умажные деньги. Девушки станут кружком и в ладоши хлопают, и не сводят глаз с этой пары. Особенно, конечно, с него. Зачем врать? Мне и самой он не был противен. Но знаете как, становишься чьей-то невестой, потом женой, потом дети – и забываешь все эти глупости.
Теперь выслушайте историю. Квартировали в нашем городе, значит, военные, и был у них свой военный врач. До него был другой, Бобров, бородатый, настоящий русский фоня. Этот Бобров за сто рублей выдавал рекруту синий билет – временное освобождение. За двести – белый. Когда его ни покличут, бывало, к больному – он является пьяный, как Лот. Наверно, за эти-то пьянки и взятки и смазали ему пятки, а на его место прибыл другой, молодой, по фамилии Гальперт. Наши тут же заговорили, что это еврей, потому, дескать, что Гальперт – не что иное, как Альперт, но после увидели, что он ходит в церковь. Выяснилось: новый врач – мэшумэд, может, еще папаша его съехал с верного шляха. Да и на вид это был настоящий гой, темноволосый, высокий, мундир на нем – точно вылит. Идет по базару, а девушки к окнам подбегают, выглядывают. Кругом грязь по колено, а он в начищенных до блеска сапожках, и только глазами по сторонам – стрель! стрель! Он был холостой.
Офицеры имели свой клуб, в этом клубе он жрал и играл в бильярд. Там и в карты резались, и про одного офицера рассказывали, что как будто жену проиграл. Солдатня, что вы хотите…
Проходит какое-то время, и в городе начинают болтать, что, мол, доктор Гальперт слишком часто заходит к Дишке и Бендиту. Особо-то удивляться было тут нечему, ходили и другие к ним офицеры. Как-то пришла я, помнится, за нэдовой для одного больного, так фуражек и шинелей в прихожей как в казарме навешано было. Где-то в комнатах, в глубине, пел, а лучше сказать – блеял какой-то кацап, а Дишка подыгрывала на фортепьяне. Такие это были люди. Но про Гальперта говорили не просто, а с намеком. Ходит, мол, туда каждый вечер и сидит до глубокой ночи. Замечали, как он входил к ним и днем, когда Бендит занят на мельнице. Одна девка повстречала их – Дишку и Гальперта – прогуливающихся на люблинской дороге. Держат этак друг дружку за руку, а потом остановились и взялись целоваться. Губы в губы. От людей разве что скроешь? Даже у гойим начались разговоры. Бендит время от времени ездил в Варшаву, и тогда доктор совсем поселялся у Дишки, вроде жильца. Все так, кто один раз сошел с еврейской дорожки, от того всего ожидай. Особо кто молод и до ягод охочий. Когда десять раз на дню меняешь наряды – почему бы и мужчину не поменять? Ведь до чего вареники с вишней – а и те приедаются. Йейцер-хорэ[90], избавь нас Господь, он речист, вмиг уломает. Я-то лично тогда ничего не видала. Мы жили на другом конце, а во-вторых, я была беременна, носила Мэнаше. Но весь город шумел – ходил ходором. Куда ни заглянешь – в лавку, к резнику, – только и слышно: Дишка и Гальперт, Гальперт и Дишка. Бендит сначала не замечал или, может, прикидывался. Но сколько мужчина может молчать? И потом – ведь стыдно же перед людьми. Ей-то что, она пришлая, она чужая, а он, как ни ерзай, все-таки карцевский, наш! Вдруг слышно: Бендит навешал Дишке пощечин, а доктор, мол, этот распутник, выхватил револьвер. Я рядом там не стояла. Зима была лютая, таких морозов я больше и не упомню. Снегу повыпало! А потом он подтаял и смерзся – сплошь гололедица. По утрам прорубаешь дорожку лопатой.
Что-то все-таки между супругами произошло. Оно и понятно. Дишка еще в девицах, в Калише, обламировалась, так что кровь у ней в жилах текла трэйфная, испорченная. На Пэйсэх новость. Гальперт покинул город. То ли сам убрался, то ли вытребовали его – этого я не знаю. Бендит же был лиферант у полковника – поставщик и подрядчик. Так что мог и словечко подбросить в удобный момент. Гальперт уехал, если верить, прямо среди ночи, а на его место прислали нового. Маленький, пухленький, кривоноженький. И антисемит. Но какой – настоящий сойнэ-Исрул![91]
Ну, проходит зима, опять приближается Пэйсэх. Бендит хоть и был он в вере не ахти усерден, а является тоже к раввину, на мацу записаться. Потом два человека идут с ним домой, и он выдает им на моэс-хитим[92] изрядную сумму. Он, конечно, не прогадал: муку-то пасхальную потом на его же мельнице смалывали! А Дишки той совсем не видать. Снега как растаяли – грязь до колен. А к Пэйсэху речка вышла из берегов, дома по окна в воде. А бедняки с Мостовой улицы – те и вовсе узлы на чердак поперетаскали, там и живут. Ну, Дишка, известно, пешком по грязи не пойдет, а колес проехать не может. Говорить про нее перестали. Доктор Гальперт уехал, шарлатан этот подлый, – чего тут еще говорить? А вот Бендит мне несколько раз на глаза попадался. Грустный такой. И никому напрямик в лицо не посмотрит. Стыдно ему, понятное дело. Чтобы так человека жена опозорила! Рассуждали, что может дойти до развода, но он сильно ее, наверно, любил. А кроме того, он, понимаете, пустил в оборот ее деньги, а вложить деньги в дело намного легче, чем взять их назад. А во-вторых, если ей по сердцу – так он, может быть, размышлял, – то что ж, и его не убудет.
Ближе к лету грязь высохла. Благодатные установились, теплые дни. Поля и сады вокруг нашего Карцева очень летом красивы, не то что в других городах. Обычно Дишка, как Пэйсэх закончится, ездила на базар, закупала сукно и бархат. Иногда ей нравилось самой сесть за кучера, покрасоваться на козлах. А если девушки, случалось, затеют бал, она, бывало, тоже там появлялась – но теперь перестала. Бендит – мрачен и хмур. На мельнице почти не показывается. Его в парнэсы произвели, стал чином в общине, а на сходы и не является. Идет по базару, весь распатлан, расхристан, не глядит. Его останавливают, у кого какое дело к нему – но он всегда в спешке, ему некогда! Раньше не видели, чтобы он курил, а теперь шагает задумавшись, трубкой пыхтит. Или цигарку прикусит в губах – и дымит. Что мужчина курит – что же тут удивительного, но этот так в курево влез, с головою, как пьяница в водку. Была у него своя табачная лавка, для местных курильщиков, он как-то пошел туда и велел прислать себе от всех сортов: русский титун и турецкий титун, папиросы такие и папиросы сякие, и всяческих пипок и мундштуков. А у нас шпилитер, так его называли, товары в лавки возил из Варшавы и Люблина. И Бендит заказал ему всех табаков, какие в большом городе только бывают. Он раздобыл где-то книгу, где описывались титуны разных стран. Всякая страсть может стать безумием. Он обставил комнату наверху, на этаже, и поднимался туда курить свой кальян. На огромном столе были разложены пачки и кучи табака, и служанке запрещалось там убирать. Даже окна открывать запретил, и комната всякий раз наполнялась дымом.
Как ни таись – все наружу выходит. Пальцы у него пожелтели, начался кашель. Милые мои, а у Дишки свое безумье! Он целыми днями курит, а она за жратву принялась. Он отправляет шпилитера за новыми табаками, а ей яства возят: сыры, лосось, икра и черт ее ведает что! Он высох, как кость, а она наливается жиром. В те времена платья шили с накладными карманами, так у нее все карманы шоколадом набиты были, мармеладками, изюмом, орехами! Я как-то зашла к ней в будуар: сидит в кресле перед буфетом и отщипывает то от этого, то от того. А там чего только нет, прям обжорка какая-то: пироги на смальце, халва, лакрица, царский пряник, рыба копченая и маринованная. У самого богатого богача, даже в Пурим, такого вы не увидите. А что я там делала? Это особый сказ. Они поссорились из-за чего-то с Гуткиндом, врачом нашим. Из-за чего – до сих пор не знаю. В те годы верили в кровопускание. А моя бабушка, олэхашолэм, меня научила когда-то этому делу. В чем тут искусство? Чикнешь по вене – а кровь сама себе вытекает. Ну, потом прикладываешь крахмал или паутину, или спирт втираешь. У меня для этого специальное лезвие было. Одним словом, Дишка желает, чтобы я ей пускала кровь. У нее, как она говорит, много лишней крови, и оттого все, мол, путается в голове. И пока она мне это рассказывает, она, милые, отрезает кусок голландского сыра, намазывает сливочным маслом, поливает медом – и в рот. Я объясняю: от сладкого кровь густеет, а она возражает: ты, мол, делай свое. Ну, открыла ей вену, а кровь – аж с пеной, с шипеньем. От денег я отказалась, у своих не беру. И вот, пока вожусь с ней, отворяется дверь. Входит Бендит. В роскошном шлафроке, расшитом по лацканам золотом, и люлька у него до колен. Дым – точь-в-точь труба, изо рта, из ноздрей. Клубы дыма. Я гляжу, а это не Бендит: весь иссох, под глазами торбы висят. Он даже меня не узнал, пришлось объяснять ему, кто я. Смутился, раскашлялся. Вижу: нет, не жилец. Столько курить, говорю, для здоровья вредно. А он с такой хитрецой: «А что же полезно?»
Детки мои, я тут до утра могла бы сидеть и рассказывать, но в чем суть? Вскорости он занемог. Приехал откуда-то доктор, курить запрещает. А пока доктор ему запрещает, он сидит и пускает ему клубы дыма в лицо. Раньше он, может быть, хоть по субботам себя соблюдал, а теперь, после доктора, начал дымить и в субботу. А чтоб с улицы не видали – велел окна завесить. Торговлю и мельницу отдал в руки служащим, гойим. Те обкрадывали его, грабили – а ему хоть бы что. Стало известно, что у Бендита кровохарканье. И как уголь весь почернел. Что тут долго расписывать, кто решил себя умертвить – тот того и добьется.
– Умер?
– А что же? Неужели ж воскрес? Сжег себе легкие. Лучше б он себе горло ножом перерезал…
– А она? С ней что было?
– Подождите… Я всегда, когда про него говорю, немножко поплакать должна…
Тетя Ентл продула нос и утерла глаза.
– На похоронах Дишка появилась среди людей в последний раз. Она стала в два раза толще. Не идет, а переваливается как утка. Слезинки не проронила. Некому было молитву сказать над могилой, пришлось это сделать шамэсу. Люди смотрят, а Дишка что-то жует. Детки мои, она стояла над свежей могилой мужа и жрала! Тут всем стало ясно, что нечистый в нее вселился. Приехал врач из Замосьца и, узнав про это, сказал, что у нее цестод. А это такая гадюка, что сидит в человеке и высасывает у него мозг. Заводится это от сладкого. Но почему бы ей было не попить глистогонной травы, не пососать вэрэм-цикерлэх, сахарков от червей? Ведь от этого можно избавиться! И потом: если в ком засел червь – человек тощает, с тела спадает, а эта толстеет! Нет, никакой это не был глист, а, скажу я вам, меланхолия. Было так: сидит она семь дней поминальных, если, конечно, она соблюдала это, и приходят евреи, чтобы, значит, в доме покойного помолиться. Приходят, а их не впускают. Женщины тоже явились – все-таки траур! – а двери на все щеколды позаперты. Еврейскую прислугу она разогнала, заодно и Мэндла-мэшорэса, а набрала себе гойим. Один из них, Щубак его звали, стал у нее за распорядителя, и на мельнице, и кругом. И был он пьяница и злодей. Покуда жил Бендит, они во дворе держали собаку. Собака, чтоб вы знали, – это страж богачей. Теперь же у Дишки развелась их целая стая. Люди мимо ходить опасались, набросятся – разорвут! И никто не знал, что там у Дишки творится. Посылает она за нашим Залманом-шпилитером и дает ему список: разве что птичьего молока привезти не велит. В больших городах есть магазины, где продаются исключительно деликатесы: колбасы такие, варенья, копчености, рыбья икра. И все это в баночках, знаете, или в коробочках. И конечно – страшно все дорогое. А главное – нечистое, трэйф! Но чистой пищей, кошерной – разве насытишь такую утробу? Евр