«25 августа.
Привет, родная!
Сегодня прочел в «Русском богатстве» статью Владимира Короленко «Бытовое явление». Очерки о смертной казни. Если ты не читала, то прочти. Не хочется пересказывать: слова будут бледны. Поражаешься, как мало мы думаем об этих ужасах, что ежедневно на рассвете творятся во дворах тюрем. Уже привыкли к этому, казнь уже вошла в обиход нашей жизни, стала бытовым явлением, над которым не задумываются. И вот в этом равнодушии весь ужас.
В этой же книжке (четвертой) есть еще статья «Красные печати». Это описание жизни политических каторжан. На меня эта последняя статья произвела, пожалуй, еще большее впечатление. Правда, тут нет физической смерти, или, вернее сказать, не для каждого она неизбежна, но человеческая личность так попирается, столько над ней глумятся, что жутко становится… Нет, этого не скажешь! Прочти».
«26 августа.
Моя Фина!
Сегодня не напишу: пусто на душе. Весь день читал газеты томские и столичные за целую неделю. Скучные, серые строчки с серым, однообразным содержанием мелькали перед глазами, внося в душу скуку, пустоту…
Между прочим: получилась у пристава бумажка, чтобы меня, раба божьего, сразу по окончании срока ссылки представили к отбыванию воинской повинности!»
«7 сентября. Утро.
Моя Фина, моя ясочка! Пошел получать твое заказное, а получил еще и от Лены[8] с большим письмом от Аси. Счастье, счастье! И солнце опять светит…
Лена уже 24-го отправилась в свое невольное путешествие. Ася пишет, что Лена на вокзале была оживлен-на и бодра. Бодрая, сильная Лена и чуткая, со сложной, многозвучной душой! Редко встречается этот синтез двух противоположных начал».
«11 сентября.
Милая, шлю привет!
Сегодня сильно занят, не смогу побеседовать с тобой. Дело в том, что мне поручено проревизировать все колониальные учреждения. У местной колонии политических ссыльных есть своя потребительская лавка, столовая, мясная лавка, пекарня. Существует трехмесячная отчетность по всем этим учреждениям. Вот один из таких отчетов я и должен проверить. Материя довольно кропотливая. Прежде всего нужно было проверить наличность товаров. Это уже сделано. Теперь вожусь со всеми отчетами: проверяю книги, счета и пр. Вот уже педеля, как мы приступили к ревизии (нас трое), а сделали разве только половину… Помню, думаю о моей Елочке».
«12 сентября.
Завтра почта. Завтра я получу от тебя письмо уже из Баку. Как-то ты устроилась? Счастлива? Ты мне как-то привела слова Соломона: «Тоска и страдание гораздо ценнее, чем восторг и безмятежность». Мне они не понравились. Восторг — одно, а безмятежность — совсем другое. Восторг — это душевный подъем, это жизнь; он творит энтузиастов любви, общественного подвига, людей хоть на минуту делает красивыми, интересными. Безмятежность — душевная смерть, покой. Какое же сравнение? Так вот, если я тебе желаю счастья, то пусть это будет восторженное счастье. Только не безмятежность. Не будет моей красивой Фины, если она найдет безмятежное счастье».
= 7 =
Коренные обитатели — селькупы, ханты, эвенки — величают лабиринт обских проток Нарымом, В переводе на русский — болото. Ближе к правде — гиблый край, острог без решеток. Сам губернатор Восточной Сибири во всеподданнейшей монарху записке обнадеживает: «Ссылка в Нарымский край есть особый вид смертной казни».
Куйбышев застает колонию разношерстную. Люди разные. Очень разные. По нынешним стремлениям и по прошлой жизни. Большевики, меньшевики, эсеры, анархисты, польские, еврейские, латышские националисты. Встречаются в немалом числе колеблющиеся, слишком давно вырванные из активной жизни. Теперь, если налетит свежий ветер, искра, прикрытая их нетвердой рукой, может разгореться славным костром, а может и совсем угаснуть. Есть вовсе опустившиеся. Поклонники водки, карт, всякой иной мерзости. Эсер Дребезов с благодарностью принял высокую должность стражника. Несколько других вняли совету хлебосола пристава Овсянникова, ударились в торговлишку.
По возрасту Валериан из самых молодых. Двадцать два года. В чем-то ему труднее, в чем-то легче. А может, все от характера, от цельности натуры. Околичностей и смягчений не признает.
Его никто не спрашивает, никто не уполномочивает, а он сразу в лоб. «Так жить нельзя! Вы прозябаете за чаепитиями, за пулькой с приставом и купцами… Каким идеалам поклоняетесь? Извините, борьба имеет свои законы. Или с нами, или против нас…»
Возмутителя спокойствия немедля приглашает к себе респектабельный меньшевик Предтеченский. В Нарыме он давно. Успел жениться на племяннице купца Родюкова. Взял недурное приданое наличными и недвижимостью. Держится с Куйбышевым любезно. В тонах мягких.
— Я понимаю. Все мы в молодости склонны к некой необузданности. Не всегда выбираем лучшие выражения… Смею вам поставить на вид: мы, политические ссыльные, — одна семья. Никаких раздоров, распрей. Никаких «с нами или против нас». Вам придется усвоить паше правило!
Куйбышев в ответ:
— Какое же еще правило? С революцией или с властями предержащими!
Поначалу собираются вчетвером[9] — большевики Валериан Куйбышев, Владимир Косарев, Аркадий Иванов, Александр Мандельштам («Одиссей») — у Валериана Владимировича, в самом крайнем доме по Крестовоздвиженской улице, что пересекает все селение с юга на север. (За домом Большая Протока, рукав Оби. Для Куйбышева преимущество. Перемахнул через плетень и в воду. Купается дважды в день, до самой шуги — до первых плавучих льдин.)
Ничего из ряда вон выходящего Куйбышев с друзьями не выдумывают. Вся программа — быть в Нарыме самим собой. Человеком. Революционером. Нельзя, чтобы гнулись, калечились те, кто послабее.
Забота нераздельная о душе и хлебе насущном.
Куйбышев рассылает почтовые открытки в издательства обеих столиц и крупных губернских городов. Просьба жертвовать для задуманной библиотеки нарымской политической ссылки периодику, беллетристику, учебники. С каждым пароходом весомый ответ — тючки, ушитые в рогожку. Даже незваный А. С. Суворин, издатель и главный редактор петербургской монархической газеты «Новое время», пожелал одарить бессрочной подпиской.
Солидные, с тиснениями переплеты кое-каких книг Куйбышев с Косаревым острыми ножами расслаивали. Извлекали заграничные издания. Другими еще путями приходили листовки и брошюры от Петербургского комитета. Статьи Ленина и некоторые прокламации копировали на папиросной бумаге для всех колоний острога без решеток.
За библиотекой партийная школа. Своя, нарымская. Под началом Владимира Косарева. В Париже он слушал лекции «Старика» — Ленина. Теперь пробует собственные силы.
«В комнату Валериана нас набилось человек тридцать, — написано Косаревым годы спустя, когда он работал в Московском комитете партии. — Завесили окна, чтобы с улицы не был виден свет. Я сделал доклад о школе для ссыльных и ее программе. Со мной согласились, что надо изучать: политическую экономию, историю партии большевиков, самостоятельной партии с 1903 года, историю России, историю русской литературы».
На первых занятиях школы обнаружилось, что многие слушатели — рабочие — малограмотны. Им трудно усваивать сложные теоретические положения. Рядом с партийной школой появилась вторая — общеобразовательная. Русский язык, арифметика, география, начальная история. Занятия по этим предметам велись в небольших кружках, служивших также легальным прикрытием партийной школы.
И свой, нарымский театр. Большой пустующий сарай высмотрели у купца Завадовского, уговорили, чтобы на время уступил. Своими руками, не очень еще умелыми, переоборудовали. Ссыльный художник Фомин из мешков соорудил декорации. Женщины сшили костюмы. Два ссыльных актера-профессионала, Жилин и Ястребов, взяли на себя режиссуру. И высокие полномочия отобрать из многих охотников действительно способных играть, петь, декламировать. На равных к конкурсу допускались коренные нарымчане. Первой премьерой дали «Власть тьмы» Толстого. Потом «На дне» Горького, «Лес» Островского.
Обязательные посетители всех спектаклей — пристав со стражниками. Свои тонкие наблюдения пристав неизменно описывает в отчетах губернскому жандармскому управлению. «Дерзостную пьесу графа Льва Толстого «Власть тьмы» подчиненные моему наблюдению политические ссыльные вновь разыграли 16 сего ноября месяца, тотчас же по прибытии известия о смерти графа. Перед началом представления с обозрением писаний сочинителя Толстого выступил Куйбышев Валериан Владимиров. Слушали стоя, будто привороженные. Полагаю, оного Куйбышева полезно перевести в другой пункт. Влияние его опасно распространяется».
В Нарым с предельной быстротой отправляется жандармская экспедиция, подкрепленная солдатами. Схватывают Куйбышева, Косарева, Иванова. За ними еще девятнадцать человек. Мчат на санях по скованной льдом Оби. Сквозь морозы, пургу. В хорошо знакомое Валериану исправительно-арестантское отделение томской тюрьмы.
Четыре месяца бесполезных допросов. Показаний никто не дает. Никто не стремится на каторгу… По последнему зимнему тракту всех отправляют назад в Нарым. С тем, что в летнюю навигацию нагрянет губернатор. С ним высокие чиновники, жандармские следователи. На месте учинят полный разгром…
Библиотека, школа, театр — для души, а для хлеба насущного… Своя пекарня, столовая, потребительская лавка. Пожалуйста, покупай продукты, заказывай обед, необходимую одежду. Расплачивайся денежными купонами. Марками достоинства от одной копейки до рубля. Выдает свое казначейство (доверенные лица, избранные тайным голосованием) в обмен на обычные царские деньги. Одним выстрелом без промаха в двух зайцев. Казначейство, располагая сравнительно значительными суммами, имеет возможность делать крупные заказы оптовым фирмам, пользоваться кредитом. Продавать можно дешевле, чем у нарымских купцов. Ну и слабовольным любителям выпить, перекинуться в карты меньше соблазна. В своей лавке ничего спиртного не держат, а купцы крепко предупреждены — марки не берут.