Женщина в страхе закрывает руками глаза. А брызги с новой силой летят вверх, вниз и по сторонам. Самолет ныряет, затем снова выпрямляется и делает над полем небольшой круг. Гул мотора стихает. Пилот выключил его и идет на посадку.
Испуганные грачи разлетаются по сторонам. Из города к самолету бегут солдаты.
Вынужденная посадка. Лопнул маслопровод, и это по существу незначительное повреждение заставляет пассажиров пробыть здесь до утра. Механик, сердитый и молчаливый, угрюмо возится в машине, что-то отвинчивая и протирая, пилот, невозмутимый весельчак, скалит зубы и с удовольствием жует сочные яблоки. Появившийся местный раис-назмие[9] приглашает всех к себе.
- Вот что значит не сделать предварительно истихаре, - говорит иранец в европейском костюме, оглядываясь по сторонам.
- Да буду я вашей жертвой, - кивая в его сторону, говорит второй, - и я, пусть не зачтется мне это в грех, не сотворил истихаре.
Истихаре - это нечто вроде гадания на четках или на коране с одновременным бормотанием молитв.
- Вот, говорите потом, что предсказания «тагвима» (календаря) чушь, - продолжает первый, - ведь в них прямо сказано, что четверг для путешественника плохой день.
- Истинная правда! - соглашается с ним молодой человек, отправляющийся к лурам.
Офицер смеется.
- Вы не верите в истихаре? - удивленно спрашивает юноша.
- Конечно, нет! Все это басни мулл и старых баб, - говорит офицер. - Эти предрассудки тянут назад нашу страну.
Оба иранца молча кивают, но по их лицам видно, что они не согласны с майором.
- Календарь и астрология помогают людям, - говорит один из них. - Вот вы, ага, человек военный, разве станете отрицать влияние планеты Бехрам (Марса) на судьбы войн? Разве вы не верите в то, что Бехрам - планета нехс (скверная)?
- Конечно, стану! Какое влияние может иметь четверг на поломку самолета или небесное светило на войну в Европе? Это чушь!..
- Не говорите, - качает головой юноша. - Всем известно, что Бехрам - это планета кровопролития и войн…
Спор разгорается.
И только повторное появление начальника полиции прерывает ученый диспут между сторонниками истихаре и майором, человеком, по-видимому, новой формации.
Раис-назмие, как и полагается человеку власть имущему, ярый патриот и поборник реформ. Он неумеренно громко расхваливает все мероприятия центральной власти, ругает свергнутого Реза-Шаха, расточая льстивые хвалы «прозорливой мудрости союза великих стран Америки, России и Англии». При этом он старательно глядит на офицера, лениво кивающего ему в ответ.
- Глаза наши просветлели, валлахи-билляхи, как только прогнали этого людоеда Реза. Чем мы были при нем? Меньше, чем пыль. Пхе! Что я говорю, ниже, чем грязь, да будет дух наш вашей жертвой… Туркменские каджары, поработители иранского народа, за сотни лет меньше выпили нашей крови, чем этот деспот, но вот пришло время - и народ, подобно древнему кузнецу Кавэ, изгнал тирана Зохака… На его месте воцарился новый, да будет над ним благословение аллаха, молодой и мудрый Мохаммед Реза-Шах, - неожиданно заканчивает раис-назмие, с елейно-ханжеским видом поднимая глаза на большой портрет молодого шаха на стене.
- М-да! Что и говорить, теперь другие времена, - тянет юноша-купец, - торговля хорошо развивается. Мировая война помогает нам. Торговать начал мой отец двадцать пять лет назад, но дело шло неважно. И вдруг в один день все пошло на лад… тогда, когда был отдан приказ всем чиновникам, купцам и интеллигенции надеть шляпы. В четыре часа триста штук фетровых шляп у отца раскупили.
Офицер смеется.
- Тамаша![10] - говорит он. - Я помню этот сумасшедший день. Срок замены головных уборов на шляпы кончался десятого мая, кто не успел купить таковой, того, если встречали в куляхе на голове, полиция на улице штрафовала на двадцать туманов в пользу казны… Что было-о! Все шляпы наши модники раскупили, у иностранцев старые выпрашивали. Ха-ха-ха!
- Только крестьянам да ремесленникам разрешено было ходить в своих тюбетейках да бараньих шапках.
- А кулях-пехлеви? - спрашивает Сеоев ухмыляясь. Как видно, сержант сам хорошо знает об этом «сумасшедшем» дне.
- А «пехлеви» стал головным убором армии.
- А как же муллы, сеиды? - спрашиваю я.
Офицер пренебрежительно машет рукой.
- Этой публике досталось больше всех. Теперь чалмы носят только те муллы, которые действительно несут духовную работу, имеют место при мечети или школе. Бездельники, ранее просто носившие белую чалму, разогнаны, также и сеиды. Община уже не кормит их, как раньше, только потому, что они бормочут арабские слова да называют себя потомками пророка.
- А как же Кум, Мешед?
- Э-э! Там другое дело! Эти города все еще продолжают жить по старинке, и центральная власть пока не трогает их…
- Святые города! - поглаживая бороду, говорит раис-назмие, и по его тону нельзя понять, хвалит он их или же смеется над ними.
- Муллы с их невежеством и темнотой очень мешают новому Ирану, к сожалению, народ еще верит этим обманщикам… - говорит офицер. Офицер, видимо, прогрессист, европейской ориентации.
- Вы не из партии «Тудэ»[11]? - робко опрашивает юноша.
- Я за народ, а партия «Тудэ» является другом нации, - гордо говорит офицер.
Казенные восторги раиса-назмие вдруг стихают.
- Не-ет. Иран не Россия… У нас народ любит духовенство, - неожиданно говорит он.
- Люби-и-т? - удивленно переспрашивает офицер. И другие собеседники, видимо, тоже очень удивлены этим внезапным выводом нашего хозяина.
- Нет! Ни народ, ни интеллигенция не любят мулл, - решительно говорит муж нашей хорошенькой спутницы.
- Купечество тоже, - присоединяется тощий юноша из Тегерана.
- А армия и подавно! - снова говорит офицер.
Раис-назмие вдруг соглашается со всеми.
- Это верно! Если бы этих педер-секов[12] уважал народ, разве ходило бы тогда о них столько смешных историй и анекдотов… Хотите, пока не принесли ужин, я расскажу вам один из них? - спрашивает он.
Все иранцы - любители хороших сказок и повествований, и, надо отдать им справедливость, они умеют слушать рассказчика не перебивая. Перебить рассказывающего что-либо человека считается большим невежеством.
Сам поэт Саади говорит:
«Никто не признается в своем невежестве, кроме того, кто, слушая другого, перебивает его и сам начинает речь. Если мудрецу среди невоспитанных людей не удается сказать слова, не удивляйся, звук лютни не слышен среди грохота барабанов, а аромат амбры пропадает от вони чеснока».
У арабов, соседей иранцев, есть поговорка, похожая на слова Саади: «Соловей умолкает, когда начинают орать ослы».
Слушатели придвигаются ближе к хозяину, сидящему на ковре.
Раис-назмие нараспев, как делают на Востоке все опытные рассказчики, начинает. Он рассказывает довольно скабрезную историю о том, как молодая девушка ловко обманула муллу, имама и шейха, домогавшихся ее любви. Она свела их всех в темную баню, где они тщетно ожидали ее целую ночь, под утро устроили драку, предполагая друг в друге соперника, помешавшего девушке прийти в баню.
Повествование это, довольно глупое и сальное, вызывает дружный смех слушателей и более чем рискованные реплики, покрываемые дружным смехом.
Потом ужинаем, едим плов. Женщин за ужином нет, как нет и жены спутника-иранца. Она ужинает на женской половине дома раис-назмие, вместе с его женою, матерью и детьми.
Один из собеседников, смеясь, указывает хозяину на такой разрыв между его восхвалением новых порядков и сохранением традиций и порядков эндеруна старого Ирана.
- Что делать? Здесь не Тегеран, здесь провинция. Надо считаться с этим. Реформы медленно доходят до нас. Да к тому же, хотя моя жена и не носит чадры, но все же она необразованная женщина, ей будет неловко со столичными и иностранными людьми.
- Врет!.. - шепчет мне офицер. - Просто держит ее от чужих глаз подальше… У нас много еще таких домов в Иране.
В пять утра нас будят. Машина готова к отлету. Офицер стоит у крыла, рассеянно слушая пригнувшегося к нему раис-назмие.
Спутница-иранка уже сидит в машине, держа в руке тряпичную, раскрашенную куклу, изображающую сказочное чудовище Люлю-Хорхори. Этот амулет дала ей жена свободомыслящего начальника полиции. Амулет должен предохранить самолет от дальнейших аварий и катастроф. Ее спутники тихо беседуют между собой, поочередно жестикулируя. Чахлый тегеранский юнец грызет огромный гранат, сонно поглядывая по сторонам.
Самолет, сделав круг над Совэ, идет по старому курсу.
Юноша-купец с лимонно-желтым лицом нервничает. Он испуганно озирается, видимо, боясь повторения аварии. Изредка он переводит глаза на одного из соседей, усиленно перебирающего четки и что-то быстро-быстро шепчущего про себя. Молитва или заклинание. Юноша делает то же, уцепившись судорожно за брелок.
Суеверие чрезвычайно развито на Востоке везде - и в Турции, и в Месопотамии, и в Аравии, но Иран, по-видимому, первенствует в этом отношении.
Нет, кажется, на свете такого явления, такого случая или вещи, которым иранец, я уже не говорю о крестьянах, но даже и образованный горожанин-иранец, не придавал какого-нибудь сверхъестественного значения. Он верит в судьбу, в духов, в заклинания, в талисманы. Каждый иранец - фаталист, ибо верит в предопределение, в рок.
Всяческие нелепости имеют здесь силу и свое значение. Так, например, по персидским поверьям, у каждого человека имеются свои добрые и злые духи, своя путеводная звезда.
Выезжать в дорогу лучше всего в среду, безопаснее. По средам приходить в гости неприлично. Из чисел самое скверное - 13. Нельзя на улице пройти мимо двух женщин, прошедший между ними в этот день будет несчастлив. Верное средство от застенчивости - умыться водою, которой обмывали покойника. Если возле вас на улице чихнул прохожий, в этот день неудачи будут пресл