е обыскивают. С поднятыми руками выводят на улицу. Подталкивают в спину шашками. Под утро с чрезмерными предосторожностями доставляют в тюрьму.
Потом, на следствии, проясняется. Провокатор в предельном усердии попутал своего благодетеля, исправника. Изобразил, будто в домишке на Скаковой улице, заарендованном семинаристом Молодовым, скликают боевую дружину. У всех оружие, бомбы. Если сразу не навалиться, не скрутить — разнесут на части. Исправник от себя добавил краски. На завтра-де назначены предерзкие экспроприации. Банк, торговые конторы… Генерал-губернатор Надаров лично выслушивает доклад. Тут же назначает героя исправника начальником боевой экспедиции. Подкрепляет его околоточных надзирателей казаками. В ущерб полицеймейстеру, жандармскому управлению. Аресты в черте города их привилегия.
У боевой дружины, у тридцати восьми отчаянных злодеев-террористов, находят оружие совершенно потрясающее — складной перочинный нож. Один на всех!
Российский самодержец повелел быть суду военному.
Так и телеграфировала гимназистка Женя Куйбышеву-отцу в Кузнецк: «Валериан арестован и предан военно-полевому суду».
Переполох жестокий. Подполковник знает: сегодня арестовали — максимум через сорок восемь часов приговор. Возможный — смертная казнь.
«Отец обезумел. Не теряя ни одной минуты, — отмечал впоследствии Валериан, — помчался на лошадях к железной дороге. Он рассказывал, что истратил на это путешествие огромную для его бюджета сумму, так как требовал такой скорости, что неоднократно падали лошади. Приехав в Омск, он бросился в тюрьму. Может быть, он еще застанет меня живым.
В омской тюрьме в этот день было свидание с заключенными. Отцу объяснили, что и он может повидаться со мной. Минут через двадцать меня приведут. Вздох облегчения. «Значит, жив! Но уже прошло более сорока восьми часов… Крохотный лучик надежды?»
В этой же камере для свидания находились родственники других арестованных вместе со мною, моих сопроцессников.
Отец, ничего не понимающий, сидел и прислушивался к разговору окружающих. Наконец, не выдержав, он обратился к молодому арестанту, беседовавшему со своей сестрой: «Вы знаете Куйбышева?» — «Ну, как не знать, мы с ним по одному делу».
Это был рабочий Шапошников, парень, обладающий большим чувством юмора. На вопрос отца: «Да как же это?» — он ответил: «Да так же, живем, хлеб жуем». — «Но, молодой человек, вы преданы военно-полевому суду!»
Шапошников рассмеялся: «Нет, батя, нас предали военно-окружному…» — «Так, значит, вам смерть не грозит?» — «Да ты что, старик! Смерть!.. Ты, должно быть, отец Валериана? Какая там смерть, мы будем жить, доживем еще до победы!»
Отец понял, что произошло какое-то недоразумение. Он, мчавшись к Омску, считал более вероятным, что найдет где-то мою могилу, мечтал только об одном: чтобы застать меня живым и проститься со мной перед моей смертью. И вдруг совершенно все иначе: я не только жив, но жизни моей не угрожает никакая опасность. Что такое каторга, которая может быть в результате процесса в военно-окружном суде! Это же не смерть!
Когда мне сообщили, что приехал мои отец и пришел ко мне на свидание, мне было неприятно. Я думал: начнутся упреки, слезы, уговаривание… О телеграмме сестры я, конечно, не знал. Нехотя настроив себя на решительный отпор попыткам добиться от меня уклонений от взятой мною линии жизни, я пошел в камеру для свиданий. Вхожу и вдруг вижу отца не сердитым, а детски смеющимся. «Со слезами на глазах он бросился ко мне с объятиями. Целует, обнимает, радуется, как-то щупает меня всего, по-видимому желая осязать меня, не веря, что я жив.
Я недоумеваю. «Папа, в чем дело, почему вы так рады?» Он мне рассказал историю с телеграммой…»
Последние дни перед судом. В местном официозе, недавно учрежденной газете «Голос степи», приказ по Степному генерал-губернаторству. Военно-окружному суду при закрытых дверях приступить к слушанию по статье 126-й Уголовного Уложения дела 38 государственных преступников. Председательствовать на заседаниях генерал-майору Шуляковскому. При членах суда 9-го пехотного Сибирского Тобольского полка подполковниках фон Вирене и Бюрюкове, 3-го Сибирского казачьего полка войсковом старшине Фролове и 12-го пехотного Сибирского Барнаульского полка подполковнике Быкове. Обвинителем выступать помощнику военного прокурора подполковнику Горнеферу.
Не теряют даром времени и лица, совершившие преступные деяния. При том, что все они, за вычетом трех неблагонадежных девиц, пребывают в одной камере, туго набитой. Староста Валериан Куйбышев поблажек не дает. Строго требует, чтобы не отлынивали — занимались, читали, готовились к нелицеприятным схваткам с двумя сопроцессниками, самыми старшими годами. Вроде бы вечное — восемнадцати-девятнадцатилетние юнцы против отцов, многоопытных, почтенных. Куйбышев с юнцами против Константина Попова и «товарища Анания». На конференции, что провалилась, «товарища Анания» отрекомендовали: «Представитель Центра». В камере он назвался: «Абрамович. Большевик. Бежал из енисейской ссылки».
Всю правду знают Попов с Куйбышевым. «Товарищ Ананий», «Абрамович» — для отвода глаз полиции. Высокий, худощавый, доброжелательный человек с матово-бледным продолговатым лицом, давно не стриженной бородкой — непримиримый, беспощадный революционер Виргилий Шанцер…[2] Председатель Московского комитета большевиков в 1905 году. Душа и мозг декабрьского вооруженного восстания. И великолепный знаток права, ученый юрист. Оратор необыкновенного дара. С легкой руки Ильича эсдеки много лет зовут его «Маратом». Российским Маратом!
Юнцы крупно спорят с Константином Поповым, с Виргилием Шанцером. По двум предметам схватываются. Один подброшен многоопытными отцами, чтобы отточить оружие. Что-то близкое солдатским учениям, военным маневрам. Попов или Шанцер, иногда вдвоем, излагают взгляды меньшевиков, эсеров, анархистов. Молодые обязаны опровергнуть. Правоту свою большевистскую утвердить. Без пустозвонства и раздражающих насмешек.
Жизнь скоро предоставит случай побороться со стопроцентными меньшевиками. Тут же, в тюрьме. В комнате свиданий однажды сходятся два состава Омского комитета. Старый, арестованный на конференции, и вновь составленный, с креном в сторону тишайших поборников легальной простолыпинской партии. Со стороны должно выглядеть как сердечное свидание родственников, ближайших друзей. Времени в обрез. Страсти накалены до предела. Или — или! Мандат на V съезд РСДРП только один. Верх одержит тот, кто сумеет в быстрые минуты представить неотразимые доводы в пользу своей позиции. Ленинцы или отступники?
Заглядывает надзиратель. «Быстрее! Срок свидания не может быть продлен».
Золотая середина исключена. Кому мандат?
К_у_й_б_ы_ш_е_в: «Мы все же большинством голосов избрали Шанцера и кандидатом Попова. В надежде на то, что им так или иначе удастся освободиться»[3].
О возможности освободиться, повернуть судьбу — спор второй.
Декларация Шанцера, весьма озабоченного:
— Друзья, вы в большинстве молодые революционеры, не знающие еще ни ссылки, ни тюрьмы, ни каторги. И может быть, поэтому вы так легко отнеслись к предложению заняться демонстрациями на следствии и суде. Вы решили войти в зал с пением «Марсельезы», чтобы вас тут же выставили и процесс продолжался в отсутствие подсудимых. Наивная забава. Никто «Марсельезы» нашей не услышит, никто о ней не узнает…
Я предупреждаю вас, что, по-видимому, дело принимает серьезный оборот. Очень может быть, что все мы пойдем на долгосрочную каторгу.
Уверенные голоса:
— Нас освободит революция!
— Я не хочу, чтобы меня освобождала революция, — парирует Шанцер. — Я хочу революцию делать!.. Вы должны предоставить нам с Поповым — Константин Андреевич юрист, я… человек опытный в такого рода процессах — возможность использовать все ошибки, допущенные во время ареста и ведения следствия. Мы постараемся скомпрометировать полицию, обвинителей, повлиять на приговор.
Защитников со стороны, думаю, приглашать не надо. Но это необходимо подвергнуть тайному голосованию. Если даже значительная группа лиц выскажется за защиту, то мы с Поповым считаем, что меньшинство имеет право на свободу действий.
Бурный взрыв негодования. Нет, нет! В общение с царским судом не вступать. Высказать абсолютное презрение! Все другое недостойно революционеров. «Марсельеза», и никакой защиты!..
Слышатся и голоса жалостливые. Если «товарищу Ананию» или Константину Андреевичу каторга больше не по силам, никто не осудит. Они, конечно, свое отсидели в местах, куда Макар телят не гоняет… Перед их побегами с Лены, с Ангары мы снимаем шапки. Теперь наш черед!
Втайне отцы радуются. Гордятся юнцами. Виду показать нельзя. В голос приходится подбавить металлу. Напомнить, что «товарищ Ананий» — представитель Центра. Что партия большевиков с первого часа отличается от всех других марксистской программой, революционной тактикой, единой волей и железной дисциплиной.
Не обходится и без строгого разговора со старостой камеры Валерианом. Константин Андреевич напоминает: «Вы знаете, я от вас не скрывал с первого дня, кто такой «товарищ Ананий». Его роль и место в партии. Помимо всего, он крупнейший русский юрист. Политические процессы его конек… Надеюсь, я достаточно хорошо объясняю…»
Последнее тайное голосование. Тридцать пять участников. Тридцать соглашаются на суд прийти. Показаний не давать. Защитников не приглашать. Шанцеру и Попову полная свобода действий.
К_у_й_б_ы_ш_е_в: «Начинается допрос свидетелей — полицейских и казаков, нас арестовавших. Первым вызывается исправник. Он лихо влетает в зал, козыряет суду, звенит шпорами и бойко отвечает на вопросы председательствующего. Так как нет защиты, то генерал обращается к обвиняемым, не будет ли с вашей стороны вопросов. Поднимается Попов:
«Скажите, пожалуйста, господин исправник, на каком основании вы нас арестовали, тогда как мы находились в черте города, иными словами, мы были подвластны или жандармскому управлению, или полицеймейстеру города Омска?»