– Хорошенькая, – кивнула она, думая о своем.
– На Марию Глебову похожа.
От неожиданности Нюрка чуть не подпрыгнула.
– На кого?
– Ну, на землячку мою из Глебова. Наша деревня в Ярославской губернии дворянам Глебовым принадлежала, по ним и у нас всех та же фамилия. А Мария и Прокофий еще и родней нам приходились. Дальней, правда. Мария – не помню уже, как по батюшке – красивая была. Худовата малость, зато шея лебединая. Муж Прокофий любил ее очень, хоть и болела она все время. Сынок у них был. Афанасий. Все учили его, пестовали. Потому он в деревне не остался, подался сначала в Ярославль, а уж потом в столицу. Однажды Глебовы через матушку мою гостинец ему передавали. Мы с ней вдвоем жили. Кормильца давно потеряли, вот мать и подалась в Петербург. Были у нас тут и другие земляки. Звали. Мол, приедешь, поможем устроиться. В деревне без мужика туго, а тут работу какую-никакую можно найти. Вот мы с матушкой…
Нюрка, слушавшая с жадным любопытством, перебила:
– А что гостинец? Доставили?
– А как же! Он – Афанасий Прокофьевич, то есть – коллежским секретарем стал. В люди выбился, значит. Жили они с семьей при горном институте. На Васильевском острове. Афанасий при том институте и служил. Я совсем маленькая была, а помню. Жена у него была и детки. Двое. Все бы хорошо, но Афанасий к рюмке прикладывался. Жена его – Катерина вроде – чаем нас поила и все жаловалась, что муж пьет и домой часто не приходит. Завалится в кабак и сидит там до последнего. Дочка ихняя ходила его искать. Это ж надо! Ребенку приходилось пьяницу домой волочить! А как иначе? Замерзнет где-нибудь в сугробе или изобьют до смерти. Пьяный, он за себя не ответчик, это уж известно.
Нюрка сглотнула невесть откуда взявшийся в горле комок.
– А как девочку звали, не помните?
– Не помню, – потрясла головой Таня. – Я тогда больше о еде думала. У них пирог сладкий был. Все прикидывала, можно еще кусок взять или нет.
Она засмеялась, прикрывая рот рукой.
– Эта женщина на снимке в самом деле похожа на Марию Глебову? – пристально глядя на нее, спросила Нюрка.
– Еще как! Прям одно лицо! Если бы такое могло случиться, я бы сказала, что эта красавица – ее кровиночка. А что? Ты почему интересуешься?
Нюрка пожала плечами и сделала скучное лицо.
– Просто интересно, как в жизни бывает. Вот мы с вами, к примеру, случайно разговорились. Вы фото увидели. Тоже случайно. А на нем как будто ваша землячка.
– Дальняя родственница даже. Только с тех пор мы не встречались. Матушка в семью устроилась на этой стороне. На Васильевский бегать было не с руки. Да нас и не звали. Видать, не до гостей Глебовым было. Афанасий уж помер, поди. А что с детками их стало, вообще неизвестно. Вот судьба какая.
Нюрка взглянула на Танино погрустневшее лицо и вдруг подумала, что, возможно, Рудницкий прав и причина всех преступлений вовсе не там, где они ее ищут.
Что, если корни кроются не в той жизни, которой Ольга Судейкина живет сегодня, а в том времени, когда она еще была Глебовой?
– Ой, Аннушка, гляди-ка! Вот и Феофания Елисеевна! – воскликнула вдруг глазастая Таня.
Вдалеке действительно показалась Фефа с кошелками. Нюрка, торопливо попрощавшись с Таней, двинулась навстречу и вдруг, повернувшись, спросила:
– Вы сказали: детей у Глебовых двое было?
– Ну да. Девочка и мальчик помладше. Дружные детки были. Помню, девочка все на руках мальчонку таскала.
– А имен так и не вспомнили?
– Да какое, Аннушка! Забылись давно!
– Спасибо.
– Да на здоровье, – ответила Таня и недоуменно посмотрела вслед удаляющейся соседке.
И зачем ей имена понадобились? Что с этими глебовскими детьми случилось? Неужто преступниками заделались и их теперь разыскивают? Недаром у Чебневых отец в сыскной служит! Не зря Аннушка с расспросами приставала, ох не зря!
Матерь Божья, сохрани и помилуй!
В заложницах
Бывает так: стоит подумать о чем-то, и все вокруг будто нарочно начинает подсовывать тебе эту самую мысль снова и снова, словно давно копило доказательства, а тут вдруг выложило разом.
Рассуждая об этом, Нюрка не забывала таскать туда-сюда посуду. Маруся попросила помочь перенести тарелки подальше от привезенной утром хлорной извести.
– Постоят и пропахнут. Бывало, и не раз. Посетители жаловались, что хлорка чувствуется на тарелке. Дескать, моете плохо. Рабочим лень было до чулана дотащить, а ты потом отдувайся.
Нюрка сочувственно кивала, продолжая думать о разговоре между Судейкиной и Ахматовой, подслушанном нынче вечером.
Вернее, подслушивать она как раз и не собиралась, но, зацепившись за одно-единственное слово, уже не могла пропустить ни звука, для чего присела на корточки возле их стола, будто бы собирая с пола упавшие салфетки.
– У тебя усталый вид, Оленька.
– Я не устала.
– Что тогда?
– Стоит ли об этом сейчас, здесь?
– Ты же знаешь: если тебя что-то гложет, я всегда готова выслушать.
– Ах, Аня, это совсем не то. Я не могу отделаться от мыслей о брате.
– О брате? – удивилась Ахматова.
Вот тут-то Нюрка и рассыпала салфетки.
– У меня был младший брат, – глубоко вздохнув, продолжала Судейкина.
– Впервые слышу. Ты никогда не говорила о нем.
– Он умер. Давно. Одиннадцать лет назад.
– Бедный. Что с ним случилось?
– Он… учился в училище торгового флота и… утонул во время плавания.
– Ты любила его?
– Да, безумно. Мы были очень одинокими детьми. Наш отец пил. Ужасно, постоянно. Мать болела и рано умерла. Павлик и я… мы были всегда вдвоем. Я мастерила кукол, и мы ставили спектакли. Он был Арлекином, а я Коломбиной. Это были лучшие часы нашей жизни. С тех пор я полюбила кукол. Они напоминали о брате. После того как… он погиб, я старалась… не думать о нем.
– Было больно?
– Очень. Он не хотел уезжать от меня, идти в морское училище. Просил не пускать его. Словно предчувствовал, что это принесет гибель. Но я настояла.
– Понимаю. Ты хотела для него иной жизни.
– Да! Так и есть! Я мечтала, чтобы хоть он вырвался из того болота, в котором мы жили! Казалось, стоит уплыть, и ему откроется другой мир. Лучший. Горькая ирония. Теперь он на самом деле в лучшем мире.
– Так и есть.
– Я никому не рассказывала о Павле. Мне казалось, через молчание… скорей заглушу боль.
– Почему же ты заговорила о нем?
Ольга посмотрела на подругу больными глазами.
– Мне кажется, вчера я видела его.
– Умершего брата?
– Да. Павла. Он стоял на другой стороне дороги и смотрел на меня. Просто стоял и смотрел.
Ахматова погладила Ольгу по безвольно лежащей на столе руке.
– Бедная моя Коломбина. Ты слишком впечатлительна. Эти убийства выбили тебя из колеи.
– Наверное, это просто нервы.
– Конечно. Нам всем время от времени мерещится что-то.
– Ты права, Анна. Права, как всегда. Только знаешь… кое-что не дает мне покоя.
– Что же, милая?
Ответить Ольга не успела.
К ним подошли какие-то люди, громко заговорили, задвигали стульями, позволив Нюрке беспрепятственно выбраться и прошмыгнуть к выходу.
Слово «брат», произнесенное Ольгой, не давало ей покоя весь вечер.
Это было словно продолжение разговора с Таней. Именно после него вдруг подумалось, что истоки происходящего следует искать в прошлом Судейкиной. И вот, пожалуйте: тотчас выяснилось, что Ольге мерещится умерший брат.
Как бы исхитриться выяснить насчет этого брата? Чего это он вдруг стал являться сестре? Не тут ли кроется причина всех убийств?
Пребывая в глубокой задумчивости, Нюрка поравнялась с Таврическим садом.
Она не слышала шагов за спиной.
Сильная рука зажала ей рот, сунув в нос платок.
Она втянула в себя приторный запах и отключилась.
Сначала Нюрка подумала, что ей снова снится сон про карлика. Тот опять мельтешил перед глазами, противно скалился, и от него несло перегаром.
«Разве во сне чувствуешь вонь? Неправильный какой-то сон», – решила Нюрка, и тут ее руку пронзила резкая боль.
Она охнула и очнулась окончательно.
Карлик, заметив это, приблизил рожу к самому ее лицу и спросил:
– Жива покуда?
Нюрка машинально кивнула, и он довольно заржал:
– Ничего, это ненадолго!
– Дуй отсюда! Твое дело подходы стеречь! – крикнул кто-то противным гундосным голосом.
Откуда-то сбоку вышел человек и толкнул карлика к выходу. Злобно оскалившись, тот побежал к двери и уже с безопасного расстояния показал язык.
– А Серый – говноед!
– Ах ты паскуда недоделанная! – обиделся Серый и шагнул было к поганцу, но того уже и след простыл.
Выругавшись, бандит повернулся к Нюрке и, равнодушно оглядев ее, сообщил:
– Будешь здесь сидеть.
И все. И больше ни слова. Сплюнул и ушел, закрыв за собой дверь.
Наверное, целую минуту, а может, две Нюрка унимала собственное сердце, часто бившееся и трепетавшее от страха. Когда оно чуть-чуть присмирело, оглядела себя, прислушиваясь к боли.
Она сидела, привязанная к стулу посреди грязной комнатушки, во рту у нее была тряпка. Руки заведены за спинку стула и связаны, как и ноги. Нижними конечностями хотя бы можно пошевелить, а вот с руками хуже: при каждом движении они выворачивались сильнее, отчего боль становилась почти нестерпимой.
В комнатушке лишь одно маленькое окошко, да и то под потолком. Но даже при скудном освещении было видно, что ни воды, ни еды ей не оставили.
А пить, как назло, очень хотелось.
Значит, о воде думать нельзя. Что ж, она будет думать о другом.
Итак, ее похитили. Для чего? Хотели бы, убили бы сразу. Ее надсмотрщик Серый сказал, что она будет сидеть тут. Долго? Пока не окочурится или не отпустят?
Она попыталась принять более удобную позу, но лишь усилила боль.
А вдруг они собираются ее пытать? Захотят выудить важную информацию. Какую? Что она знает такого важного? Если только то, что выведала об убийствах с куклами.