Едва Вэнь Фу переступил порог, я сообщила ему: — Я должна тебе кое-что показать на другом берегу озера. — Это был наш код, которым мы пользовались, когда вокруг было слишком много ушей.
Мы сели на скамью возле озера, и я показала ему документ, который составила сама. Там говорилось, что он со мной разводится. А потом, сразу и без объяснений, я сказала:
— Я ухожу. Ты можешь жениться на ней. Хулань и Цзяго подпишут бумаги, будут нашими свидетелями.
Вот и все. Никаких криков, никаких ссор.
Я думала, что Вэнь Фу будет благодарен. Я давала ему разрешение жениться на Минь! И знаешь, что он сделал? Посмотрел на документ и тихо сказал:
— Я этого не писал. Я не прошу развода.
Он разорвал бумагу в клочья и бросил в озеро. И я знала, что он сделал это не для того, чтобы показать мне, как он меня любит и сожалеет о том, что сделал, нет. Вэнь Фу сделал это, чтобы показать, кто тут хозяин. Потому что, уничтожив мой шанс на свободу, он наставил на меня палец и прошипел:
— Я сам скажу, когда захочу с тобой развестись. А ты не указывай мне, что делать.
На следующее утро тетушка Ду пришла меня поздравить. Она сказала, что Минь больше нет. Она слышала, как девушка уходила из дома рано утром.
Как мне было жаль это слышать! Я не требовала ее ухода, я вовсе не ненавидела ее. Так я и сидела в своей комнате, и мне было так одиноко и грустно от того, что ее больше нет рядом. И еще грустно потому, что я упустила свой шанс.
Днем Хулань болтала о фасоне платья, которое шила, а тетушка Ду заговорила об эпидемии холеры, и о том, как беженцы боятся обязательных прививок, и как один мужчина умер, сделав двадцать прививок за других людей, которые ему за это заплатили. Я сидела в кресле, вязала и делала вид, что слушаю их. Но мне было совершенно не интересно. Я посмотрела на граммофон, потом на пластинку и наконец сказала:
— Эта девушка, Минь, оставила кое-что из своих вещей. Жаль, я не знаю, куда она отправилась.
Хулань в ту же секунду показала, как быстро распространяются сплетни:
— Жена Чзаня на рынке сказала, что она пошла в то место, рядом с железнодорожной станцией, гостевой дом «Девять драконов».
Там я и нашла ее на следующий день — в захудалом заведении, меблированном узкими кроватями с веревочными матрасами и скамьями вместо столов. Минь была очень тихой. Возможно, смутилась, увидев меня. Она попросила прощения за причиненные неудобства и поблагодарила за то, что я принесла ей пластинку. А потом пожала плечами:
— Иногда надеешься на одно, а получается совсем другое.
Я спросила ее, на каком она месяце, и Минь смутилась еще сильнее.
— Пусть эта проблема вас больше не беспокоит, — произнесла она.
— Тебя научила этой фразе я. Поэтому мне так отвечать не нужно.
Я протянула ей немного денег, и она сказала:
— Проблема уже решена. Я все сделала этим утром. Прошло хорошо, никакой крови, все чисто.
Я все еще протягивала ей деньги. Она улыбнулась и приняла их. Потом поблагодарила и спрятала деньги в коробочку. Перед тем как уйти, я призналась, что мне всегда нравилось, как она поет и танцует.
Неделю спустя Хулань сказала:
— Помнишь эту Минь? Так вот, она уже уехала с очередным мужчиной, назвавшись его сестрой. Так быстро! Да что она за девушка такая! И сколько же у нее родни?
Я вовсе не осуждала Минь. Ну да, ее представления о приличиях отличались от моих, но я думала о другом. Хорошо, что мне больше не надо о ней беспокоиться. Ее сердце быстро исцелилось.
Так что на самом деле ей повезло. Ей удалось вырваться, а я осталась с Вэнь Фу. Иногда мне снилось, что все сложилось иначе. Я была Минь, и я вернулась в Шанхай на работу в «Огромном мире», жила ее прежней жизнью, и пытка раздирала меня на части до тех пор, пока я не переставала себя узнавать.
17. ЧЕТВЕРО ВОРОТ
В следующем году Вэнь Фу ничуть не изменился. Но я менялась, шаг за шагом. Для Хулань и других, наверное, я оставалось прежней, но только потому, что тщательно скрывала свои чувства. Я делала вид, что все время занята ребенком и что мне некогда беспокоиться о чем-то другом.
Летом 1941-го мне нравилось сидеть в саду с Данру на руках, дожидаясь грозы и молний. Я говорила ему:
— Слушай, сейчас будет «бум»! А теперь, смотри, вон там! Ах, как красиво!
Ему было десять месяцев, и он умел хлопать в ладоши.
Тем летом было тепло по утрам, но перед тем, как разгоралась полуденная жара, приходили грозы. Потом шел дождь, всегда днем, и земля начинала благоухать. А девочки бежали во дворы, торопясь снять белье с веревок.
Могло показаться, что моя жизнь стала спокойной и ленивой и что мне было нечем заняться. Сплошной летний отдых. Но на самом деле единственными приятными моментами для меня были минуты, когда я играла с сыном. Я собирала в сердце эти теплые мгновения, чтобы пережить все остальное.
Данру был такой умница! Наверное, каждая мать так говорит про свое дитя. Но ты представь сама: когда ему не было и года, я спрашивала:
— Где мама?
А он показывал на меня и улыбался.
— Где Данру? — Он показывал на свой животик и улыбался.
— Где папа? — И он показывал на Вэнь Фу, только без улыбки.
Данру верил мне, каждому моему слову. Если он просыпался голодным и начинал плакать, я входила в детскую и говорила:
— Не плачь, не плачь. Я сейчас пойду вниз и принесу тебе что-нибудь вкусное.
И когда я возвращалась к нему, он так и стоял в кроватке, но без слез.
Так что я знала, что Данру вырастет хорошим человеком, доверчивым и заботливым. Он совершенно не был похож на отца.
Выгнав Минь, Вэнь Фу вернулся в мою постель. А еще он спал с самыми разными женщинами: местными девушками, проститутками, даже со школьной учительницей. Думается, мы все для него были на одно лицо, как стулья, на которые он садился, или палочки для еды. Если бы я хоть слово сказала против или вообще рискнула как-либо перечить ему, он устроил бы огромный скандал, и обязательно за ужином. Ради покоя в доме я старалась держать рот на замке, но внутри у меня все бушевало. И промолчать удавалось не всегда.
Однажды причиной для скандала действительно стало одно-единственное мое слово. Вэнь Фу попросил кухарку приготовить свое любимое блюдо: свинину со сладкой капустой. Я тоже любила это, но тем летом капуста уродилась невкусной, видимо, пила плохую воду. И когда Вэнь Фу спросил, понравилась ли мне еда, я решила ответить честно:
— Горько.
На следующий вечер он заказал мне то же самое блюдо, и больше ничего.
И с улыбкой спросил снова:
— А сегодня как оно тебе?
Я ответила так же, как прежде. И так вечер за вечером. Одно и то же блюдо, один и тот же вопрос, один и тот же ответ. Мне приходилось есть горькую капусту или оставаться голодной. Но я не сдавалась. Я дождалась, пока Вэнь Фу не устал от этой капустной игры. И за две недели выяснилось, что мой желудок крепче его дурного нрава.
Это может показаться глупостью: такое противостояние из-за невкусной капусты. Я могла солгать: «Сегодня еда просто восхитительна», но мне казалось, что уступка равносильна признанию, что моей жизни настал конец.
Итак, наши отношения становились все хуже. Кстати, хорошо помню, что в то время все вокруг приходило в упадок, по всей стране. Многие — например, пилоты, приходившие к нам на ужин и маджонг, — говорили о войне, словно о какой-то эпидемии, распространявшейся по земле и заставлявшей людей лгать, мошенничать и ненавидеть друг друга.
Мне казалось, это началось год назад, когда внезапно закрыли Бирманскую дорогу и сюда перестали доходить грузовики с боеприпасами. Люди кричали:
— Какие могут быть самолеты-истребители без керосина? Как армия защитит нас без оружия?
Все злились, оттого что чувствовали себя беспомощными. Эту дорогу закрыли не японцы, а англичане. Они ею управляли и решили прикрыть, когда не смогли выбрать, какое правительство поддержать: японское или китайское. На принятие решения у них ушло целых три месяца. И когда они наконец сказали, что поддерживают Китай, кто им поверил? Нет, все, конечно, сделали вид, что рады их возвращению. А что еще оставалось?
Американцы были ничем не лучше. Они провозглашали китайцев своими лучшими друзьями. Летом даже приезжал Шеннолт с обещаниями привезти самолеты, чтобы нас защищать. Но на следующий день мы услышали, что американские компании заключают крупные сделки с японцами, продавая им топливо и металл на самолеты, те же, которые сбрасывали бомбы на Китай. Что бы ты почувствовала, услышав это? Как много пилотов, и в том числе наших друзей, погибло! Уже не было в живых половины третьего выпуска и почти всех, кого зачислили на последующие курсы, шестой и седьмой. Все совсем еще мальчишки. Вечерами пилоты рассказывали о новых смертях, новых павших героях. Сколько же горьких и злых слез мы пролили!
Но худшее ждало нас впереди, когда китайские лидеры поклонились японцам. Второй по рангу лидер Гоминьдана заявил, что Китаю надо сдаться и поддержать японское правительство. Это было равносильно приказу разрыть могилы наших предков и бросить кости псам. Кто мог до такого додуматься? Но нашлись те, кто додумался, и с каждым новым разом мы все больше теряли надежду. Иногда нам даже казалось, что мы терпели и боролись лишь ради этого унижения.
На рыночной площади часто проводились собрания, где ругали предателей и выкрикивали лозунги, чтобы поддержать боевой дух людей. Однажды я сама оказалась на таком собрании. Армейский капитан кричал в громкоговоритель, что китайский народ не должен сдаваться.
— Мы должны стремиться к сопротивлению японцам, — говорил он. — Даже если ради победы нам придется пожертвовать всей кровью хань[16] до последней капли.
Мы с Хулань удивлялись этим речам, потому что, кроме нас, в толпе не было ни единого носителя крови хань. Толпа состояла из представителей различных племен: