Нюрка насторожилась.
Дамы приветствовали Кузмина улыбками, но отчего-то показалось, что подошедшему они не рады. Вскоре выяснилось почему.
Вначале они разговаривали довольно мирно – особенно старалась быть любезной Ольга, – но вдруг голоса зазвучали пронзительно, и даже со своего места Нюрка расслышала произнесенное Кузминым имя – Всеволод.
Подействовало это как удар бича. Ольга дернулась и беспомощно оглянулась на Ахматову. Анна что-то сказала и отвернулась от Кузмина. Тот скривился и произнес, глядя на Ольгу:
– Lui aussi voulait cacher son crime.
«Он тоже хотел скрыть это преступление», – перевела Нюрка.
Она хотела было подсунуться к ним, но тут до ее ушей донесся крик Данилыча. Пришлось мчаться на зов.
Главного повара звали Жорж Даниэль, родом он был из Прованса, но в России его сразу прозвали Данилычем. Русское отчество не слишком подходило французу, но он привык и отзывался на него охотно. По характеру Данилыч был человеком мягким, голос повышать не любил, поэтому и слушались его из рук вон плохо.
Сейчас его крик был слышен даже в зале, и Нюрка поняла: случилось нечто ужасное.
Конечно, то, что происходило за столиком Судейкиной, гораздо важнее, но не отозваться она не могла: работает тут все же.
Кричал Данилыч на Тимофея, и это было действительно из разряда невообразимого. Повар побаивался старшего официанта, зная, что тот может наябедничать управляющему, который приходился Тимофею свояком.
Кто такой «свояк», Данилычу было неизвестно, но слово неприятное, потому от официанта именно неприятности и ожидались.
Обращался к Тимофею повар по-французски, причем тараторил так, что Нюрка, хорошо владевшая языком, различала лишь половину. Однако суть уловила: Тимофей по неизвестной причине не убрал в ледник кремовое пирожное, которое, если его немедленно после печи не охладить, расползалось в неопрятную кучку, похожую на… известный продукт человеческого индивидуума.
Тимофей бессвязных речей Данилыча не понимал, только все утирался от брызжущей изо рта повара слюны и хлопал ресницами. Нюрка, не сдержавшись, хихикнула и тут же зажала рот ладошкой.
Спасать Тимофея она все равно не собиралась. Зря кинулась, пропустив, возможно, что-то важное. Ругая себя всякими словами, она вернулась в зал и устроилась поближе к столику Кузмина.
В зале было шумно, поэтому подглядывать еще можно, а подслушивать затруднительно. Пару раз она пыталась подлезть и разобрать хоть что-то, но не получилось: уж очень заметно.
Однако в конце концов ей повезло. Кузмин с приятелем Юрием вышли из зала на свежий воздух.
Нюрка выскользнула следом и присела за дверью.
– Все-таки Судейкин поросятка, – небрежно кинул Михаил. – То просит жену спрятать у себя его любовницу, которой будто бы угрожает муж, то устраивает Ольге сцены ревности прямо на улице.
– Недавно в театре у Суворина они были втроем. Сергей привел и Ольгу, и Веру. Были веселы. Однако Ольга живет с Лурье.
– И кому это мешает? Ты сам сказал: были веселы.
– Не понимаю, Михаил, кого из них ты ревнуешь? Ольгу или Сергея?
Кузмин засмеялся.
– Брось, милый! Все давно в прошлом!
– По твоему тону можно решить иначе.
– Ну хорошо. Сказать по правде, Судейкина – или теперь правильно называть ее Глебова – меня немного раздражает.
– Немного?
– Ах, не цепляйся к словам, jaloux!
Снова послышался смех, теперь уже обоих, и Нюрка едва успела сбежать по ступеням вниз, как сзади послышались шаги спускающихся мужчин.
Из разговора не все было понятно, кроме того, что Михаил Кузмин недолюбливает Ольгу. И это еще слабо сказано! Она вспомнила взгляд, который Кузмин бросил на Судейкину. От такого можно в камень превратиться! Но почему Юрий сказал, что он ее ревнует. К кому? К ее мужу? А сам Юрий? Кузмин назвал его ревнивцем. Что имелось в виду?
Со всем этим придется разобраться.
Александр позвал ее собирать со столов грязную посуду. Проходя мимо Ахматовой и Судейкиной, она услышала, как Ольга сказала о ком-то:
– Это он виноват! Убийца-арлекин!
Убийца! Это интересно! Кого же она имеет в виду? Уж не вычурного ли Кузмина?
После работы ее снова провожал Николай. И снова им было хорошо и интересно друг с другом.
По ходу дела она искусно выведала все, что Синицкому было известно про Михаила.
Николай говорил о нем с уважением, но без восторга. Оказалось, что Михаил Кузмин – личность довольно известная. Он и поэт, и драматург, и переводчик, и критик. И плюсом ко всему – композитор.
Нюрка, слушая, дивилась. Как много талантов в одном человеке!
Только это почему-то совершенно не повлияло на отношение к нему. Кузмин по-прежнему казался ей крайне неприятным типом.
Говорить об этом Николаю она не стала, но ему, кажется, Кузмин тоже не нравился.
– Многие ценят его творчество, но… не слишком любят как человека. Во всяком случае, мне так кажется.
– Из-за чего?
– Он… непростой очень.
– А что в нем непростого?
– Я не хотел бы говорить на эту тему, особенно с вами, Анна Афанасьевна.
Нюрка открыла рот, чтобы произнести очередное «почему», но Николай неожиданно твердо сказал:
– Давайте о более приятных вещах. Я хотел бы пригласить вас куда-нибудь. Это возможно?
Нюрка замешкалась. Это прилично – отвечать на приглашение после нескольких дней знакомства? И потом, с чего вдруг такому человеку, как Синицкий, звать на свидание – если это свидание – подавальщицу из ресторана?
Впрочем, скорей всего, он уже догадался, что никакая она не подавальщица, а только притворяется.
Нюрка взглянула на своего кавалера изучающе. А ведь он ни разу ни о чем ее не спросил. Даже мимоходом не поинтересовался, что она делает в увеселительном заведении. И что это значит?
– Так я могу надеяться? – повторил Николай.
– Можете. Только для этого вам придется прийти ко мне домой и представиться. Иначе Фефа устроит нам конец света.
– Фефа – ваша матушка?
– Моя мать умерла, когда мне всего месяц был. А Фефа… Фефа – это центр нашей семьи. На ней все держится.
– Постараюсь ей понравиться.
– Постарайтесь.
Уже засыпая, Нюрка вдруг подумала, что было бы здорово рассказать Синицкому обо всем. Он такой умный! Такой проницательный! Наверняка мог бы дать хороший совет. И не только. Возьмись они за это дело вместе, могли бы найти убийцу быстрей. У полиции пока что не получается.
С этой мыслью она уснула, а наутро, пока тятенька не ушел на службу, побежала разузнавать про Кузмина. Того, что рассказал Николай, явно не хватало, чтобы понять, мог ли Кузмин быть тем, кого они ищут.
Удивительно, но про Кузмина даже полиции было известно немало, и всё не слишком для него лестное.
Как и Лурье, Михаил был недоучкой. Консерваторию бросил, но музыку сочинял, живопись изучал в самой Италии, однако картин не писал. А потом отправился к олонежским и поволжским раскольникам, после чего вдруг сделался писателем и писал то офранцуженную прозу, то эллинистические песни.
Нюрка была поражена осведомленностью тятеньки в тонкостях биографии Кузмина.
– Да ничего странного, – махнул рукой Афанасий Силыч. – Когда-то мне было велено приглядывать за «Башней» на Таврической.
– Что за башня?
– Так они квартиру называли, в которой собирались. Хозяином тоже поэт был. Вячеслав Иванов. Они с женой привечали у себя всяких… модернистов-авангар… дистов! Тьфу! Не выговоришь! У нас боялись, не террористы ли под прикрытием разных литературных сборищ. Собирали сведения, конечно. Терся там и Кузмин. Однажды даже в квартире у него побывать довелось. Проверяли, не сходка ли. Я, как его увидел, чуть от смеха не зашелся. Был он в японском кимоно, да еще веером обмахивался.
– А теперь в поддевке ходит и смазных сапогах.
– Они все чудные. Ты в голову не бери. Этот Кузмин, он вообще ненормальный. Не поймешь, что у него на уме.
– Это я уже поняла. Эх, узнать бы, не был ли он связан с Всеволодом Князевым и Сергеем Судейкиным!
– Подозреваешь его?
– Подозреваю, хотя не знаю, в чем именно. Он ненавидит Судейкину, а Ольга с Ахматовой – его. Вот я и думаю: почему? В разговоре с ними Кузмин сказал: тоже хотел скрыть преступление. А дамы назвали – уверена, что его – арлекином-убийцей. Вдруг речь шла о Князеве?
– Князев покончил с собой.
– Но куклу рядом кто-то положил!
– Не понимаю зачем. Если куклы делала Судейкина, то она уж точно на роль убийцы не годится.
– Однако я уверена, что убийца не зря подкладывает именно ее кукол. Мне кажется, он хочет, чтобы Ольга считала себя виновной во всех этих смертях.
– Не пойму что-то. При чем тут самоубийца Князев?
– Так ведь убить человека по-разному можно. Кого-то зарезать, а кому-то достаточно, например, письмо написать, и он сам себя убьет.
Афанасий Силыч хотел кивнуть и вдруг вытаращил на Нюрку глаза.
– Постой-ка! А ведь точно! Было письмо! Вистов упоминал. Его Князев как раз накануне получил.
– От кого?
– Вроде от дамы. Он ее любил¸ а она его отвергла… в общем, муть какая-то. Ты-то как догадалась?
– Я… Не знаю. Наугад ляпнула. Но, кажется, я знаю, в кого он был влюблен! Аделаида Кох сказала, что Судейкиной какой-то влюбленный в нее корнет посвятил стихи! Корнет – это Всеволод Князев! Так вот оно что! Значит, убийца хочет, чтобы Ольга считала себя виновной в смерти Князева! Может, именно за это ее ненавидит Кузмин?
Нюрка вдруг вскочила.
– Куклы – это послание, понимаете?
– Понимаю, как не понять. То есть Кузмин и есть убийца? А послание Судейкиной шлет. Складно. Выходит, он всех троих убитых знал? Надо проверить. Но кое-что меня смущает. Как этот замухрышка Кузмин кабана Лохвицкого в кусты затащил?
– А если нанял кого-то?
– Может, и нанял. Фотографию Кузмина покажу Лысому. Вдруг узнает?
Нюрка снова уселась на кровать и задумалась. Не слишком ли легко она сделала вывод, что убийца – Кузмин?
– А вчера, тятенька, мне показалось…