такая малочисленность соседних частей в первый же день привела галичан в крайне гнетущее состояние и послужила одной из главных причин дальнейших событий. Галичане думали: “Нет сорокатысячных частей справа и слева, стало быть, дело плохо, до Галиции не доберемся”. Они видели, с одной стороны, как малочисленны наши части, и, с другой стороны, как ежедневно увеличиваются силы противника, подводившего свежие тыловые резервы.
Таким образом, на пути к осуществлению боевой задачи стояло два препятствия объективного характера: явный перевес сил на стороне противника и Шепель в тылу, сразу же принявший меры к установлению связи с галбригадой и насаждению в ней своих ячеек.
Третье, и едва ли не самое главное, препятствие было заложено в характере и в настроении масс бригады. «Галiцкi жовнiри» в массе были существами, в которых классовая сознательность спит еще непробудным сном, убаюканная теологическими сказками ксендзов и националистическими настроениями.
Основная трудность положения заключалась в том обстоятельстве, что приходилось одновременно вести революционную работу в армии и в то же время пользоваться ею как реальной боевой силой.
Противоречия усугублялись отсутствием командного и политического состава, именно такого состава, который не за страх, а за совесть был бы предан интересам Советской власти и в то же время пользовался доверием в среде солдатских масс. Если бы это условие было в наличии, боеспособность бригады стояла бы на должной высоте и борьба с противником шла бы успешно.
В таких условиях 2 – я галицийская бригада была подвергнута первоначальной политической обработке. Здесь в полной мере сказалось отсутствие достаточного количества политоработников и литературы. Я с тревогой следил за пробуждением воли и мысли у солдат и заметил, что они, не проникнув в сущность преподанного им политического учения, стали с еще большим недоверием относиться к своим командирам, в особенности к тем, которые обнаружили перед ними свою непостоянную политику, водя их от Петлюры к Деникину, от Деникина к Советской власти. Появились случаи неисполнения приказов, которые скоро участились, и в конце концов вся масса, как конь, почувствовавший свободу, неудержимо понеслась по пути разложения.
Этот дух дезорганизации проник и в среду командного состава. Командиры бригад, сознавая ответственность, которая легла на них по ведению боя с противником, и в то же время видя недоверие к себе со стороны подчиненных, заволновались, заметались и потеряли способность к разумной инициативе.
Я чувствовал, что скоро наступит момент, когда происходящее здесь брожение выльется в какой-нибудь акт.
И такой момент не заставил себя ждать. В ночь на 23 апреля произошел переворот.
Квартира моя со всех сторон была оцеплена бывшими галицийскими жандармами, я именем “Украинской Народной Республики” был арестован и доставлен в штаб бригады к комбригу, тому самому Головинскому, о котором я уже упоминал. Он заявил мне:
– Товарищ комиссар, з вами нi хто нiчого робити не буде. Ви нам потрiбнi для того, щоб обмiняти вас на тих старшин, якi находяться у Киïвi при польовому штабi Чуга.
Я был посажен в Литинскую тюрьму. В первое время отношение ко мне галичан было настолько мягким и предупредительным, что почти не давало мне чувствовать моего положения пленника. Кормили отлично. Пищу мне приносил ординарец комбрига. Он явно сочувственно относился ко мне, и от него я узнал кое-какие подробности происшедшего переворота. Правда, исчерпывающих и точных сведений он дать мне не мог, так рассказал лишь то, что наблюдал сам лично и что слышал от других. По его словам, в эту злополучную ночь комбригом и комполка был получен от Петлюры приказ, согласно которому все галицийские части должны были объединиться в одно мощное целое, прорвать в определенном месте фронт и явиться в Галицию на помощь своим братьям, сестрам и отцам, восставшим против ига поляков.
Из этого приказа видно, как хитро Петлюра сумел воспользоваться психологией галицийской армии; он заставил зазвучать те струны, на которые наверняка ждал отклика. Он отлично учел силу того желания, которое давно лелеяли галичане: как можно скорее попасть на свою родину, и, с другой стороны, их ненависть к полякам.
На четвертый день моего пребывания в тюрьме отношение ко мне резко изменилось: вместо прежних трех блюд, приносимых ординарцем, единственной моей пищей стала кукурузная каша, которую мне приносили в плевательнице.
Оказалось, что в Литин вступил Шепель со своей бандой, предвидя благожелательный прием. Результаты хозяйничанья Шепеля обнаружились очень скоро. Однажды вечером я услышал, как били сидевшего в соседней со мной камере председателя Литинской Чрезвычайной комиссии (в этом деле принимал участие сам начальник штаба Шепеля – Барский).
Я ожидал того же, но до меня очередь почему-то не дошла. В эту же ночь председатель ЧК был выведен бандитами из камеры и расстрелян (ночь была тихая, и ясно были слышны звуки выстрелов, сразивших его).
В это время комбрига в Литине не было; он со штабом выехал в село Микулинцы, находящееся в шести верстах от Литина.
Я также был выведен из камеры и ожидал участи председателя ЧК, но оказалось, что меня вывели не бандиты, а двое галицийских старшин, которым, как выяснилось позже, было приказано комбригом во что бы то ни стало освободить меня из тюрьмы и доставить на место стоянки штаба бригады, т. е. в село Микулинцы.
В Микулинцах меня посадили в сельскую тюрьму. Но сидеть мне там пришлось недолго.
По расстроенным и нервным лицам галичан видно было, что у них происходит что-то неладное. Вечером, накануне рокового дня, вблизи слышна была артиллерийская перестрелка. Мне сказали, что это галичане идут в наступление, желая перебраться в район Жмеринки. Но, очевидно, это не дало желаемых результатов.
Утром к окну тюрьмы подбежал один солдат-галичанин и с плачем обратился ко мне:
– Товарищ комиссар, ваша правда: поляки окружили нас и обезброють (обезоруживают).
В моей памяти запечатлелись лицо и фигура этого плачущего солдата. В этой фигуре отразилось настроение всей массы галичан, которые цеплялись за всякую возможность увидеть поскорее свою родину, которые метались из стороны в сторону и повсюду встречали неудачи.
Не успел солдат отойти от окна, как и к тюрьме подошли шесть польских жандармов и обратились к часовому с грозным окриком:
– Хто тут е?…
Часовой галичанин был так пропитан ненавистью к полякам, что, определенно зная, кто я, уклонился от ответа. Не сказал он и тогда, когда его ударили прикладом по голове. Он все заявлял:
– Я виконую наказ: мене поставили, i я мушу стояти, а хто тут сидить, це менi невiдомо. Як хочете знати, питайте мое начальство.
Поляки, видя, что даже при помощи такого решительного средства, как ружейный приклад, не могут ничего добиться от часового, выволокли меня из тюрьмы и, не прибегая ни к каким расспросам, с исступленным криком “жид” принялись шомполовать меня. Били долго и жестоко, пока я не потерял сознания.