Ответ был таков:
— Да что вы, товарищ Куйбышев, я Гай. Ну вот приезжайте сюда вместе с Тухачевским. Кстати, нам нужно обсудить очень много злободневных вопросов. Я, прорвавшись через фронт, потерял свои продовольственные обозы, требуется ваша помощь. Выезжайте, через пять-шесть часов будете здесь.
Дать какие-нибудь данные, которые могли бы убедить, что это Гай, он отказался, но весь тон беседы и темпераментность его разговора у меня уже не оставили почти никаких сомнений, что мы действительно имеем дело с Гаем, спасшимся чудом.
Мы с Тухачевским садимся на бронепоезд и мчимся к станции Майна. Встреча моя с Гаем была бурной и радостной. Мы обнимались, целовались, хохотали и долго не могли прийти в себя.
Оказалось, что противник, не давая решительного боя отряду Гая, обошел его с правого фланга и с сильной группой войск направился на Симбирск, считая, что с Гаем расправится после. Гай же искусными маневрами, в свою очередь, уклонялся от схваток там, где хотел этого противник, и наконец после одного кровопролитного боя прорвался через окружавшее его кольцо и вышел на станцию Майна. Все же сведения нашей разведки о передвижении какого-то отряда в нашем направлении относились к группе Гая. Вместо ожидаемого противника, обладающего всеми видами оружия, мы получили три тысячи бойцов. закаленных, дисциплинированных, стойких».
24-я стрелковая поднята по тревоге. Построена строгим четырехугольником.
— Товарищи! Экстренное воззвание ВЦИК ко всем Советам, всем армиям, всем, всем, всем честным людям! Несколько часов назад ранен Ленин! Состояние тяжелое… — политический комиссар армии с трудом переводит дыхание. — Владимир Ильич родился здесь на Волге, в оставленном нами Симбирске. Провел в нем свое детство и юношеские годы… Я думаю, что теперь самое время Симбирск нам отбить, — голос Куйбышева звонче. — И послать Ильичу целительную весть: «Товарищ Ленин, родной ваш город освобожден!»
«Даешь Симбирск!» — нарастает, несется по заволжской степи крик призывный.
На разъезде, мало кому известном, Пайгарма Тухачевский и Куйбышев ставят свои подписи под приказом № 07. «24-й стрелковой Железной дивизии к исходу дня двенадцатого сентября 1918 года овладеть Симбирском. На флангах отвлекающие бои вести дивизиям Пензенской и Инзенской».
Куйбышев — Свердлову седьмого сентября: «Наши части предприняли контратаку, которая была настолько стремительна, что враг бросился бежать в панике, понеся большие потери».
В тот же адрес одиннадцатого: «24-я дивизия с боем заняла ряд населенных пунктов на подступах к Симбирску. Захвачено много снаряжения, оружия».
Двенадцатого в два часа пополудни белочехи и офицерские полки Каппеля выброшены из Симбирска за Волгу. Еще не остывшие после штурма, в простреленных, изорванных гимнастерках, многие в бинтах с запекшейся кровью, бойцы 24-й составляют послание Ленину:
«Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного города — это ответ на Вашу одну рану, а за вторую — будет Самара!»
Ильичу приходится ответ диктовать. Рука еще не слушается.
«Взятие Симбирска — моего родного города — есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил. Поздравляю красноармейцев с победой и от имени всех трудящихся благодарю за все их жертвы».
В ликующем Симбирске Валериана Владимировича настигает приказ Реввоенсовета Восточного фронта. «Куйбышеву В. В. вступить в исполнение обязанностей политкомиссара и члена Реввоенсовета 4-й армии». Сразу чувство смешанное — грусти и радости. Трудно, более чем трудно так нежданно, на ходу сказать «прощай». Мучительно расставаться с армией, во многих смыслах Первой[27]. Зато новое назначение сулит возможность вернуться освободителем в Самару. Город особенно дорогой.
С черной пятницы, восьмого июня, в Самаре чешский военный комендант Ребенда. При нем Комуч. Комитет членов Учредительного собрания — господин Брушвит и еще четверо эсеров-самозванцев. Также министры, дипломатическая служба. Свой посол в Америке, присяжный поверенный Лебедев. Эксперты, советники по развитию и охране демократии — пан Власак от мятежного корпуса, пан Вержбицкий от Польской Рады. Консулы Великобритании, США, Франции.
«Однажды поздно ночью я вернулся с заседания правительства домой, — пишет под свежим впечатлением меньшевик — министр труда. — Я жил в гостинице «Националь», где помещались члены правительства, члены Учредительного собрания и вообще все власть имеющие люди. Открыв ключом дверь своего номера, я невольно остановился в изумлении: все вещи из моего номера исчезли. Исчезли не только мой чемодан, книги, лежавшие на столе, и бумаги, сложенные в столе, но даже моя постель, даже свечка, стоявшая на столике у постели. Комната была совершенно чиста. Пораженный непонятным исчезновением всего моего имущества, я обратился за разъяснениями к швейцару. Швейцар заявил, что приходила чешская контрразведка…
Ответ чешского офицера: «Ну, это еще что!.. Голова ни у кого не свалилась. Бывает хуже».
Бывает! В Оренбурге атаман Дутов, несколько введенный в заблуждение претенциозным названием газеты меньшевиков «Рабочее утро», счел назидательным редактора предать военно-полевому суду. Вздернуть на виселицу!
Провинциальный оренбургский казус не оставлен без внимания в столице. Атаман Дутов призван в Самару. На экстренное заседание. Дабы выслушал он прочувствованные речи в связи с производством его из полковников в генералы. Растроганный атаман изъявляет готовность вступить в состав Комуча. На политической чашке чая у французского консула Комо он занимает кресло между эсеровской реликвией бабушкой Брешко-Брешковской и тихим американцем Вильямсом. Имея визави посла уральского войскового казачьего правительства атамана Фомичева…
Каждый день чаепития, обеды, визиты, приемы — согбенные спины, загодя отрепетированные экспромты во здравие комендантов, консулов, атаманов. Не счесть благодетелей-кормильцев. Ко всему черная зависть эгоистически рвущихся к кормилу власти братьев меньшевиков. Удручающее отсутствие такта.
Некий Василий Шемякин, явно не способный государственно мыслить, оказался очевидцем экзекуции, учиненной карательным отрядом на Богатовском сахарном заводе. Сразу хватается за перо. Высокую мораль разводит. Так обуздать этого Шемякина. Пан комендант Ребенда всегда поспособствует… А брат меньшевик скорее бьет ниже пояса. Тискает писание Шемякина в своей «Вечерней заре»:
«19 августа вечером и в особенности 20 утром на глазах многочисленной публики арестованных этим карательным отрядом клали вниз лицом на специально разостланный для этой цели брезент и «вкладывали» 20–25 ударов нагайкой. Били казаки, и били так, что некоторые из наказанных после этого не могли встать, а встав, шли, качаясь, как пьяные. Били молодых парней, били пожилых рабочих и крестьян, года которых еще не призваны, и били женщин, которые уже, кажется, не могли бы иметь какого бы то ни было отношения к призыву новобранцев…
22 отряд был в селе Утевке, где по постановлению военно-полевого при отряде суда порол плетьми граждан и расстреливал… Способ расстрела отличается небывалой жестокостью. Так, например, труп Василия Пудовкина был изуродован: голова разбита, с вытекшими глазами, спина, бока носят явные следы ударов прикладами, руки до плеч буквально представляли куски мяса с ободранной или отбитой кожей. Кроме того, на спине имелись две-три штыковые раны…»
Чистоплюи, министерскими портфелями не обремененные, ставят Комуч в положение героя украинской присказки. Дядька тонет, пытается выплыть, ему с берега кричат: «Не тратьте, куме, силы та спускайтеся на дно…» Отменить карательные экспедиции, запретить экзекуции, расстрелы, когда из одной Самарской стрелковой дивизии «Народной армии» с десятого по семнадцатое сентября сбежало 995 солдат. Насильственно мобилизованных крестьянских парней.
Ангел-хранитель Комуча — генерал Чечек, теперь он командующий Поволжским фронтом — берет все на себя. В газетах, на стенах домов, на пристанях, вокзалах — отеческое предупреждение: «Учреждается чрезвычайный суд из лиц, назначенных чешским военным командованием… Виновные в чрезмерных требованиях об освобождении комиссаров, нарушении спокойствия общественной жизни, распространении ложных слухов непременно подлежат наказанью расстрелянием».
Трое непременно подлежащих наказанию «расстрелянием» внимательно читают, перечитывают послание Чечека. Комиссары 4-й армии Куйбышев, Линдов, уполномоченный Самарского подпольного комитета большевиков Звейнек. Перед рассветом Звейнек перешел линию фронта, благополучно добрался до Покровска — небольшого городка на берегу Волги, наискосок от Саратова.
«Своей» самарской территории, «своего» населения нет. А Куйбышев упрямо сохраняет Самарский ревком, Самарский губернский комитет партии, губернскую газету. Надо ли? Уцелевших работников совсем немного — остро требуются фронту. Еще довод, далеко не последний. Кто даст денег для содержания людей, на газету, что отстаивает Валериан Владимирович? Дела, заботы гражданские после победы…
В половине августа телеграмма Якова Свердлова, ответ на все сомнения. «Самарский ревком должен существовать отдельно с прежними функциями…» Открыт кредит. Доставлена бумага для «Приволжской правды». Съезжаются ветераны, самарские большевики — Галактионов, Мяги, Тронин, Бирн, Сперанский, Коган, Струппе. В Покровске и комиссар 4-й армии Куйбышев.
Покровск как плато в горах, где перед штурмом вершин многоопытные инструкторы разбивают тренировочный лагерь. Сходство тем более близкое, что в Покровске надо накрепко сбить дивизии 4-й армии. Из партизанской вольницы Николаевского, Новоузенского, Саратовского уездов, Валериану Куйбышеву вдвоем с Гавриилом Линдовым. Человеком интереснейшим.
В полном согласии Куйбышев с Линдовым составляют первый во всей Красной Армии кодекс обязанностей комиссаров дивизий, полков, отдельных частей. Правила, ими давно установленные для себя.