Но, честное слово, мне и в голову не приходило разыскивать ее.
Просто так получилось.
Она подошла ко мне осторожно, ступая мелкими шажками и поглядывая исподлобья светлыми косящими глазами.
Но подошла. Сама.
– Элль…
Я негромко рассмеялся – так забавно и необычно произносила она мое имя. Прикусил язык – мой идиотский смех мог показаться ей и глупым, и невежливым. Потом вспомнил, что на мне все равно надета маска.
Надо же – а она, Лени, все же узнала меня.
На ней было то же самое – наверное, единственное – шерстяное платье, то же ожерелье на груди. Полиэтиленовый сверток в руках навел меня на вывод, что она, как и в тот раз, собирается нести обед своему мужу-каторжнику. Впрочем, кажется, она не торопилась.
Больше у бараков – тут их было десять-двенадцать – я никого не заметил. Если бы заметил, это послужило бы красноречивым фактом для будущего отчета, а так… все нормально. Каторжники, как водится, работают, а жена одного из них осталась на хозяйстве. Логичнее и не придумаешь.
Куда уж логичнее.
Она стояла, чуть запрокинув голову. Абсолютная, без малейшего оттенка, белизна кожи сбивала с толку. Такое белое лицо должно бы казаться мертвенным – а ведь ничего подобного! Сияющая жизнь прямо-таки била в ней через край – вопреки вездесущей серой взвеси радиоактивной пыли. Неужели там, откуда эта женщина родом, люди совсем нечувствительны к радиации? Скорее всего так и есть – и все же мне вдруг стала очень мешать моя защитная маска.
– Элль, – повторила Лени. И защебетала, запела, зазвенела маленькими молоточками ксилофона. Так он называется, тот инструмент, – когда Милленц его упомянул, я сразу же вспомнил. Только что это мне дает?
Я беспомощно развел руками. А затем сорвал к чертям маску – толку с нее! – и выразительной гримасой дал понять: не понимаю.
Лени насупилась. Странная – за два года могла бы привыкнуть, что никто вокруг не знает ее языка. Милленц, правда, пытается учить… как мне показалось, с весьма переменным успехом.
Дурак и эгоист. Лучше бы ее обучил как следует Всеобщему.
Внезапно она плавно нагнулась и положила на землю свой объемистый сверток. Зачем? А-а, хочет освободить руки, – сообразил я. И снова частая звонкая капель – на сей раз подкрепленная жестами. Лени спрашивала о чем-то, указывая на мою ногу.
– Нога? – переспросил я.
В светлых глазах вспыхнули счастливые искорки. Лени энергично кивнула несколько раз подряд, отчего легкие пряди волос упали ей на лоб и щеки.
– С ногой все нормально, – легковесно ответил я. Кстати, с чего это вдруг я тогда решил, что сломал ее? Сломанная или даже вывихнутая так быстро не зажила бы. Ты, брат, похоже, просто перетрусил – или?…
Сквозь нити солнечной паутины лукаво щурились слегка косящие глаза. Помнится, Милленц называл ее и чаровницей, и колдуньей… что я принял за интеллигентские комплименты. А Хгар…
«Лени тобой занималась? – Значит, ходить ты уже можешь».
– Так это ты… – медленно выговорил я. – Спасибо.
Поджатые губки и брови над переносицей. Не поняла. Она знает на Всеобщем только названия конкретных предметов и действий, и то, наверное, лишь наиболее часто употребляемые… Абстрактное «спасибо» к таковым не относится – особенно в среде пожизненных каторжников.
Идея возникла спонтанно – шальная и довольно нелепая. Но почему бы и нет? У меня достаточно свободного времени. И потом, эта женщина, не работающая и не ограниченная в перемещениях, могла бы стать моим проводником по участку, который должна хорошо знать. Не говоря уже о том, что она сама будет одним из главных персонажей моего отчета. Жена каторжника, как вам это понравится, Центр?
Вот только как ей объяснить?…
– Я, – ткнул себя в грудь. – Ты. Учить. Язык.
Черт, язык – это слишком абстрактно…
– Говорить. Ты – говорить как я. Я учить. Хочешь?
Углубилась – и тут же разгладилась складка на совершенно белом лбу. Дрогнули и чуть-чуть приподнялись уголки губ. И перезвон музыкальных молоточков чисто, точно – насколько это возможно для звонкого ксилофона по отношению к тусклому человеческому голосу – воспроизвел:
– Хо-чешь, Элль!..
Наконец-то в моей жизни появился нормальный четкий распорядок. Отсутствие оного уже начинало действовать на нервы. Так уж я устроен, не терплю, когда между пальцев уходит время, которое должно до последней секунды работать на будущее. Мое. Собственное.
Теперь я поднимался рано утром под мощные раскаты Торпова храпа. Ежевечерние пьянки старший инженер как-то незаметно вынес за пределы нашей каптерки – и я не протестовал. Чтобы нормально работать, вовсе не обязательно быть своим в доску парнем и неизменным собутыльником. Обойдутся. Студенческую флягу я подарил Торпу, и он, кажется, перестал считать меня жлобом.
В общем, вставал я рано, как и любой деловой человек. Примерно на полчаса раньше, чем поднимали каторжников. И появлялся в поселении как раз после того, как надсмотрщики строили их и разводили по рудникам.
Лени ждала меня.
В барак она меня почему-то не пускала, хотя там заниматься было бы гораздо удобнее: чистота, почти нет пыли в воздухе. Обосновывались неподалеку, присев на брезент, кинутый на кучу шламма. Маску я сразу же снимал, – попробуй в маске показать правильную артикуляцию, – а вскоре и вовсе перестал брать с собой. К местному воздуху действительно привыкаешь, меня не обманывали.
Училась она весьма своеобразно.
С одной стороны очень быстро: достаточно было один раз назвать слово и с горем пополам объяснить, что оно означает, чтобы Лени с музыкальной чистотой повторила его и намертво запомнила. Но дальше накопления словарного запаса дело не шло. Связь слов в предложении оставалась для нее чем-то совершенно непостижимым. Все эти склонения-спряжения сбивали Лени с толку моментально и бесповоротно. Ей казалось, что изменение любого звука в слове должно кардинально менять его смысл. Совсем другое сознание – что я мог тут поделать?
Впрочем, мне вовсе не нужно было готовить из нее специалиста по Всеобщему. Только обучить элементарно изъясняться, чтоб можно было поскорее начать систематическую ревизию участка – с Лени в качестве проводника. Помня об этой цели, я особый упор в наших занятиях делал на географических понятиях и специальной горно-инженерной лексике. Задачка отнюдь не из легких, – так мне казалось. Пока не попробовал ввести в курс обучения простейшую, школьную терминологию по астрономии. Возникла еще одна идейка, и… Все познается в сравнении, издевательски замечали древние.
Она не понимала. Звенящей капелью точно воспроизводила многосложные слова. С короткими паузами в тех местах, где я сам запинался, – никогда особенно не дружил с астрономией. Но смысла слов не улавливала. Как остервенело ни чертил я в пыли убогие звездные карты. Как ни водил пальцем над головой, тыкая в те места, где по ночам тускло просвечивали сквозь мутную атмосферу пять-шесть самых ярких звезд. Если бы провести хоть одно занятие ночью… но это было, конечно же, нереально. Пришлось плюнуть на всю затею – по крайней мере, пока.
А идея – та самая, поданная Милленцем, – нравилась мне все больше и больше. Чертовски здорово было бы когда-нибудь, лет эдак через десять, разыскать ту планету, где разбойник Хгар отхватил себе такую вот жену.
Вот она склонила набок голову, вот вопросительно вскинула светлые, теплые, чуть-чуть косящие глаза. Улыбнулась, мимолетно провела по мягким губам острым язычком. Запрокинула белое-белое, но полное жизни лицо и металлическими молоточками вызвенела чуждое, слишком твердое и пресное новое слово. Смущенно повела почти невидимыми бровями: правильно? Маленькой рукой отвела тонкую прядь цвета золотой паутины под солнцем, упавшую в ложбинку белой округлой груди…
Я не разбираюсь в музыке. Я мало в чем разбираюсь, кроме своего непосредственного дела. Но внутреннее чутье подсказывало, что человек, первым открывший эту расу, – пожизненный каторжник Хгар, конечно, не в счет, – тот человек выиграет очень многое. Может быть, даже не стоит рисковать и ждать десять лет.
Такое открытие куда масштабнее рудных разработок в Леонидах. Как трамплин для невиданного взлета и жизненного успеха.
Как собственность.
Подошло время обеда, и Лени, взяв из барака полиэтиленовый пакет с обедом, отправилась на Второй-лямбда. Как всегда. И, как всегда, запретила мне провожать ее.
Обычно я долго следил, как ее гибкая сияющая фигурка мелькает и в конце концов скрывается среди грязно-бурых рытвин и холмов. Как-то очень успокаивало глаза. Кстати, глаза после постоянного хождения без маски, вопреки моим опасениям, не воспалились, как у голомордых. Даже наоборот – исчезли красные прожилки бессонных университетских ночей над книгами. Я подозревал, что и в этом заслуга Лени. Просто смотреть на нее – так спокойно и мягко, словно на первую зелень или аквариум с рыбками. Ей даже не нужно было «заниматься мной», как выразился бы Хгар. Или, может, она «занималась»?…
Но в этот раз я почему-то очень быстро потерял ее из виду. Стало как-то пусто и обидно, будто ребенку, которому в конце обеда не дали пирожное. Посмеиваясь сквозь зубы над таким ощущением, я, тем не менее, никак не мог заставить себя повернуться и уйти. Вместо этого подошел к двери ее барака и дернул на себя.
Она была незаперта – разумеется, зачем? Войдя, я поспешил прикрыть ее за собой, чтоб не напустить пыли в эту совершенную чистоту. Уборку Лени, вероятно, делала ежедневно во второй половине дня. Непонятно только, когда она успевала приготовить мужу обед? И из чего?
Я присел на ближайшие нары и глубоко, с удовольствием вдохнул полной грудью. И внезапно понял, что я тут не один.
Впрочем, Милленц и не думал прятаться. Чинно сидел на своих нарах и даже улыбался краешком рта, ожидая, когда я его замечу.
– Здравствуйте, господин инженер.
Черт, я чуть было не ответил на приветствие, чуть было не разулыбался, как последний…