пьютерщику, веселому и честному… Слишком.
— Нет, — медленно сказал Ник. — В предыдущей записи, где девушка-блондинка, те два прожектора светили нормально. Фильтры на объектив накрутили перед вашей пробой.
Я напряглась — самая верхняя, тонкая, готовая лопнуть струна. Расщепить мое сознание. Непостижимым образом слить его с сознанием убийцы Роми одного из двух, о которых писали в газете. Не случайно, целенаправленно… Кому-то зачем-то это было нужно, мне не важно, зачем, важно — кому. Сейчас я возьму себя в руки, я буду спокойна-спокойна, и я узнаю.
— Ник, — мой голос звучит извне, звучит твердо и почти равнодушно. Теперь нам надо выяснить, кто был тогда на студии, кто мог это сделать. Кто имел доступ к этому «восьмому лучу», уже пользовался им, наконец… Ваш компьютер должен это знать.
И тут Ник остановился, и это получилось так резко, неожиданно, страшно. Он повернулся вполоборота, лицом ко мне, наши глаза встретились.
— Мой компьютер знает все, — сказал Ник, — но я не буду его об этом спрашивать.
— Почему?!
Медленно, раздражающе медленно Ник вынул из кармана джинсов пачку сигарет, зажигалку, закурил — а я и не знала, что он курит, да что там — я его совсем не знала… Мы стояли так близко, друг против друга, и ветерок нес клубы дыма прямо мне в лицо — и это выводило меня из себя, меня вдруг стало выводить из себя каждое его движение. Я повторила — тихо, сквозь зубы:
— Вы мне можете объяснить, почему?
— Могу, — Ник затянулся и отбросил сигарету. — Кто бы это ни был: это слишком могущественные люди, чтобы вы вступали с ними в борьбу. Вы погубите и себя, и свою дочь. Я же вижу, вы не сумеете вовремя остановиться.
— И делаете это за меня?!
Нет, я не могла спокойно смотреть на это заросшее, помятое, красноглазое лицо. Вовремя остановиться… вовремя струсить! Ну что ж, я узнала от него достаточно, больше, чем если бы докапывалась сама. И куда это мы шли по этой пыльной задворочной улочке, ведь мне совсем в другую сторону…
— Спасибо вам за помощь. До свидания.
…Стремительными, широкими, уверенными шагами я вышла к телекомпании, обогнула ее и направилась к автобусной остановке. Прежде всего — поехать к Лорейн и забрать Роми. А потом… потом я что-нибудь придумаю.
Я завернула за угол, подняла голову — и вдруг поняла, что напрасно думала последние дни, будто избавилась от фантасмагории, будто в моей жизни что-то изменилось, будто это вообще жизнь… Нет, фантасмагория продолжалась, потому что там, на нашем месте, под ажурной вывеской с часами, стоял Дэн, и он сказал:
— Здравствуй.
Его глаза… Я совсем забыла его глаза — а они небольшие, карие, глубоко посаженные, такие мягко-бархатные… А впрочем, у него глаза грустной собаки. У него уже совсем обрюзгшее лицо, мягкие белые щеки, даже почти двойной подбородок. И белый воротничок из-под ворсисто-серого дорогого пиджака. И тяжелая, неспортивная фигура, и чересчур ухоженные руки с ногтями, покрытыми бесцветным лаком… И брюки, легким изломом ложащиеся на поблескивающие модельные туфли.
Я оглядываю тебя с ног до головы, и я вижу тебя насквозь, Дэн д'Аржантайль. Я вижу тебя такого, какой ты есть — ни на грамм не стройнее, ни на секунду не моложе, ни на взгляд не обаятельнее. Я — отдельна от тебя, и я свободна. Я могу долго, неподвижно, целую вечность смотреть в твои бархатные собачьи глаза, чужие, не имеющие надо мной власти…
Его пальцы сплетаются, расплетаются, скручиваются жгутом — они всегда были такими подвижными и такими нежными, его белые ухоженные пальцы. Ему трудно, мучительно трудно заговорить со мной — и, наверное, поэтому я не ухожу, я жду, пока он соберется с силами, мне его просто по-человечески жаль. Я имею право на жалость, я — сильная, я — свободная.
И он говорит:
— Я знаю, ты можешь просто отказаться меня слушать, ты можешь уйти, и это будет уже навсегда. То, что произошло между нами — страшно. Мне понадобилось три года, чтобы понять, насколько это страшно — но лучше три года, чем целая жизнь. Я не знаю, как ты прожила эти три года. Наверное, я заставил тебя страдать, наверное, я разрушил какую-то часть твоего светлого, прекрасного мира, и ты перестроила его заново, ты возненавидела или даже забыла меня. Я не пытаюсь оправдаться. Я хочу, чтобы ты поняла: даже если я пытаюсь вернуть невозможное, я делаю это не ради себя самого и, может быть, не ради тебя. Ты знаешь, я общаюсь с очень многими людьми и по работе, и по своей натуре — и нигде, никогда, ни у кого я не встречал такого союза, как тот, что соединял когда-то нас. Мы убили его… хорошо, я убил, но и ты дала ему погибнуть. Это страшно, понимаешь? Не только для нас, страшно вообще.
И я, конечно, отвечаю ему:
— Ты всегда умел красиво говорить, Дэн. У твоих слов только один недостаток — я им не верю. Может быть, я поверила бы тебе, если бы ты банально сказал, что любишь меня — и мне было бы только хуже, если бы я этому поверила. А оказывать нашим союзом услугу человечеству — заманчиво, конечно, но я уже не играю в эти игры. Наверное, то, что я говорю слишком, извини меня, Дэн, но ты опоздал.
Он смотрит на меня, он покусывает губы, он ждет — ведь я же молчу, я не могу заставить себя сказать ему все это. Я знаю, что должна произнести именно эти слова — единственно правильные, единственно достойные. Этот человек, он же ничего не значит для меня…
Я делаю шаг вперед, и еще один, я кладу руки ему на плечи, я долго, целую секунду смотрю в его глаза, а потом прячу лицо на его груди.
Скрипач играет только для нас двоих, он перебирает быстрыми пальцами нити мерцающего света, и темно-бордовое вино вспыхивает алыми искрами на дне двух бокалов. Мой почти полон, а Дэн уже допил до половины. Он кладет свою белую, узкую, теплую руку поверх моей, холодной и напряженной до побелевших косточек. В его глазах — те же пурпурные отблески, и от этого они еще более теплые, его глаза… А мне холодно, моя выпрямленная спина не касается мягкой спинки стула — потому что все это неправда. И вино, и скрипка, и касание пальцев Дэна, и его улыбка… И вместе с тем это реальность, единственно возможная реальность — слишком сложно, слишком много для меня, нервный озноб пробегает сверху вниз по напряженной спине.
— Ты счастлива? — мягко спрашивает Дэн.
Да! Я счастлива. Сейчас я поверю в это… моей руке уже становится тепло. Я подношу к губам бокал — терпкое красное вино, немного света и скрипки… Я счастлива…
— Теперь все будет хорошо, — говорит Дэн. — Страшно разбить рукой стекло, но зато потом осколки сверкают, как бриллианты.
Осколки… Бокал в моей руке… В бокале ничего не было, зачем я вообще думаю про какой-то бокал? Разве существует что-то за размытыми границами мерцающего света, что-то, кроме карманного мира круглого столика на двоих, кроме человека, который всю жизнь будет вот так смотреть на меня и касаться моей руки?..
Существует. Роми.
— Роми никогда тебя не видела, — медленно, словно преодолевая напряжение, говорю я. — Она у Лорейн, поедем туда, сейчас?
Стоп-кадр. Это когда лицо живого человека внезапно превращается в маску. Останавливаются глаза, губы, даже мельчайшие, неуловимые движения мышц лица, которые делают его живым. И только по зрачкам бродят красные блики, отдельные на мертвом лице.
Я успеваю удивиться, испугаться, полуоткрыть губы не то для вопроса, не то для крика — но через мгновение лицо Дэна снова обретает подвижность, словно опять пустили пленку, и он говорит:
— Нет, я не могу… это слишком сразу, — и вдруг, резко и неожиданно для меня:
— Помнишь водопад?
Я вздрагиваю, потому что помню. Потому что это слово растворяет прошедшие годы, поднимает со дна разочарование и боль обманутого доверчивого ребенка. Дэн обещал отвезти меня на водопад — и не сделал этого, только и всего. Но вечность назад это было важно для меня, настолько важно, что потом мне было больнее вспоминать этот водопад, чем все остальное, чего Дэн не сделал, а он не сделал слишком многого… Вечность назад…
— Хочешь, поедем туда завтра? — спрашивает он так просто, но в голосе замерла внутренняя дрожь. — Завтра воскресенье, я свободен. Ты, я и Роми…
Длинную секунду он смотрит на меня, он уже знает, что я согласна, что не в моих силах отказаться от себя — прошлой, юной, верившей, что когда-нибудь так и будет… Потом он встает.
— Извини, я должен идти. У меня еще дела на студии…
Он залпом допивает вино, а мой бокал еще полон, и лучи тусклого света, и блики, и скрипка…
Мое отражение в длинном узком зеркале — это зеркало на одного, и я одна. Швейцар приоткрывает дверь, он смотрит на меня недоуменно: почему я не ухожу? Я медленно провожу рукой по волосам… действительно, почему?
Что-то держит меня, что-то привлекает и никак не может полностью завладеть моим вниманием. Узкое высокое зеркало, оно отражает только меня… и светящийся прямоугольник над моей головой. Экран телевизора.
Я оборачиваюсь, и, угадав мое движение, портье нажимает на кнопку пульта, прибавляя звук. И я отступаю на шаг назад, и еще на один, я касаюсь локтем холодной поверхности зеркала, потому что…
— Субботний вечер, и с вами снова «Шоу с Дэнни»!
Несколько минут я стою неподвижно, я слежу за его уверенными движениями и гибкой, сильной фигурой, за обаятельной улыбкой и большими сверкающими глазами. Просто слежу, наблюдаю отрешенно и даже без удивления. Безупречная работа компьютера, примерно такого же, как стоит на столе у Ника. Странные они, эти люди в студии, они-то должны видеть того реального человека, который только что ушел отсюда… Камера скользит по аудитории влюбленные глаза женщин, мужчины с готовностью подхватывают реплики, брошенные в зал экранным, ненастоящим Дэном. Так забавно: я, только что простившаяся с ним — холодна, критична, а они, совсем чужие ему люди…
…Портье отшатывается назад, потому что я — вихрь, страшный, неуправляемый, способный сбить с ног, уничтожить: