Нет, теперь была она хладным, ледяным трупом, завернутым в тахрихим, с черепками на прикрытых глазах, с веточками между пальцами рук. Вот-вот должен явиться Дума, попечитель умерших, а там уж и Суд.
Сроки жизни, годы страстей человеческих и волнений – иссякли. И Шмил-Лэйб, и Шоша – оба они перешли в мир иной. Супруги молчали. Потом послышалось хлопанье крыльев и тихое в полном безмолвье песнопение: это к портному Шмил-Лэйбу и жене его Шоше приближался, снижаясь, ангел Господний, чтобы сопровождать чету в рай.
Цейтл и Рикл
Часто слышу, не верят: этого быть не может, того быть не может, это немыслимо, то блажь, ну и тому подобное.
Глупости! Если что случиться должно – непременно случится! Бабушка моя говорила: беда стенку со стенкой сведет. Какому раввину предначертано с крыши сверзиться – тот пойдет в трубочисты. Как у гойим говорят: кому висеть – не утопнет.
В моем родном городе приключилась история – кто бы мне рассказал – вруном назвала б! Но я их обеих знала, да замолвят они слово за нас на том свете! Они уже там, конечно, отстрадали свое, отмучились.
Старшую Цейтл звали, а младшую – Рикл.
Отец этой Цейтл, реб Исруэл Бэндинэр, при мне уже был стариком. Похоронил трех жен. Цейтл у него от третьей. Может, и с прежними дети были – не знаю. К нам он приехал в самом конце пятидесятых, женился на юной девушке, и она вдруг скончалась от родов. Младенца вызволили щипцами, это и была Цейтл. А тесть реб Исруэла, уходя в мир иной, оставил дочери кирпичный дом и торговый ряд на базаре – тринадцать лавок. И после смерти жены реб Исруэл унаследовал их.
Про этого реб Исруэла рассказывали странные вещи. Жил когда-то в Польше лже-мэшиех Яков Франк. Многих евреев он совратил, сбил с панталыку. Он позже подох, но оставил целую секту. Дочь его получала от них со всего света золото, в бочках. С виду эти евреи от прочих не отличались, а только по ночам собирались в подвалах и читали поганые свои пергаменты.
Реб Исруэл одевался как рав: сподик, бархатная жупица, белые чулки, башмаки. И без конца что-то писал: встанет у пюпитра и пишет, а Цейтл, рассказывали, все это потом переписывает, в копиях множит. Седобородый, лоб высоченный, на кого взглянет, бывало, – насквозь прожжет. Цейтл обучала нас, девочек из богатых домов, письму по шурэ-гризл[123], я была одной из ее учениц.
О людишках из секты болтали, что они ужас как охочи до баб и втихую черт-те что вытворяют. Да, но с кем это было у нас реб Исруэлу предаваться разврату? Потом Цейтл вышла замуж. Полгода прожили и разошлись. Муж ее родом был из Галиции, и поговаривали, будто сам он тоже из этих же китэс, из отщепенцев. Почему, считай сразу, дошло до развода – я не знаю, всё в доме реб Исруэла было тайной. Там стояли сундуки под двойными замками. Шкафы, полные книг. Молиться ходил он раз в неделю, по субботам, в «Холодную»[124]. Редко с кем слово скажет. Принесут ему лавочники дирэ-гелт[125], а он и не глянет, сунет деньги в карман – и бывайте.
В те времена еще не велось, чтобы провизию доставляли кому-нибудь на дом. Самые богатые наши богачки брали кошелку в руку и шли на базар. Одной только Цейтл все приносили: хлеб, пышки, масло и яйца, мясо, сыр. Счет подавали один раз в месяц, как в Варшаве. Манеры у нее были взаправдашной барыни. Как сейчас помню: смуглая, статная, лицо тонкое, волосы черные, подобраны вверх. Можете представить себе: в те времена она отказывалась брить голову! Когда, правда, из дому выходила, надевала платок. Но когда такое случалось? На чердаке у них имелось окно прямо напротив церковного сада, там она и проводила свои летние вечера, воздухом дышала.
С нами, девочками, она занималась диктантами, два раза в неделю. В учебник она не заглядывала, помнила все наизусть: «Во первых строках моего письма позвольте, дражайший жених мой, уведомить Вас о благополучном моем здоровье, да благоволит Господь и мне от Вас получить подобное же известие. Затем позвольте уведомить Вас…» Кроме идиша, Цейтл знала немецкий и польский. Глаза у нее были огромные, как у теленка, и полные тоски. Но вдруг, бывало, как расхохочется – по всем комнатам гул. Или такой вот каприз: станет, в середине года-то, у плиты и жарит хрэмзлэх[126]. И любила загадки нам задавать и рассказывать истории, от которых – волосы дыбом.
Теперь Рикл. Отец Рикл был у нас шойхетом. Реб Тодье его звали. Резники сплошь, как известно, народ благочинный, но реб Тодье – тот истинный был цадик: свят и мудр! Ему, бедному, не везло. То сын как-то летом в микву пошел и захлебнулся. Я думаю, судорога его схватила. То старшая дочь, сестра Рикл, умерла от родов. А проходит несколько лет – в доме стуки какие-то. Кто-то в стены стучит, понимаете, а кто и зачем – неизвестно. И так, бывало, колотит – балки трещат! Весь город сбегался, даже гойим, все обшарят, обыщут – чердак, подвал, закутки. И – никого.
А у нас в городе стояли войска, полковника звали Семятицкий. Был он из выкрестов, кажется. Рыжебородый такой, и все шутками сыпал. От его шуток люди с ног падали. Семятицкий узнал, что творится в доме у Тодье, взял солдат и велел обшукать все до щелочки. Во всякую нечисть – бесов, чертей, лапитутов – не верил, называл это «забобонами». Приказал жильцам выйти на улицу, расставил вокруг казаков с нагайками – чтобы, значит, никто и приблизиться не мог. И тут вдруг оно как замолотит! Стены – вот так, ходуном!
Я рядом там не стояла, но мне рассказывали, что Семятицкий расспрашивал «гостя», чего ему надо, и тот, дескать, на все вопросы ему отвечал: один удар – «да», два удара – «нет»…
Враги есть у каждого, но когда человек живет «от кахала»… Сразу же нашлись умники: реб Тодье больше не может быть шойхетом, нужно его отстранить от дела, от, видите ли, «священнодействия». Кое-кто давно уже, оказывается, замечал, что он пользуется «трефным», в каких-то там пятнах, ножом. На жену реб Тодье это так все подействовало, что она вскорости померла.
Рикл была невысокая, худенькая, рыжая, в конопушках.
Помогала отцу: тот режет птицу, а она ощипывает, ну и все остальное, я не очень-то разбираюсь. Одно время поговаривали, что, мол, это она стучит в стены. Но каким образом? Для чего? А когда она иногда оставалась спать у родственников, стуки вроде бы прекращались. Ну и всякое такое, мало ли что кому взбрести может. Но как-то ночью так у них ухнуло, что стекла повылетали в трех сразу окнах. Дотоле «он» окон не бил. Это было, правда, в последний раз, на том все и кончилось.
Реб Тодье остался без заработка и сделался дардэке-меламедом, стал учить самых маленьких. Он проел, я так понимаю, приданое дочери, и ей пришлось стать невестой какого-то ешиботника, из города Крашник, хромого к тому же. Тот был из хасидов, и после свадьбы почти сразу вернулся обратно, к своему учителю. Первое время он еще у жены появлялся на Пэйсэх и Йомим-нэроим, а потом и вовсе пропал. Рикл стала агуной – а опять выйти замуж, пока с первым не выяснилось, не позволяется. Отец ее к этому времени умер и оставил ей старый разваленный дом. Что делать агуне? Ходила по семьям, учила молиться девочек, брала на дом шитье, штопала. Она много читала, ей нравились сказки и всякая небывальщина. В канун Пэйсэха она становилась чем-то вроде шалотн-шамэс[127] у женщин и разносила харойсэс[128]. Ее брали в сиделки к одиноким старухам, к больным. Она научилась отворять кровь, ставить банки. Голову, как и Цейтл, не брила, надевала платок. Любила придумывать всяческие истории, бывают такие мастерицы на небылицы.
Старые девы, чтоб вы знали, сплошь полоумные. А если у женщины уже был муж и она остается одна – это еще хуже на голову действует, все равно как обухом! Может быть, Рикл и попробовала бы разыскать своего муженька, но ведь по белу свету сама не отправишься, а нанять кого – реб Тодье не оставил ей ни гроша.
Но все же, почему этот муж бросил ее? Кто может знать? А потом, есть такие мужчины – женится, и все ему сразу приестся. Ну и уходит куда глаза глядят, и никто никогда не узнает, где кости его гниют.
Как и когда сошлись Цейтл и Рикл – мне неизвестно. Вроде бы реб Исруэл занемог, и Рикл пришла растирать его терпентином. И тот вроде бы глаз на нее положил. Я в это не верю. Он уже был нойтэ ломэс[129]. Он и в самом деле вскорости помер. И остались они, Цейтл и Рикл, две круглые сироты. Поначалу все думали, что Рикл у нее в прислугах. Да, но ведь раньше Цейтл слуг не держала – с чего вдруг теперь?
Пока реб Исруэл был жив, Цейтл почти не сватали. Было известно, что отец держит ее при себе. Есть такие отцы, даже у евреев. Чубук у него, к примеру, погаснет – а Цейтл бежит уже с угольком. Стряпала для него, ну и все что там надо. В микву он никогда не ходил почему-то, и злые языки распустили слух, что, мол, дочь сама его моет, в деревянной лохани. Я рядом там не стояла, но сомневаюсь. Мало ль что могут натрещать балабоки, для таких что ни грех, то находка. Реб Исруэл так, мол, отшил шадхенов, что те внукам своим заказали. Но теперь Цейтл осталась одна, и тут началось. Она им отказывает, а они снова порог с ранья обивать. Тогда начала по-хитрому: хорошо, – соглашается, – только не сегодня, когда-нибудь… после… может быть… Была у нее такая привычка: говорит, а сама поверх человека смотрит. Ну, потом к этим засватчикам Рикл выходить стала, дверь на цепочку откроет: а Цейтл нет дома! Или: Цейтл спит! Или: Цейтл читает!
Те побегали и перестали, сколько можно? Но в маленьком городке рот заткнуть свой не очень торопятся: судят, судачат, перемывают…
Говорили, к примеру, что Цейтл и Рикл едят вместе. И что? Спят вместе. Рикл в ее платьях ходит – подогнала, приукоротила. Теперь, когда счет подавали из лавок, Рикл расплачивалась, она у Цейтл вроде кассирши стала, дирэ-гелт оприходовала. Днем Цейтл и Рикл редко из дому выходили. В летний вечер прогуливались по Грязской и дальше, по дорожке до леса. Цейтл руку положит ей на плечо, а та ее за талию обнимает. Так и идут, и беседуют. С ними здороваются: «Добрый вечер!» – а они и не слышат. И о чем две бабы могут столько болтать? Пробовали следом пройтись, подслушать, – те на шепот, вот ведь что интересно! И подальше уходят, к мельнице, к самой реке.