одняться. Лошади, пытаясь вскочить, так царапали подковами мостовую, что искры летели. Пар бил у них из ноздрей, обволакивал шею, живот и широкий объемистый зад. Большие темные глаза, до краев наполненные зрачком, смотрели с невыразимой мукой бессловесных созданий. Вдруг Натан вздрогнул. Прямо через дорогу, невысоко над тротуаром, он увидел на стене дома вывеску пароходной компании, которую раньше никогда здесь не замечал, хотя проходил этой улицей часто.
Бюро размещалось в полуподвале с небольшим оконцем. Вывеска была очень старая, полузатертая, такие обычно висят над давно закрывшимися, обанкротившимися магазинами. Стекла в окне, немытые, в разводах побелки, наводили на мысль, что там, возможно, ремонт. Но, войдя, он увидел неряшливо подвешенную на стене карту мира. По всей лазури, покоробившейся и местами ободранной, но все же обозначавшей собой моря и океаны планеты, были пунктиром натыканы ржавые булавки, указывавшие маршруты судов. За большим старомодным письменным столом сидел молодой еще, сухощавый, с дурно выбритым лицом человек и что-то писал. Перед ним, на груде бумаг, стоял обеденный судок с ломтиком хлеба на краешке крышки. Когда Натан вошел, молодой человек даже вздрогнул, сюда редко, похоже, кто-нибудь заходил.
– Пароходная компания еще существует? – спросил Натан.
– Существует, – отвечал молодой человек тоном, могущим означать: если только это можно назвать пароходной компанией…
– Пароходы курсируют?
– Курсируют…
– Мне нужно в Южную Африку…
И Натан начал рассказывать, во что обошлось ему получение паспорта и сколько денег у него на сегодня осталось. Молодой человек слушал его безучастно, вчуже, выражение лица его говорило, что все ему и без объяснений понятно и что вообще из всей этой затеи ничего не выйдет… Нос у него на лице весь как будто втянулся, но при этом стал еще длинней и острей.
– Не о деньгах речь… – вдруг сказал он. – Мы бы вас, может быть, и за несколько ваших фунтов повезли… Остальное бы отдали там, по прибытии… Но вы сами на нашем пароходе не поедете…
– Почему это? – спросил Натан, и его обдало ужасом.
– Видите ли, мне бы следовало вас заманивать, уговаривать… – впавший, провалившийся рот у него стал дрожать и кривиться, – но… я порядочный человек… может быть, оттого у меня и лицо такое… Наши суда – очень старые, без удобств… А до Йоханнесбурга вам тащиться целых два месяца… И кормят так, что…
– Когда отходит ваш пароход?
– Мы перевозим грузы, поселян…
– Когда отходит ваш пароход на Йоханнесбург?
– Завтра, – отвечал молодой человек.
– Где я могу сесть на него?
– В Данциге.
Кровь бросилась Натану в голову, пульсировала в висках. Голос его разом стал гулким, словно что-то оборвалось внутри.
– Послушайте, – сказал он, – у меня только две возможности: либо ехать, либо умереть. Если вы поможете мне уехать завтра, вы спасете человека от верной гибели. Вот все, что у меня есть… – И он выложил из горсти на стол несколько смятых банкнот, потом достал паспорт, завернутый в какую-то замасленную бумагу.
Молодой человек раскрыл паспорт, полистал его с некоторой опасливостью, словно заведомо предполагая, что не может там быть все в порядке и по всей форме, как полагается. Затем подрагивающими пальцами сосчитал деньги.
– Я вас предупредил, что удобств нет. Пароход очень старый. Там вообще один класс! Можете называть его третьим классом или даже четвертым…
– Койка у меня будет?
– Это да. Да.
– Хлеб и воду дадут?
– Хлеб и воду – конечно.
– Ну и весь разговор! – с жаром воскликнул Натан. – Я еду!
Он рывком достал из кармана платок и стал утирать им лоб; он обливался потом, как человек, только что избежавший смертельной опасности. У него дрожала нога, защемило сердце, на мгновение потемнело в глазах и помутилось в голове. Когда понемногу вокруг развиднелось, он почувствовал, что стены как будто бы накренились, закачались, точно стоял он уже на пароходе, а пароход – плыл…
– Значит, все? – спросил он.
– Если вам угодно, то – все! – холодно сказал молодой человек. – С моей стороны никаких осложнений… Да вы бы присели!
Он вскочил и успел подставить Натану стул.
Среди множества судов, стоявших в данцигском порту, куда на другой вечер прибыл Натан Шпиндл, покачивался и норвежский «Тронхейм», над которым развевался грязноватый красный с голубым крестом флаг. Пароходы с погашенными огнями, приарканенные грубыми канатами к берегу, пустынные и студеные, напомнили Натану те сказочные корабли из детских книжек, что были унесены штормом в Йам-хакерах – в Ледяное море – и навсегда остались там, затертые льдинами, среди которых, тоскуя и сходя с ума, умирали от голода и жажды матросы. Высоченные железные краны на берегу казались толпой великанов, явившихся из довременья, где их навеки покарали бессмертьем – за древний какой-нибудь грех. Такими же древними и заброшенными казались низкие толстостенные амбары, пакгаузы с полукруглыми дубовыми дверями. Несколько серых чаек-поморников сидели на бревнах и смотрели прямо перед собой, неподвижные, как набитые чучела. Из-под горизонта выплывала половинка луны в туманном белесом ободе. Она похожа была на небесный глаз, не смаргивая глядящий на эту землю, на эту пустошь, слушающую собственную немоту.
На «Тронхейме» готовились к отплытию матросы, они перебросили на берег грузовой трап и вкатили на борт несколько огромных бочек в железных громыхающих ободьях. Работали они молча, с ленцой. Так же молча, лениво один из них взял у Натана билет и пропустил его. На палубе негде было ступить. Гигантские кольца канатов, ящики, бочки, мешки, укрытые, насколько хватало его, рваным брезентом. Узкий ход, как в нору, вел куда-то вниз.
Натан очутился в тесном, сжатом стенами коридоре. По обе стороны располагалась кухня. В распахнутые двери бил острый, пряный пар; в пару, в глубине, возились полуголые люди, мокрые и нечесаные. Жар шел как из хлебной печи, тяжелый дух мяса, жира и еще чего-то, от чего вдруг перешибло дыхание, окатил его, как волной, и он, почти теряя сознание, превозмог себя и как-то удержался на ногах. Два бородатых парня, заметив это, оглушительно расхохотались. Так хохочут, наверное, черти в преисподней, в самом пекле, пересмешничая и кривляясь. Потом Натана опять повели по каким-то лестницам, лесенкам, ступенькам, все вниз и вниз, словно был тот корабль бездонным, вовсе дна не имел. На мгновенье показалось, что его ведут в подземелье, в один из тюремных керкеров – страшных подвалов, так часто описываемых в старинных романах. После долгих блужданий и спусков – еще ниже и еще ниже – он с провожатым оказался в узком проходе с запертыми каютами. Одна дверь стояла распахнутой, и ему указали пальцем: туда. Он вошел – как животное в хлев.
Тесная каюта, тяжелый чад машинного масла. Четыре железные койки: две внизу, две над ними. Три по пояс обнаженных типа, небритых, помятых, с коричневой – от рождения или под солнцем побуревшей – кожей. Один перебирал в руках рубаху вдоль шва – бил вшей. Натан вошел – и все разом умолкли, словно пораженные тем, что сюда еще кто-то согласен был поселиться. Потом тот, что сидел внизу, ближе к двери, заговорил с ним, но это был какой-то чудной иноземный язык. Натан отрицательно покачал головой: не понимает.
Ему показали, куда поставить чемодан и как с помощью металлической лесенки взобраться на верхнее место. Чуть повыше койки был крошечный иллюминатор, мутный, замызганный, в который Натан, едва пароход отчалил, уставился пустым долгим взглядом. Море чернело, густое, как расплавленная смола, краны и суда, пятясь в обратную сторону, отдалялись; половинка луны над кромкой воды подернулась дымкой и казалась изнемогающей. Потом луна пропала куда-то, и только беспросветное кругом море редким всплеском напоминало о себе, ворочаясь, как огромное зловещее животное. Все это Натан как будто уже где-то видел – во сне или в прошлом своем воплощении…
Он смотрел и смотрел в темноту, а когда обернулся, соседи его уже спали. Мощный храп и густая вонь наполняли каюту. Крошечная лампочка в проволочной сетке горела над ним, источая чернотой отдающий свет, а сама сетка, которой он почти касался щекой, была вся в ржавой испарине, как будто металл пропотел духотой. Застлана его койка была темным продранным одеялом, в изголовье лежала подушечка, набитая упругой травой. Переворачивая ее, он увидел широкий оранжевый пояс и понял, зачем на стенке, у самого носа, приклеен листок с изображением дюжего мужичины, который – надев на себя такой пояс – прыгает в воду…
Уснуть ему не удалось. Началось с того, что корабль стало качать, и в голове сразу все закружилось. Что-то подобное Натан уже испытал – давно, в детстве: он встал на качели, а ребята его раскачали, и вдруг он ощутил, что повис вверх ногами, вниз головой. И вот теперь, когда корабль наотмашь вдруг накренился, миг – и перевернется! – Натан почуял острый удар в сердце, и что-то оборвалось и стало перемещаться у него в животе, где тоже все перевернулось. Искры, вспыхнув, рассеяли взгляд. Боясь вырвать прямо на койке, он кое-как сполз с нее и, выбравшись в коридор, упал там ничком и провалялся уже до рассвета. Оклемавшись, собрался с силами и вернулся в каюту. Вскарабкался и распластался на койке, снова в полубреду. Голова раскалывалась, ноги ломило, спать не спал, и как будто все время разговаривал с кем-то, спорил, ругался.
Его разбудили к завтраку, он не мог шевельнуться. Стюард в засаленной форме и заляпанном фартуке принес поесть: несколько картофелин в кожуре и ломтик позеленевшей рыбы, от которой, только глянешь, стошнить может.
Начались тяжкие испытания. Несколько дней подряд Натан почти не спускался с койки. От качки и крена у него мозги словно перемешались. Взглянув на себя в осколок зеркальца, висевший на стенке, он увидел желтое осунувшееся лицо, изможденное, с выпученными глазами, и побелевшие, как после желтухи, губы. Иллюминатор не открывался, и от смрада его все время клонило в дрему. Он потерял счет времени и, как тяжелобольной, вовсе перестал есть, ощущая в себе пустоту, как будто из него вынули внутренности. Но при этом он пробовал потихоньку проверять свою жизнеспособность – хоть и с трудом, но взбирался по лесенке, а иногда ему даже удавалось прожевать и проглотить пару холодных картофелин – картофелем, похоже, там в основном и кормили. Подняться на палубу было делом почти непосильным. Ноги подламывались, ступеньки словно сами бежали навстречу, так что шаг получался слишком широким. Или наоборот: лестница убегала вперед – и он опрокидывался на спину. На палубе воздух всегда был соленый, холодный. Небо, затянутое тучами, свинцовые воды. Насколько видел глаз – вскипающие барашки, гонимые ветром, дух Брэйшэс, первых дней сотворения мира. Редко-редко мелькал вдали парусник, он возникал как призрак, мертвец в саване, бредущий по морю. И вдруг исчезал – ни дать ни взять привидение. Острый ветер налетал порывами, бил с разгону и хлестко, одежда сразу пропитывалась влагой, приходилось скорее спускаться вниз. В столовой, больше смахивающей на корчму, постоянно рассиживали лапотники. Их всегда было много, и всегда горланили наперебой, и голоса у них были отсыревшие, как непроваренные. Все курили один вонючий табак, смачно сплевывая себе под ног