еи рассуждали так, что, мол, Залман не должен ей этого привозить. Но с другой стороны, чего не сделает человек ради заработка? Тем более Дишка с ним не торгуется, платит по всем счетам. Залман тоже не без резона: не я привезу – другой привезет, каждый рад заработать! Но правда, когда ей потом захотелось свининки – тут уж он ей не уступил. Ну и что же вы думаете? Отправила служанку к Мацеку-колбаснику, и та натаскала ей шпика и разных ветчин.
Опять за мной посылает. Я прихожу. Очень страшно было собак, но их привязали. Цепи лязгают, лай. Настоящие волки. От одного этого лая брюхатая женка скинуть могла б. Двор запущен, кругом кучи мусора. Забор сломан. Пристройки настежь, пустые. Вхожу, вижу Дишку. Детки мои, но это не Дишка. Это какая-то бабища, в два раза старше и в три раза толще. Такого я в жизни не видела: настоящая бочка. На плечах мяса наросли и свисают, аж боязно! Голос грубый, как у мужика, и сипит, как астматик. «У меня, – хрипит, – лишняя кровь, а ты хорошо это делаешь». А служанка несет уже таз. Дишка предупреждает: «Пусть течет, пока я сама не скажу». Вскрываю ей вену, и мигом – полтаза крови. Мне аж дурно стало, и только боюсь, не потерять бы сознание. Из нее течет, как из животного, а она сидит вот так, подливает себе вишневой настоечки и медовым пряничком заедает. На этот раз я деньги взять согласилась. У меня уже дети были и муж. Бендит – тот да, тот был моим родственником, а она-то мне кто?
Пробую поговорить с ней, хочу объяснить, что все это нехорошо, но она же как была гордой барыней, так и осталась. Я, между нами, за нее опасалась, не померла бы, шутка ль, столько крови зараз потерять! Но черт ее не побрал! И стала она посылать за мной каждый месяц. А сама – все толще и толще, не хотелось грешить, но скажу: от нее уже стало попахивать. При такой толщине невозможно быть чистой. Я пускала ей кровь, и это была для меня настоящая пытка. Потом умер Гуткинд, нам прислали нового лекаря, и больше меня к ней не звали – за что я благодарила Господа, да!
Нового доктора звали Липэ, и он все рассказывал в городе. Дишка уже не могла ходить. Ноги у нее разнесло, как колоды. Было трудно подобрать ей обувку. Старые платья на нее не налазили, а новых она не заказывала. Завернется в старую шубу или ротонду – и так и сидит. Залман привез ей мужские домашние туфли, в них она и просиживала весь день, на скамеечку ноги поставит, а служанка кормит ее, ну как ребенка… И вот так, сидя в кресле, она проела свою мельницу, лавки, дома, все, что было. Ее обворовывали, а что оставалось – ей в жерло отправлялось. Она даже камень Бендиту не поставила…
Говорят же: на халяву – наедайся на славу… Пока Залману щедро платили, он все привозил ей. А как в долг попросила – онемел и оглох. Прислуга крала, воровала, потом вся вдруг исчезла. Даже некому было собак покормить, и они передохли или гицель попереловил. Теперь к Дишке повадилась Годэлэ Шмойш, баба ушлая, или, как у нас говорят: вор с глазами. В доме еще кое-что оставалось: украшения, цацки. Все это Годэлэ распродавала и снабжала Дишку едой – не из Люблина уже, конечно, из местных лавчонок. И всякий раз подавала Дишке дутый счет, дурила ее как хотела. И даже не очень таилась – уличить-то ее было просто, но, когда человек ожирел, у него заплывает и мозг. А может, Дишка все видела, а что было делать? Набрала в рот воды – и молчок. В ее положении хуже, чем быть паралитиком. Потом Годэлэ нашла одного афериста. Тот стал давать Дишке деньги, под залог. Ну, и отнял у нее дом, а Годэлэ тоже, как говорится, косточку обсосала.
Дишке велели убраться. А кто ее возьмет к себе, это же кусок горя! В городе зашумели. А дело было зимой, в самый мороз. На улице ее не бросишь, живое существо! Гадали-рядили – поселить ее в хекдэше, в приюте у кладбища. Нищие там, конечно, подняли гвалт: эта клоздра займет всю избу! Ругали общинников последними словами. Хотя Дишка, ясное дело, была обреченная, но ей все-таки освободили место, поставили кровать, застелили соломой, сверху рогожей – и пускай из котла хлебает еще один рот. Теперь выслушайте историю.
Выводят Дишку из ее будуара – а она не проходит, дверь узка. Представляете, чистая правда! Тащат, пихают, собрались мясники, балэголы, те еще парни, – ни в какую! Чего только с ней не проделывали – чудо, что еще осталась жива. Наконец вытащили. Дальше: привозят ее в хекдэш – а она опять не пролазит. Опять суматоха. Целый час ее, может, мучили, вволокли, кладут на кровать, а кровать под ней кряк – на две доли. Уже думали, не пережить ей этого дня. Но кому назначено маяться – тот положенное отмается. Разыскали железную кровать, поместили, лежит.
Добрые люди стали приносить ей поесть. Но ведь сколько ей ни тащи – не хватает. Поглощает, как зверь. А другим чего принесут – лапу тянет. От той Дишки, какую я некогда знала, совсем ничего не осталось. А что, я тоже, хотя у самой была уже куча детей, каждый день приносила ей что-нибудь: кашу, бульончик. Она уже, правда, не перебирала, кто вчерашней картошки подаст, кто черствых клецок – все сгребает. У нее отнялась речь – лежит и мычит, как немая. Вставать она не могла, и все, бедная, под себя. Женщины-габэтши, да и другие, приходили к ней, обмывали, обтирали ее. И вдруг – это случилось за несколько дней до Пэйсэха – садится она на кровати и внятно так говорит: «Зовите, евреи, людей, я пошла умирать…»
Три еврея явились из синагоги, приняли, как положено, покаяние, потом она отвернулась к стене и умерла. В хекдэше она, конечно, спала телом, но и мертвая была так тяжела, что гроб несли ввосьмером – нашлись добрые люди…
Насчет того, что вот говорят: подходят друг дружке. Эти двое были, считай, как один человек. Оба сами себя убили. Он – курением, она – едой. А почему они это сделали? Можно было подумать, что по взаимной договоренности. Про доктора Гальперта больше никто не слыхал. Погубил две души и уехал. Для него это было, конечно, – так, приключение. Но есть Бог, и он ведет счет. Человек за все платит – не сегодня, так завтра, не здесь, так там. Мама моя говорила, олэхашолэм: никому ничего не дается задаром – даже луковичная шелуха…
Йохэд и Йэхида
Абраму Суцкеверу к его юбилею
В замке, где дожидаются своей участи души, осужденные на изгнание в Шеол, то есть на Землю, как его еще называют, томилась душа женского пола, Йэхида. Йэхида прегрешила в обществе, куда спустилась с высот, где стоит престол Господа кисэ-хаковэд. Души забывают свое происхождение. Пурэ, ангел забвенья, господствует надо всем, что не Эйн Соф[94]. Пурэ – создание противоречивое. Йэхида закатывала скандалы, подозревала каждую ангелицу в шашнях со своим возлюбленным, с Йохэдом. Случалось – возводила хулу на Бога, а то и вовсе отрицала Его. По нелепым ее представлениям получалось так, будто души никем не сотворены, а появляются как-то сами собой, безо всякой цели и замысла, и поэтому, значит, лэс дин вэлэс дайен[95].
Судьи, однако, там есть, притом многотерпеливые и благосклонные. Но дело дошло до суда, и Йэхиду приговорили к смерти – то есть к изгнанию на небольшую планетку Земля.
Ее защитник подавал апелляции в Верховный суд, даже самому, кажется, Метатрону, но мнение о Йэхиде сложилось такое, что никто уже помочь ей не мог. Йэхиду разлучили с Йохэдом, отрубили ей крылья, остригли волосы и надели на нее длинное одеяние, саван для тех, кто подлежит аннигиляции. Ее перестали питать Небесной музыкой, благоуханиями рая, тайнами Торы, лучезарным сиянием Шхины. Она не купалась больше в бальзамных источниках. Сумрак нижнего мира ойлэм-хатахтн[96], заранее поданный в камеру, наводил тоску. Но гораздо мучительней была тоска по Йохэду. Йэхида потеряла возможность общаться с ним телепатически. Связь ясновидения тоже между ними была прервана. Да что там, даже отняли слуг – несколько душ юных отроков и отроковиц. Ничего не оставили бедной Йэхиде, кроме страха смерти.
Смерть, правда, – гостья не редкая, но беда эта обычно случалась с душами низменными, пустыми, не познавшими любви. Что происходит с умершей душой – этого Йэхида не знала, да и не очень-то интересовалась. Скорее всего, душа просто угасает, исходит, как свечка. Хотя некоторые полагают, что искорка жизни сохраняется в ней. Но сразу же начинала гнить, покрывалась коростой и струпьями, и могильщик клал ее в могилу, которая называется лоно. Там она превращалась в опухоль, фунгус, паразитическое образование под странным названием: ребенок. Потом начинались терзания ада – рождения, роста, труждения. Если верить мудрым книгам, то смерть – далеко не последняя стадия. Душа очищается и опять возвращается к своим корням. Откуда мудрые книги черпали все эти сведения? Ведь, насколько Йэхида себе представляла – а была она весьма просвещенной, – до сих пор с Земли никто еще не возвращался, да и что там может вернуться после того, как душа сгнивает дотла, рассеивается во мраке? И теперь ей, Йэхиде, предстояло отправляться туда. Думэ, этот малхамовэс с его огненным мечом и тысячью глаз, мог явиться в любую минуту.
Первое время Йэхида плакала днем и ночью. Потом слезы иссякли, но мысли о нем, о Йохэде, мучили ее, не переставая, наяву и во сне. Где он сейчас? С кем он? Она отдавала себе отчет в том, что вечную верность хранить ей он не станет. Храмы полны юных девственниц, ангелиц, серафимиц и херувимиц, девиц-аралим и прочих прелестных созданий. Как долго сможет он устоять? Ему ведь считаться не с чем, ведь он, как и она, Йэхида, – неверующий. Это именно он и внушил ей, что дух – никакой не плод Творения, а побочный продукт природно-естественного процесса, который он называл «эволюция». Йохэд не признавал Божественного Промысла, свободы выбора, святости и греха. Что же может теперь побудить его к воздержанию? Небось разлегся уже в коленях какой-нибудь крылатой бабенки и рассказывает ей про Йэхиду, как рассказывал ей, Йэхиде, про других. Хвастал своими победами. Как же быть? Что предпринять? Все каналы к нему перекрыты. Ждать милости не от кого. Прощенья не будет. Путь один – вниз, на Землю, в неуютную плоть, в этот ужас, называемый «тело». Тело – мясо и кровь, нервы, мозг, дыханье и прочая мерзость, от которой при одной только мысли пробирает мороз. Хотя фрумаки