Принесли это все на тарелке раву, реб Айзеле. А он говорит: нет закона, по которому двум женщинам запрещалось бы ходить к мельнице. Реб Айзеле был миснагид[130], из литваков. А у тех, известно, – либо белое, либо черное, либо треф, либо кошер! Город, однако, не успокоился, людям рот не заткнешь. Нафтоле, ночной сторож, видел, как Цейтл и Рикл целовали друг дружку в губы. Остановились у лесопилки, возле сваленных бревен, и пошли у них поцелуи – как у парня с невестой. Цейтл ей – «голубушка», Рикл ей – «мой котеночек». Не очень-то, правда, этому Нафтоле и поверили, он, знали, в горло залить не дурак, а тогда ему все, что хочешь, ярид в небе увидится. А все-таки где дым, там огонь. Эти обе пустились, детки мои, в такую любовь – в черный год не приснится! Искуситель – он ведь всех по-разному с ума сводит. Тут ведь как: одна клепка сместилась – все вкривь пошло. Жила в Краснотаве барыня, так про ту говорили, что она с жеребцом ялась. А возьмите потоп, там даже животные паровались с чужой породой! Про это даже в тайч-Хумэше есть.
Подождите, история только еще начинается. Приходят люди опять к реб Айзеле, а тот на своем: в Торе нет такого запрета! Для мужчин – да, такое воспрещение существует. И потом: где свидетели? Ведь это же значит их опозорить – а на каком основании?
Но все же послал за ними. Является Рикл – и начисто все отрицает. А язычок у нее был с двух краев заостренный. Реб Айзеле и говорит ей: «Ты, – говорит, – возвращайся домой и не бери близко к сердцу. Не тебе, – говорит, – а клеветникам твоим суда высшего надо страшиться. Сказано: лучше в печи сгореть, чем напрасный позор возвести на ближнего».
Я забыла сказать: к тому времени Цейтл нас уже не учила. Я тогда была еще почти девочкой, но кое-что до меня доходило. Ребятня – народ смышленый, не утаишь!
Теперь слушайте, какая история.
Было лето, жара несусветная. Я всякие в жизни зной и мороз видала. Но другого такого лета не упомню. С утра солнце жечь принималось – огонь! Не только что манц-лайт[131] – девицы и женщины, старые йидэнэс спускались к реке смыть жарищу с себя. Солнце пылает, вода, кажется, сейчас закипит!
Помню, мама моя, да будет она мне заступницей на небе, взяла меня как-то с собой.
И вот плещусь я в реке, в первый раз! Манцблы те – голяком, девицы и бабы – в рубахах. Хамэрэйзлэн[132] не хуже тех лошаков шныряют по берегу, подглядывают, не отогнать!
Только слышно: крики, визг. Какая-то тетка стала тонуть. Другая вопит, что ее укусила лягушка. Я долго купалась, даже плавать попробовала и так устала, что забралась в кусты полежать, там неподалеку. Пообстыну, думаю, и отправлюсь домой. А тут сон навалился, сама смерть, прости, Господи, не тяжелей, поди. Голова свесилась, лежу наподобие камня. В глазах – темнота, и чувствую: проваливаюсь. Проспала, знать, изрядно.
Просыпаюсь – темно. Небо затянуто тучами. Лежу и не помню, кто я, где. Трава мокрая от росы. Провела по себе руками – в одной рубахе. Я уже закричать, заплакать хотела, завопить «Шма, Исраэль!» – вдруг слышу голоса. Ну, думаю, конец мне, нечисть явилась! И такой страх меня взял! А все же прислушиваюсь. И вроде две женщины между собой разговаривают, и один вроде голос мне очень знаком, а другая, слышу, спрашивает:
– Значит, нужно пройти через ад?
А эта ей отвечает:
– Да, душа моя. Но если вместе с тобой, вот так, рука в руку, то и ад – это счастье. Господь милосерден. Наказанье продлится не дольше чем одиннадцать месяцев. Потом мы очистимся и перейдем с тобою в ганэйдн. Мужей у нас нет, так что нам не придется быть скамеечками у их ног. Будем купаться в бальзамных фонтанах, питаться мясом Лэвйосэна. У нас вырастут крылья, и мы станем летать, как две птицы.
Всего я уже не упомню, про что там они говорили. Помню только, дыханье перехватило – я их узнала! Та, что спрашивала, – была Рикл, а Цейтл ей отвечала. Потом Цейтл рассказывает: «Мы там встретим наших мам и отцов, наших бабушек, дедушек, всех-всех прародителей – Авраама, Исаака, Иакова, Рохл, Лею, Бат– Шеву…» И так это все уверенно и определенно, точно она сейчас прямо оттуда и каждое слово – жемчужина. Я даже заслушалась, забыв, где я и в чем: одна-одинешенька и почти голая. А Цейтл продолжала: «Мой отец нас ждет, он во сне ко мне приходил. Они там с твоей мамой вместе…» Рикл спрашивает: «Они что, поженились?» А Цейтл: «Да. Мы там тоже с тобой поженимся. В небесах нет никакой разницы между женщиной и мужчиной…»
Вдруг блеснула молния, и я увидела в траве свое платье, туфли, чулки. И увидела их, Цейтл и Рикл, они сидели у самой воды, в белых рубахах, с распущенными волосами, бледные как смерть. Если я в ту ночь не померла со страху, я, наверно, теперь никогда уже не умру.
– Дальше что?
– Потерпите ж минутку… Домой я пришла, может, к ночи. Матери уже не было, уехала с вечера на какую-то ярмарку – она у меня занималась торговлей. Отец в ту ночь нес охрану в синагоге. Я легла спать, а утром, когда проснулась, мне все с вечера показалось как сон. И рассказать об этом я никому не решилась. Но говорится же: небеса и земля поклялись, чтобы в мире тайн не осталось…
Вдруг слух: Цейтл и Рикл целыми днями постятся. Ночью кой-чего перехватят, а весь день не едят. А у нас габэтши были, уж такие святоши, чуть свет – они уже в вайбэршул, на верхах синагоги, и уже благоговейно бубнят. Через день на кладбище бегают, навещают покойных. И вдруг: Цейтл и Рикл туда тоже повадились! Обрили головы обе, надели парики. И усердно там молятся – но как, ни один посэк не пропустят! – и всё плачут, плачут, слезы жаркие льют. На кладбище придут, бросятся на могилу реб Исруэла, руки раскинут – рыдают лежат.
Ну, поварешек у нас полный таз! Побежали к полковнику, а тот: «Я в ваши еврейские вздоры влезать не имею желанья. Мне, – отвечает, – солдатиков моих достает. Казаки, – говорит, – добрые вояки, только им пашквили из дому пишут, будто жены их шлендрают. А от этого, – говорит, – они делаются совсем дикие». Это правда. Сколько раз было, разгонится казак на коне, ворвется в толпу и давай, и давай своей пикой направо, налево, не смотрит! Ну, отслужит пять лет, напоследок является в лавку: подарки берет для родителей, для братьев берет, для сестер, для родни. Спросят его: «А что ж ты, Никита, для жены приготовил?» А он: «Нагайку!» Возвращались они домой, в донские степи, а там их приблудки ждут. Отрубит жене голову, сам – прямиком в Сибирь, на каторгу…
О чем я? Да, обнимаются Цейтл и Рикл, и все у них разговоры про тот свет, и уже никого не таятся. Какой книгоноша прибудет – они первые покупатели. Проповедник приедет – сразу с расспросами: сколько времени длится хибэт-хакейвер?[133] Сколько есть видов ада? Кто приговор выносит? Кто стегает грешников и какими прутьями – железными, медными?
Было над чем зубоскалам у нас наржаться!
В ту пору к нам многие бал-дрошнс[134] возвещать наезжали. Особенно одного помню. Реб Йойл его звали. Тот как заведет: «Судный день наступил…» Ад, бывало, так обрисует – по коже мороз. Говорили, беременным лучше не слушать его, потому что, мол, несколько баб уже выкинули после тех нравоучений. Но известно: чем страшнее – тем сладостней. Бегут, в женской части ограждение рушится. Голос был у него – по всем углам гром. Каждое слово – нож.
Помню, и я примчалась. Ад, оказывается, не один, адов целых семь, и в каждом огонь в шестьдесят раз сильнее, чем в предыдущем. А у нас старый еврей из Козлова жил, перекрученный, как говорится, замок, так он точно уж подсчитал, что в седьмом аду в мириады раз жарче, чем в первом. Мужчины, бывало, как дети, плачут, женщины – в голос кричат. Вопят и рыдают.
Цейтл и Рикл конечно же тут. Прошмыгнули вниз, где жинкам нельзя, через прихожую и взгромоздились позади на лавку. По глаза в шали закутаны. Обычно женщины стоят у нас вместе с мужчинами только на Симхэс-Тойрэ. Но когда вайбэршул переполнена, их пускают и вниз, из прихожей послушать, ну а оттуда уж кто как ловка.
Реб Йойл всему человечеству карой грозил, но особенно женщин огнем поливал, пламенем ада. Описал, как их будут за груди подвешивать, за волосы, как их черти кладут на постель из терниев и что с ними делает нечисть в свое удовольствие. А потом из пылающих углей – на снег. А потом – обратно на угли. А прежде чем тебя в ад пропустят, ты еще покувыркаешься в ямине мерзостей – с чертями, бесами и лапитутами. Ужас, волосы дыбом. Я была совсем юной, на меня аж икотка напала, думала – задышусь. Смотрю на Цейтл и Рикл – а они хоть бы хны. Ни слезинки. Только глаза в два раза больше и белы, как известка. Какое-то светилось безумие в двух этих лицах, и мне представилось, что их ждет нехороший конец.
Назавтра реб Йойл опять проповедничал, но с меня хватило вчерашнего. Мне потом рассказали, что, когда он закончил, Цейтл к нему подошла и в гости его пригласила. В гости его звали многие: шутка ли – честь какая! Но реб Йойл отправился к ней. О чем они там беседовали, я не знаю. И не помню, ночевал ли он там. Наверно, нет. Как может манцбл остаться с двумя нэкэйвами? Хотя литвак всегда зацепку найдет! Литваки эти – они даже Тору на свой лад перетолковали. За это их и прозвали: литвак – кособокий чердак! Дед мой, олэвхашолэм, часто рассказывал про одного литвака: тот в грехе ублажал свою гойку и, представляете, при этом Гемару читал!
Ну, уехал реб Йойл, все утихло. Так прошло лето.
Как-то раз, в зимний вечер, уже и ставни закрыли, вдруг слышим: жуткие крики. Понабежали: думали гойим напали. А в тот вечер луна была, и видим картину: идет Файвл-мясник и несет на руках Рикл. Та визжит, вырывается, норовит глаза ему выцарапать. Он, ясно дело, обороняется. Мужчина он был богатырь и понес ее прямо бэздн-штуб