Исправник пришел в страшное негодование, что-то зарычал и делал какие-то жесты, показывающие, что он не хочет отвечать на столь дерзкий вопрос обвиняемого. Тогда председательствующий говорит ему: «Нет, будьте добры ответить». Вся спесь с исправника немедленно слетела. Он начинает лепетать, что он с Иван Иванычем, полицеймейстером Омска, большие приятели. Иной раз он помогает Иван Иванычу, иной раз Иван Иваныч оказывает ему услугу.
Скамья подсудимых хохочет. Хохот еще больше усиливается, когда мы слышим голос генерала: «Ну, знаете, дружба дружбой, а служба службой».
Попов вновь старается добиться от свидетеля более толкового разъяснения, почему он арестовал нас, а не полицеймейстер. Ответа получить нельзя. Исправник, как мокрая курица, садится.
Второй свидетель — околоточный надзиратель, производивший обыск в комнате Молодова, после того как казаки нас увели. Молодое в камере делился — говорил, что ему были доставлены все вещи, кроме брюк и портмоне, что лежало в кармане брюк. В портмоне было десять рублей. Мы этому не придали значения. Но наши «защитники» Попов и Шанцер отлично учли и использовали.
Попов обращается к околоточному: «Вы обыскивали комнату Молодова?» — «Да, я». — «Там был сундук с вещами?» — «Да, был». — «Там были брюки и десять рублей в кошельке?» — «Да, были».
Тогда Попов, раньше не уверенный, что ему удастся поймать эту ниточку, уже прокурорским тоном начинает допрашивать свидетеля, несколько издеваясь над ним: «А скажите, пожалуйста, куда вы дели эти десять рублей?» Околоточный, грубый и тупой, ничего не подозревая, сообщает, что он эти деньги передал господину полицеймейстеру, который прибыл на место ареста уже после нашего увода. Ниточка схвачена…
Вызывают полицеймейстера Шмонина. Председательствующий задает ему формальные вопросы. Он отвечает. Все мирно до вмешательства Попова. «Господин полицеймейстер, во-первых, почему мы были арестованы исправником, а не вами? Во-вторых, вам переданы десять рублей. Они не возвращены обвиняемому Молодову».
Полицеймейстер не знает, что было в зале до него, он только что вызван из комнаты свидетелей. Повторяется сцена с исправником. Господин Шмонин тоже гордо заявляет о своем отказе отвечать на вопросы обвиняемых. Тоже рычит, шипит, шея его багровеет. Генерал снова приказывает отвечать. Полицеймейстер выдавливает из себя, что деньги, действительно, были, но, кому потом он их передал, сейчас никак не может вспомнить. Попов просит суд занести в протокол, что деньги попадали из кармана в карман и в чьем-то кармане прочно осели. Подсудимые заливаются. Едва сдерживаются конвойные. Даже офицеры — члены суда руками закрывают рот, чтобы не выдать улыбок. Генерал перешептывается с офицерами и потом заявляет, что в такой редакции это занес в протокол нельзя. Но он считает правильным, что в протокол было записано: деньги не были возвращены обвиняемому Молодову.
Поднимается прокурор. Это его первое выступление. Мы ждем какой-то каверзы. Он просит слова, делает большую паузу. Наконец слышим: «Я прошу занести в протокол… (Еще большая пауза.) Я прошу занести в протокол, что брюки также пропали».
Скамья подсудимых уже не сдерживается и не хохочет, а гогочет. Генерал близок к тому, чтобы прыснуть. Полицейские сидят посрамленные, уличенные в воровстве и подлогах. Попов все время задает каждому из свидетелей вопрос: не он ли принес и подбросил прокламации? Похоже, у суда начало складываться впечатление, что дело в значительной мере дутое и что полицейские изрядно компрометируют власти.
…Следствие закончено. Выступает прокурор. «Есть все основания утверждать, что суд имеет дело с социал-демократической организацией. Надлежит применить статью 126… Четыре года каторги…»
Последнее слово подсудимым. Мы сидели на скамье по алфавиту. Первым должен говорить Абрамович — Шанцер.
«Господин Абрамович, хотите ли вы воспользоваться последним словом?» — «Пожалуй, воспользуюсь».
Он начинает речь сначала несколько вяло. Мы смотрим на него с недоумением. Потом постепенно расходится, и зал оглашается такой речью, какую, я думаю, едва ли слышал когда-нибудь омский суд. Это была не оправдательная речь, а речь обвинителя против полиции, против ее методов, против самодержавия. Естественно, Шанцер не перегнул палки в части обобщений и атак царского строя. Но это сквозило в каждом его слове. Полицию он так разделал, что от нее не осталось живого места. Воровство, подлоги, кумовство — все это было им использовано, и использовано необыкновенно ярко и полно. Даже мы, знавшие Шапцера уже в течение пяти месяцев, слушали его раскрыв рот. Тюремная обстановка не давала повода для проявления его столь большого, столь исключительного ораторского таланта. Я в жизни своей не встречал такого большого оратора!
Дальше началась перекличка по алфавиту остальные обвиняемых. Все мы отказываемся от права воспользоваться последним словом. Доходит очередь до Попова. Ой берет слово и не столь талантливо, не столь горячо, Во с поразительной логикой, более детально доказывает те положения, которые только что привел в своей речи Шанцер.
Суд удаляется на совещание…
Наконец нас ведут в зал заседания. Команда: «Встать, «уд идет!»
Председательствующий читает приговор. «Признать всех обвиняемых… по 126-й статье Уголовного Уложения оправданными за неимением доказательств. Признать всех обвиняемых виновными по 124-й статье Уголовного Уложения и приговорить каждого к одному месяцу крепости».
Мы вернулись в камеру. Может быть, это было продиктовано молодостью (мне еще не было 18 лет), но я был страшно огорчен этим приговором: или воля, или каторга, а то вдруг один месяц крепости!»
Валериана насколько возможно утешает генерал-губернатор Степного края Надаров. Приговор военного суда — насмешка над ним, генерал-губернатором. Аз воздам!
Куйбышеву, всем другим участникам процесса приказано немедля отправляться в административную ссылку. Под неусыпный надзор полиции. Там кто к чему себя предназначает. Для борьбы или для смирения.
= 5 =
Все с интригующим грифом: «Секретно. Совершенно доверительно».
Начальник томского охранного отделения в Санкт-Петербург. Двадцать четвертого мая 1907 года (это два неполных месяца после процесса в омском военно-окружном суде):
«Имею честь представить Департаменту полиции, что главными руководителями и пропагандистами «военной организации при Томском Комитете Российской Социал-демократической партии», по агентурным сведениям отделения, являются нижеследующие лица: студенты-технологи Георгий Артуров-Крауз, Владимир Михайлов Сафьяников, без определенных занятий Валериан Владимирович Куйбышев…»
Директор департамента полиции в Томск. По телеграфу пятого июня:
«Военную организацию эсдеков ликвидировать без всякого отлагательства. Обыски самые тщательные. Аресты независимо от результатов обысков безусловные».
Из Томска в Санкт-Петербург. Депеша около полуночи седьмого июня:
«Не имеющий определенных занятий Куйбышев в конце мая выбыл в Петропавловск. О чем сделано надлежащее сообщение».
Сообщение — бумага. Казенная, пронумерованная, а все-таки бумага. В какие руки попадет — такая и польза. В Петропавловске чины вовсе не расторопные, мыслей небогатых. Полный месяц в соображение взять не могут, что внезапно объявившейся в городе издатель предерзкой газеты «Степная жизнь» есть разыскиваемый во всех местностях империи враг престола Куйбышев Валериан. Приходится самому губернатору взять на себя труд газету закрыть[4]. Смутьян фюйть! Опять из рук ушел. По прошествии времени узнается: из Петропавловска перемахнул в Каинск, из Каинска в Томск, из Томска в Челябинск будто…
Еще один поступок предерзкий. Занесенный в розыскной по империи список, Куйбышев перед началом осенней сессии подает прошение в Томский технологический институт. Неловко за господина директора, начертал он резолюцию: «Зачислить на 1-й курс!» Ноября тринадцатого числа пришлось ему писать в окружной суд. Опять же совершенно доверительно. «Уволенным из числа студентов Томского технологического института считается Валериан Куйбышев, и его документы высланы через Каинское уездное полицейское управление…»
Бог с ними, с теми документами. Они Валериану сейчас ни к чему. В Петербурге он сдал на прописку совсем другой «вид на жительство». Отличный паспорт на имя Андрея Степановича Соколова. Ни одна буква не исправлена. Все в полной неприкосновенности.
Если бы еще к тому паспорту хотя бы одну уцелевшую явку. В столице только что отбушевала очередная волна арестов. Которая по счету после третьеиюньского переворота Столыпина?! Орудия главного калибра все бьют ро большевикам. По противнику непримиримому.
Валериан ищет связи с подпольем. Для хлеба насущного — частные уроки, старая профессия репетитора. Нет — так работа на песчаном карьере. Лопатой сбрасывать песок вниз, на площадку, где нагружают тачки.
В свободный день с утра отправляется на Стрелку. В воскресенья там, на взморье, много служилого люда. Может, и встретится нужный человек.
Судьба благосклонна. «Я только что поднялся со скамьи, — описывает Валериан, — и с газетой в руках шел по аллее. Навстречу товарищ, с которым я работал некоторое время в Петропавловске. Мы бросились друг другу в объятия. Целуемся, жмем руки. Он обращается ко мне: «А как тебя теперь звать?» В Сибири мы оба действовали под партийными кличками, настоящих имен не знали. Я говорю, что меня зовут Андреем. «Вот здорово! Я тоже Андрей. А как твое отчество?» — «Степаныч». — «Ты что? Я тоже Степаныч. А как фамилия?» — «Соколов». — «Я тоже Соколов. Какой губернии?» — «Новгородской». — «Какого уезда?» — «Череповецкого». — «Где ты взял мой паспорт?»
Я, толком ничего не понимая, ответил, что паспорт получил у челябинских эсдеков. «Правильно! Когда меня угоняли в ссылку, я передал паспорт товарищу из Челябинского комитета».
Положение создалось щекотливое. Хорошо, что подлинный Соколов приехал в Петербург только позавчера — и наши паспорта, заверенные в разных районах, еще не встретились в Центральном паспортном бюро, поэтому пока и не обнаружилось, что в городе появились два лица с совершенно одинаковыми «видами на жительство». Андрей остановился за Нарвской заставой, я жил на Петербургской стороне…