Утро за окном наступило сумрачное, темней прошлого вечера. Снежная сыпалась пыль с небес, дым не мог подняться над трубами и расстилался на крышах, как грязные простыни. Каркали вороны, выли, не переставая, собаки. После длинной бессонной ночи Тайбэлэ, вся как побитая, лавку сегодня решила не открывать. Позже, пересилив себя, вышла из дому. Навстречу приближались четыре носильщика с митой[87] на плечах. Из-под припорошенного снегом покрывала торчали синие ноги мертвеца. Провожал синагогальный служка. Тайбэлэ тихо спросила, кто умер, и шамэс[88] ответил:
– Эльхонон-белфер.
Странная мысль пришла ей на ум: проводить до могилы этого неудачника, жившего в одиночестве и одиноким покинувшего сей мир. В лавку сегодня, в такую погоду все равно никто не отправится, да и что ей в том заработке, если она все утратила? Содеет, по меньшей мере, хесэд шел эмэс[89], проводит покойника. Путь, засыпанный снегом, оказался нескорым, на кладбище пришлось еще ждать, пока разгребет могильщик сугроб и выроет яму в промерзшей земле. Тело белфера завернули в талес, положили два черепка на глаза и сунули ему между пальцев прутик, которым он, когда явится на землю Мессия, пророет себе дорогу в Эрец-Исраэль. Потом могилу засыпали, и могильщик произнес Кадиш. И тут Тайбэлэ разрыдалась. Эльхонон этот жил одиноко, как и она. Как и она, не оставил потомства. Теперь – всё, отплясался. По рассказам Хурмизы она знала, что умерший не сразу направляется в рай. Каждый грех, совершенный человеком при жизни, порождает бесов; бесы – дети умершего человека, когда тот умирает, они являются к нему и требуют своей доли наследства. Называют мертвеца отцом, волокут или кубарем катят его по сплошь диким лесам, покуда он свое не претерпит и не будет готов к очищению гехэновым пламенем.
Так с тех пор Тайбэлэ и осталась одна, дважды агуна – после благочестивого фарисея и после беса. Старость быстро справилась с ней, ничего не осталось у Тайбэлэ, кроме тайны, которую и доверить-то никому никогда нельзя. Да и ведь не поверят! Есть такие на свете тайны – сердце устам не откроет. Человек их уносит в могилу, вербы шепчут про них, вороны кричат о них криком истошным, надгробья друг дружке рассказывают – на беззвучном языке камней. Мертвецы восстанут когда-нибудь из могил, но тайны их останутся с Богом и Божьим Судом и пребудут там до скончания всех поколений.
Бендит и Дишка
Вот говорят: подходят друг дружке, созданы друг для друга. А нужно ли, не знаю, чтобы муж и жена так уж были притерты тютелька в тютельку? Возьмите меня и Гедалье, моего первого мужа, олэвхашолэм. Двух более разных людей трудно было сыскать. Он – высокий, стройный, настоящий, одним словом, богатырь. Я – маленькая толстушка. Ему подавай все соленое, горькое, острое. Я – сластена, даже в бульон кладу сахар. Он – из самых суровых миснагдим. Я – из хасидов. Он – не про вас будь сказано – был наполовину литвак, литовский еврей, куда дальше! А прожили мы с ним столько лет. Понятно, между супругами чего не бывает, но к раввину за правосудьем не бегали – сами справлялись. Он, бывало, если чем недоволен – молчит. День молчит, два молчит, неделю молчит, настоящий медведь! Но ведь долго мужик, извините, без бабы не может. Ну, я, как водится, сбегаю в микву – и опять в доме мир. А потом дети! А внуки! А когда у ребеночка режутся зубки и стены ходуном ходят – какие еще обиды? А дальше – стареете, ходите рядышком, держась друг за дружку, и ругаться нет просто сил. Только вместе трепещете пред ангелом смерти, перед Малхамовэсом.
Если, бабоньки, есть у вас терпенье и время, расскажу вам историю. Только ближе садитесь, оно и теплей, и горло не драть. Ты что вяжешь там, Фэйгелэ? Отложи, не сбежит. Это во-первых. А во-вторых, если хочешь – можешь вязать. Я к тому только, чтобы ты, не дай Бог, себе в глаз не ткнула.
История эта не чтоб тары-бары, абы поговорить. Своими глазами, можно сказать, я все сие видела. Имя у него было странное – Бендит. Он даже каким-то был мне там родственником: седьмая водица. Моя тетка Кейлэ второй женою была у его дядьки, реб Йойла. Так что я даже ходила к ним в дом, до последнего дня. Потому что я знала, как делают кровопусканье. У нее, понимаете, была лишняя кровь. Но давайте поперву невод закинем, а потом уж рыбку ловить… Имя странное – Бендит. Отец его, Бецалэл Красной, был у нас первый богач. Все в городе принадлежало ему: пивоварня, мельница, лавки. Каждый третий дом – его. А Бендит был у отца единственным сыном. Сестра умерла, упаси нас Господь, в самые Шэвэ-Брохэс, в первые дни после свадьбы. Детки мои, все рассказывать – года не хватит.
Этот Бендит еще должен был стать моим женихом. Я лет, правда, на пять или шесть была младше его, но про нас насчет этого все вокруг говорили. А в те времена в таком возрасте ты была уже девкой на выданье. Только реб Бэцалэл и жена его Миндэлэ захотели в родню богачей. Ну, добрые люди подыскали невесту из Калиша, это в Польше Великой, а звали невесту ту Дишка. Отец ее был не то что богач – магнат! Что заставило его с нашей глушью-то породниться – не скажу вам, не знаю. Если верить злым языкам, Дишка влюбилась там, в Калише, в своего, мол, учителя, и случился позор.
Всяких красавиц я видела в жизни, но такой, как Дишка, не было больше и нет. Она хоть была и тогда уж чуток полноватой, да разве ж это изъян? Ростом – почти что с него, а он, Бендит, был, скажу вам, видный мужчина. Картина! Оба – русые, голубоглазые. Бендит тоже плотный такой, налитой. И одеться оба любили. Насчет того, что говорят: подходят друг другу. Эти – точно скроены были по одной мерке. Я на свадьбе у них не плясала, свадьбу сыграли в Калише, а от нас дотудова – с гаком. Но вскоре отец его, реб Бэцалэл, покинул сей мир. Раньше-то как: занемог – и бывай, моргнуть не успеешь. До сих пор не пойму: что с ним все-таки было? Гуткинд, наш врач, тоже, похоже, ничего толком не понял. Миндэлэ – с ног посбивалась, но исход, видать, был предрешен. Она и сама недолго потом с козел правила. Заживо, можно сказать, похоронила себя. А все потому, что не могла без мужа. Как иной – без руки.
Уже в точности не припомню, когда Бендит вернулся. Приехал сперва один, без жены. Потом привез Дишку. Принял дом и наследство. Дишка мебели понавозила! Я у баров наших такой не видала. А наряды ее! Один Бог знает, сколько их было и во что они ей обходились. А кольца! А серьги, браслеты! Дом реб Бэцалэла ей, вишь, не пришелся: во-первых, он старый. А кроме того, что за дом – на базаре! Поселяться среди евреев ей не хотелось. Ей нужен был дом с садом, с клумбами. Бендит и выстроил ей палац. Вот чего только им не хватало, так это детей. Я так понимаю, что Дишка себе там все-таки что-то попортила. И теперь не могла зацепить. Что-то все-таки там в Калише произошло, хотя, правду сказать, у нас поначалу она вела себя – что ты! что ты! А как уж любили друг дружку! Он ей – Дишкэлэ, она ему – Бендэлэ, воркуют, наглядеться не могут. Гулять соберутся – в обнимку. А в те времена про такое и не слыхали, но богачи! – им позволено все. А как Дишка на фортепьяне играла! – люди стояли под окнами! Она и пела красиво. И пешком – никуда. Сядет, бывало, в свой колес – и катит, как барыня. А если сегодня ей нужно, простите за выражение, в микву – кучер подвозит к самым воротам, извольте, мол, а сам потом ждет. Я один раз там ее видела. Голую. Кожа – шелк. Вся – кровь с молоком. А фигура! У нас в миквах такую не встретишь. А ее белье! А чулки с прицепками – к матькам прицепляются, извините. И была она вечно веселая, вечно шутит, хохмами сыплет. У нас в городе ее любили. Хотя подмечали: слишком о себе высокого мнения. Свысока разговаривает. Особо с богатейками нашими. Оно-то понятно, Калиш не Карцев. Она и по-русски ведь знала, и по-польски, и по-немецки. По-французски. Если прежде, до нее, Бендит одевался как принято, во все длинное, правда, зауженное в плечах, то теперь щеголял в шляпе и пиджаке. Только по праздникам и по субботам – в капоте. Бородку подстриг. Ну а что? На благотворительность они не жалели. Если помочь сироте или собрать кой-чего для бедной невесты – тут они щедрой рукой. А потом Дишка получила наследство, умер отец. Там, правда, еще были сестры и братья, но хватило, я думаю, на всех! Так и шло оно год за годом. Супругам, конечно, очень хотелось детей, но коль Бог не дает – не обрящешь.
В маленьком городишке все знают, что и когда у кого в котле закипает. Они хоть и жили от евреев отдельно, а прямо сказать – среди гойим, но что такое наш Карцев – всего с шишку! И во-вторых, у Дишки служили две девушки: еврейка и шикса. И еще у нее был свой кучер, стангрет, как она его называла. И был свой мэшорэс у Бендита, Мэндэлэ, или Макс. Вот они и рассказывали. В доме – множество комнат. Столовая комната, спальная комната, зала. Кабинет. Одна комната называлась так: будуар. В саду стояла беседка. Я забыла сказать: Дишка привезла с собой и кухарку из Калиша. Наше варево ей не годилось. Набрались манер. У Бендита – у того свой винный погреб. Там у него – тонкие вина, ликеры. Граф, да и только. Я как-то на Пурим сидела в гостях у раввина, является Мэндэлэ: шалахмонэс от Бендита. Таких лакомств я в жизни не видела: рыба лосось, сардины и фрукты – гранаты, ананасы и еще что, откуда мне знать. Дом весь наполнился благоуханиями. Понятно, они ни в чем себе не отказывали, услаждались в свое удовольствие. Сглаза и зависти не боялись: не верили. А во-вторых, они делали много добра, от кого сглаза ждать-то? И кто им станет завидовать: не могут же все бедняками быть!
Ну, если ходишь по будням в нарядах и жуешь марципаны, тут тебе и гостей подавай. А какие в Карцеве гости? Нас, родню, один раз позвали, на какой-то праздник, но это так, вроде негордость свою показать. А на самом деле – перед нами же повыставляться. Полы сверкают как зеркала, ходим по расшитым коврам – это в зале. Кушанья подали на фарфоре. Разговоры ведут по-еврейски, но это с родней, а между собой, конечно, по-польски. Или по-русски. Стали дружиться с местными франтами. Лазарь-аптекарь. Яшка – он у нас прошения составлял. Стояли в городе и военные, начали к ним заходить офицеры. Ничего такого за Дишкой не замечалось. Дишка и вправду любила мужа, а во-вторых – прислуга же все разнесет. Ну, конечно, ей нравилось веселиться, чтоб всегда ей был праздник. Нравилось это и Бендиту. То он в хромовых выйдет сапожках, то в лайковых. То польский на нем пиджачок, то строгий сюртук. Гранд-франт! Носил золотые часы в кармашке, с пением. Был у него потертый намеренно такой кошелек, и он охотно всякий раз его доставал, когда нищие руки тянули. Или придут на чью-нибудь свадьбу, он с Дишкой пляшет камаринского, а музыкантам швыряет б