Когда я пришел в себя, то увидел, что вокруг меня стояли все те же поляки и разговаривали. Темой их беседы служило то, что они напрасно трудились бить меня, так как оказался я вовсе не “жид”, в чем, вероятно, они убедились в момент истязания.
Я слушал их и ожидал дальнейшего.
Вдруг неожиданно в селе поднялась страшная паника, обозы галбригады быстро начали удирать, люди, как сумашедшие, бежали с криком “бiльшовики, кiннота!”.
Это была какая-то необыкновенная паника, такой растерянности я еще никогда не видал…
Не успел я повернуть голову на своей мучительно болевшей шее, как моих жандармов не стало. Когда я увидел, что остался один, я решил воспользоваться моментом и тоже пустился бежать, но, конечно, не в ту сторону, куда мчалось это объятое паникой и обезумевшее человеческое стадо, а в совершенно противоположную сторону, откуда должна была появиться красная конница, которая дала мне возможность вырваться из когтей польских жандармов»[51].
По факту измены галицийских бригад и перехода их на сторону противника командованием фронта было назначено расследование. Оно показало, что эта измена стала возможной потому, что подавляющее большинство командного состава галицийских частей, перешедших от Деникина на сторону Красной армии, особенно старшего и и высшего, настроенного явно антисоветски, так и остались на своих постах. Политическая работа в этих частях, как уже отмечал П.П. Ткалун, велась в недостаточном объеме и с преобладанием культурно-просветительной ее составляющей. Зато штат ксендзов был укомплектован полностью. Все это значительно облегчало офицерам галицийских бригад возможность обманывать рядовых солдат.
К чему привела измена галичан? Только к резкому изменению обстановки на фронте в пользу поляков, отступлению войск 12-й армии в восточном направлении, оставлении Житомира, Бердичева, Киева. Вот что пишет об этом бывший командующий 12-й армией С.А. Меженинов:
«23 апреля 2 – я галицийская бригада с оружием в руках выступила против Красной армии. Для ликвидации этого выступления на юг Бердичева двинулись из Житомира части 58-й стрелковой дивизии. Части галичан, расположенные в Киеве, были обезоружены. 24 апреля в непосредственной близости к фронту партизанами был взорван железнодорожный мост на линии Коростень – Киев; телеграфные провода на шоссе Житомир – Киев перерезались бандитами. В такой обстановке между пятью и шестью часами утра 25 апреля поляки начали наступление главным образом вдоль шоссе от Новоград-Волынска на Житомир. Начальной целью своих действий они ставили: разъединить силы красных на две группы, окружить и уничтожить войска красных, отрезанные к северу от Житомира, а затем свободно двинуться на Киев…»[52].
Петру Пахомовичу Ткалуну и в страшном сне не могло присниться то, что произойдет потом, двадцать лет спустя. Оказывается, это он, комиссар 2-й галицийской бригады, организовал в ней мятеж и измену, переход ее на сторону поляков. Вот такое «новое прочтение» получала его жизнь и деятельность в застенках НКВД!..
Продолжим, однако, «путешествие» по страницам архивно-следственного дела П.П. Ткалуна. Из протокола его допроса от 20 февраля 1938 г.:
«ВОПРОС: К обстоятельствам Вашего так называемого побега мы еще вернемся. Больше случаев измены на фронте у Вас не было?
ОТВЕТ: Нет, был еще один случай.
В 1920 году (сентябрь), в бытность мою комиссаром 25-й Чапаевской стрелковой дивизии при моем предательском содействии Уральский казачий полк в полном составе перешел на сторону поляков. Это мое содействие здесь выразилось в том, что, зная от некоторых политработников полка и дивизии о контрреволюционном настроении командного состава полка и готовящейся измене, я никаких мер к предотвращению этого не принял, чем прямо способствовал ее совершению.
ВОПРОС: Как же Вам удалось после “побега” из-под ареста выйти сухим из воды и снова втереться в доверие к Советской власти?
ОТВЕТ: В этом мне помог прямо-таки счастливый случай. Когда я добрался до Казатина, то оказалось, что в городе не было никакой власти. Поляки ночью ушли, а красные еще не пришли. Я воспользовался этим безвластием и на второй день самочинно объявил себя военным комендантом гор. Казатина, а красноармейца, который бежал со мной – своим адъютантом. Только через три дня прошла чрез Казатин конница Котовского.
Вслед за этим из подполья вышел ряд коммунистов, которые, не зная, откуда я на самом деле явился и считая, что я был прислан в Казатин военными властями, избрали меня председателем ревкома и председателем парткома Казатина и Казатинского района. Так я легализовался и начал новый этап своей антисоветской деятельности. Здесь я пробыл около месяца, пока восстановилось железнодорожное сообщение с Киевом, после чего явился в штаб 12-й красной армии и некоторый период времени пробыл в резерве поарма 12 в качестве политработника.
ВОПРОС: Расскажите о Вашей антисоветской деятельности в бытность на Украине?
ОТВЕТ: Моя антисоветская деятельность в тот период ограничивалась только антисоветской работой среди курсантов военных школ, которые я возглавлял.
В 1921 году, будучи начальником и военкомом Киевской школы червонных старшин и зная, что школа укомплектована курсантами исключительно из остатков галицийской армии и украинских “сичевых стрелков”, я не только не принял никаких мер к очистке ее от классово-чуждых и социально-опасных элементов, а наоборот, сознательно засорял школу подобным составом.
В этом мне помогали завербованные мною для националистической работы петлюровцы – помощник начальника школы Вержбицкий, помощник начальника учебной части Баран, командир батальона Добровольский и адъютант школы Денисенко.
С 1922 по 1924 год я был начальником и военкомом Харьковской школы червонных старшин имени ВУЦИК. В тот период я часто встречался с Любченко, который тогда также работал в Харькове и по партийной линии был прикреплен к парторганизации школы. По заданию Любченко, как в Киевской школе червонных старшин, здесь я также вел антисоветскую националистическую работу среди курсантов и умышленно засорял школу классово-чуждым элементом.
Почти весь командный и политический состав школы был подобран мною из бывших “боротьбистов”, галичан и вообще сомнительных людей.
В этой своей антисоветской работе в школе я опирался на: начальника учебной части Якубского, партийного помощника начальника учебной части Лиханского, начальника строевого отдела школы Сергу, адъютанта школы Диброву (позже преподаватель топографии школы), на преподавателей школы Фиалко, П. Мальцева, Олийника; на командиров школы Петрыцю и Столбового. Сюда же были переведены вместе со мною из Киевской школы Вержбицкий и Добровольский. Все они полностью разделяли мои национал-шовинистические взгляды. Так продолжалось до моего перевода в Москву.
ВОПРОС: Объясните, что значит – Вы опирались в своей антисоветской работе на названных вами лиц?
ОТВЕТ: Должен сказать, что по заданию Любченко я развернул работу по сколачиванию подпольных антисоветских кадров. В этом отношении школа являлась прекрасной базой. Перечисленных мною лиц я и завербовал как петлюровцев и при их участии проводил в школе антисоветскую работу.
ВОПРОС: Переходите к вашей антисоветской деятельности в Москве.
ОТВЕТ: В Москве до 1933 года я никакой антисоветской работы не вел. Это объясняется тем, что я решил глубоко законспирироваться и занять выжидательную позицию, зная, что, когда это потребуется, я буду снова возвращен к активной антисоветской работе. Помимо этого, еще до выезда в Москву, в связи с моим назначением в 1924 году в Московскую школу коммунаров (в эту школу я был назначен Якиром, бывшим в то время начальником военно-учебных заведений РККА, который знал меня еще с Южного фронта и, повидимому, уже в то время подбиравшим себе надежные кадры)…
ВОПРОС: С Любченко Вы встречались до 1933 года?
ОТВЕТ: Да, с Любченко я встречался при его приездах в Москву. Обычно эти встречи происходили либо на съездах, либо в столовой СНК по ул. Коминтерна, либо в гостинице, где он останавливался.
Об украинских националистических делах, не знаю по каким соображениям, Любченко почти ничего не говорил мне, но часто давал понимать, что его антисоветские националистические взгляды продолжали оставаться теми же и даже обострились. Он выражал мне свое крайнее недовольство политикой партии и правительства на селе и особенно резко отзывался о Сталине. Я чувствовал, что эти настроения Любченко должны вот-вот вылиться в какую-то организационную форму борьбы с партией и Советской властью. Настроения Любченко всегда находили во мне полное сочувствие, что я ему открыто выражал.
ВОПРОС: А с другими украинскими националистами Вы также встречались в тот период?
ОТВЕТ: Я лишь случайно встречался в Москве с отдельными своими бывшими подчиненными по Харьковской школе червонных старшин…
ВОПРОС: Когда же Вам стало известно об украинской националистической организации?
ОТВЕТ: В конце лета (август – сентябрь 1933 года) в столовой Совнаркома СССР, во время обеда я встретился с Любченко, где имел с ним продолжительную беседу. Тогда он мне рассказал, что на Украине действует подпольная антисоветская националистическая организация, возглавляемая им, ставящая своей конечной целью создание независимой от Москвы фашистской Украины.
Любченко со злобой говорил мне тогда, что политика Сталина довела Украину до полного разорения, что нет ни хлеба, ни товаров и что озлобленное крестьянство, в случае войны, не пойдет за Сталиным.
Анализируя положение Советского Союза в целом, Любченко делал тот вывод, что СССР в войне с капиталистическими государствами не выдержит их натиска и потерпит поражение. Эту обстановку, продолжал он, нам нужно будет использовать для свержения Советской власти на Украине и создания самостоятельного государства.
Как исторический пример, Любченко приводил Польшу, которая добилась своей независимости в результате поражения царской России в войне и революции.