Я надавил на его душу, и следом он схватился за грудь, будто сдавило и ее. Всего одна команда — и легкие перестали работать. Когда его лицо начало синеть, я резко ослабил нажим, и карлик начал жадно глотать воздух враз пересохшими губами. А затем я позволил им заговорить.
— Я буду слугой! — мгновенно переобулся он. — Буду твоим рабом! Только, пожалуйста, пощади!
Всего за пару секунд я смог добиться того, чего он не мог добиться от нее месяцами. Стоило ли называть себя хозяином, если в душе ты раб? Скажи я сейчас — просто скажи без всяких приказов — и он бы сам полез целовать мою обувь, а затем бы вылизал пол.
— Хочешь, я тебе клуб передам? — частил коротыш. — Хочешь, я тебе отпишу, все что у меня есть? Все отдам!
Конечно, отдашь. Теперь и так все самое ценное, что у тебя есть, принадлежит мне — глубоко запрятанное внутри твоей жалкой душонки, оплетенное ею как добыча лапками паука — и это единственная причина, почему ты еще дышишь.
— Пиши, — я бросил перед ним лист бумаги и ручку.
— Что? — пробормотал он.
— Что все твое имущество переходит мне. За долги.
— Какие долги? — лысина аж засверкала от напряжения.
— Карточные.
— Но я не играю в карты…
— А долгов наделал.
Я слегка надавил, помогая ему подхватить ручку и вывести первые буквы. Дальше, боясь новой боли, стоя перед креслом на коленях, карлик торопливо написал все сам. Мне даже не пришлось снова нажимать на его душонку — она и так вся сжалась от страха.
— Пощади! — выдохнул он, ставя последнюю точку. — Я что угодно сделаю! Все, что скажешь! Только пощади!..
Какая ирония, человек, так ценивший свою никчемную жизнь, чужую забрал без малейших колебаний.
— Я здесь не судья, — сказал я, глядя на Нику, кружившуюся по сцене. — Приговор вынесла она. И я считаю, что ее приговор справедлив, — я снова опустил глаза на ее мучителя, стоявшего передо мной на коленях. — Я здесь палач.
Он открыл рот, собираясь выдохнуть что-то еще — но слов было уже достаточно. Губы плотно сомкнулись, не в силах издать больше ни звука. Под моим взглядом, как безвольная марионетка, карлик резко вскочил с коленей и плюхнулся в свое кресло. А затем его рука нырнула в карман и под аккомпанемент его расширившихся от ужаса глаз вытащила пистолет.
Я развернулся и вместе с Глебом покинул ложу. Последний акт этого спектакля зрителей не заслужил.
Вокруг по-прежнему царил полумрак и носилась музыка. Дверь за спиной скрипнула. Эти двое только что ушли, и в ложе мужчина остался совсем один — хозяин, уже не знавший, может ли он так себя называть. Стоило шагам за дверью утихнуть, как с тела словно спал паралич. Руки бешено затряслись. Он попытался разжать пальцы, стискивавшие пистолет — и не смог. Те будто приклеились намертво.
Он попытался крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь — но губы тоже не разжимались, словно их сшило нитью. Взгляд со злостью упал на исписанный листок на соседнем кресле. Мужчина потянул к нему свободную трясущуюся руку, пытаясь порвать, пытаясь лишить этого ублюдка хоть чего-то — и опять не смог. Пальцы даже не сумели прикоснуться к бумаге.
Музыка со сцены грянула чуть громче, отмечая финальную часть спектакля. Эта дрянь, из-за которой он потерял все, танцевала как ни в чем не бывало — изящная, грациозная и хрупкая настолько, что сейчас больше чем когда-либо ее хотелось сломать. Он не мог умереть, пока она будет жить — так не должно быть! Сделка была не такой! Мужчина напрягся, стараясь нащупать ее душу внутри своей как обычно — но там больше ничего не откликалось. Да, она все еще принадлежала ему, но сам себе он уже не принадлежал.
Все, что осталось, лишь бешеная дрожь в руках. А потом внезапно утихла и она. Рука, которая до этого тряслась, сжимая пистолет, уверенно взлетела в воздух. Холодное дуло коснулось виска — и палец решительно нажал на спусковой крючок.
Выстрел прогремел, когда мы спокойно уселись на свои места в партере. В следующий миг Ника упала на сцене, как марионетка, у которой внезапно обрезали все нити. Однако зал сейчас смотрел не на нее. Музыка резко прервалась, и в полной тишине раздались крики и визги целой толпы, уставившейся на мертвое свисающее с угловой ложи тело.
А затем наступила паника. Воздух загустел от протяжного скрипа кресел — одного за другим по всем рядам. Зрители покидали зал, словно ожидая, что их тут будут отстреливать по одному.
«отпусти ее…» «станешь сильнее…»
Вкрадчивый шепот снова пронесся по голове, заглушая всю эту суматоху. Да пожалуйста, дорогуша — забирай. Эта гадость мне все равно не нужна.
Отдать душу Темноте — это как растворить ее в кислоте. Я закрыл глаза, чувствуя, как множество черных нитей бросились на ношу внутри меня и начали опутывать ее, расщепляя на кусочки, словно пожирая с хрустом. Та лишь шипела в ответ, как мясо на сковородке, и рассыпалась на части.
«больше душ…» «больше силы…» — следом прошелестело в ушах.
И внезапно я ощутил мощный всплеск Темноты, влившейся в меня будто из ниоткуда. Мышцы аж заныли от напряжения. Казалось, пожелай я сейчас и одним движением смогу проломить кресло. Так вот какова твоя награда.
В миг, когда пожираемая душа почти исчезла в окутавшей ее голодной черноте, серебряным светлячком из этой мерзкой толщи вырвалась другая душа. Я чувствовал, как она в панике запорхала внутри меня, и ненасытные нити мгновенно потянулись к ней.
«больше душ…» «больше силы…» — снова прошелестело в ушах.
Вот же ты сучка кровожадная. Нет, сегодня тебе хватит и одной. Сосредоточившись, я вырвал этого беззащитного светлячка у Темноты, и, возмущенно помахав, черные нити отправились дожевывать прошлые остатки. Я же резко открыл глаза и выдохнул, словно вынырнув с той стороны обратно.
Вокруг до сих пор раздавались грохот сидений и топот ног. В проходе валялись раздавленные розы, которые кто-то так и не донес до звезды. Ника, как мертвая, лежала на пустой сцене, и ни один из поклонников даже не подскочил к ней — вот как все были заняты спасением своих задниц. В этом переполохе мы с Глебом кинулись к сцене и забрали упавшее тело. Пачка казалось объемной, однако сама ноша была легкой и хрупкой.
— Дышит… — пробормотал друг, сжимая ее запястье.
— Конечно, дышит, — я отлично ощущал ее сжавшуюся внутри душу.
— Господа, куда вы несете госпожу Люберецкую? — сразу же подлетел к нам работник театра.
— Гримерка ее где? — спросил я, прикидывая, что в этой толкотне путь сами мы не найдем.
— Позвольте, — он потянул руки к девушке.
Нет, больше ее не будут касаться чужие руки.
— Где ее гримерка? — повторил я.
Миг — и, опустив глаза, работник нервно указал за кулисы.
— Проводи, — потребовал я.
Через внутренности театра он нас торопливо провел до двери с золотой табличкой, молча распахнул ее перед нами и стремительно скрылся, стараясь больше не встречаться со мной взглядом. Зайдя внутрь, Глеб захлопнул дверь, а я аккуратно положил ценную ношу на стоящую у стены кушетку и сел рядом. Светлая голова безвольно продавила мягкий бархат — балерина все это время не приходила в себя, словно пребывая в глубоком обмороке. Однако грудь мерно вздымалась, и дыхание было ровным.
Я слегка надавил на ее душу, проверяя, отзовется ли она — и пушистые ресницы мгновенно затрепетали. Ника медленно, как от наркоза, открыла глаза.
— Я жива?.. — пробормотала она. — Как? Почему?..
Дернувшись, попыталась сесть, но тут же схватилась за закружившуюся голову. Мягко надавив на плечи, я уложил ее обратно.
— А ты разве хотела умирать?
— Я уже давно умерла…
Голубые глаза с внезапной грустью прошлись по мне.
— Значит, теперь ты мой хозяин.
— Нет, — возразил я, — ты сама себе хозяйка, я просто храню твою душу.
— А оно того стоит? — тихо спросила она.
Следом гримерка плавно погрузилась в тишину — а вот внутри меня, наоборот, развернулась настоящая буря. Ее душа трепетала как раненая птица — билась, дергалась, словно просясь прочь. Глеба держать было проще, и я знал почему: он хочет жить и никогда в этом не сомневался. Она же уже на самом деле настроилась на другой исход.
— Если захочешь, я тебя отпущу, — сказал я, — но сначала подумай.
— О чем? — еще тише проговорила Ника. — Я же теперь просто кукла. Только тело, без души. Зачем такой жить?..
— Ну как зачем? — вмешался друг. — А запахи, цвета, вкусы! Сердце бьется, ты живешь, ты чувствуешь. Ну а что душа не на сохранении у тебя — так даже и лучше! Я бы сам так ее не сохранил, как он, — и довольно кивнул на меня.
— Ты ведь столько времени сопротивлялась ему, — я снова поймал ее взгляд, — не для того чтобы сейчас сдаться, верно?
Голубые глаза внезапно помутнели, и, смахнув выступившие слезы, девушка молча кивнула. Я же ощутил, как буря внутри меня начала постепенно успокаиваться.
— Жить классно, малышка, — добавил Глеб. — Не рекомендую отказываться от этого так легко. А я дважды умирал, так что в этом вопросе мне можно верить…
Ее губы растянула слабая улыбка.
— Тем более все самое лучшее в твоей жизни только начинается, — с ответной улыбкой заметил я.
«Себя имеешь в виду?» — мысленно уточнил друг.
Ну не тебя же.
В дверь неожиданно постучали.
— Госпожа Люберецкая, — с тревогой раздалось с той стороны, — у вас все в порядке?
— Да, в порядке, — отозвалась она, медленно приподнимаясь на кушетке, и уже гораздо увереннее добавила: — Теперь все в порядке.
Взгляд голубых глаз с теплотой замер на мне.
— Спасибо, — сказала Ника, — я этого никогда не забуду, — и, потянувшись вперед, мягко прижалась губами к моей щеке.
«Мы же еще увидимся?» — в ту же секунду прозвучал ее мелодичный голос в моей голове.
«Ты что правда надеялась отделаться от меня так легко?» — мысленно усмехнулся я.
«Конечно, нет, — следом усмехнулась и моя балерина. — Я же знаю, какой ты навязчивый…»
Когда я выходил из гримерки, ее душа устроилась внутри меня спокойно и умиротворенно, как котенок в новой корзинке.