ом поту от ужаса и начинала зубрить стихи парадной молитвы — ведь страшно представить, что будет, ошибись она хоть в одном слове!
Теперь и это позади. Дела, конечно, остались, и, разумеется, они были столь же бесполезны. Правление Миры сводилось к присутствию в различных местах: на трапезах, открытых приемах, праздничных молитвах, награждениях, вступлениях чиновников в должность. Вмешательства во что-либо от владычицы не требовалось, нужно было лишь появиться, важно кивнуть в подходящий момент, сдержанно похвалить кого-нибудь. Деревянный манекен легко справился бы с должностью владычицы, если бы некий колдун заставил деревяшку говорить комплименты.
Но очень радовало то, что теперь число дел пошло на убыль. Каждый день Мира вполне успевала побывать всюду, где нужно, и сохранить вечер свободным. Редко кто теперь говорил жуткую фразу: «Ваше величество должны…» Каждое утро ей подавали график, из коего ясно следовал план на день. Мира выполняла его, и никто не требовал большего. Казалось, кто-то — секретариат или сам лорд-канцлер — так дозирует поток дел, чтобы владычица все успевала, но не имела излишков свободного времени.
Миру это устраивало. Устраивали планы на день: выполняя их, она чувствовала гордость — пускай мишурную, картонную, но хоть какую-то. Устраивали переодевания и причесывания: всякий раз, как становилось скучно, один из секретарей развлекал ее чтением вслух. Радовали трапезы: было много вкусных сладостей, и она всегда велела подавать десерт как можно раньше. Своя прелесть имелась и в протоколах, руководящих всей дворцовой жизнью. Они отнимали свободу, а со свободою вместе — и ответственность, необходимость решений, мучительные сомнения. В чем сомневаться, зачем решать? Достаточно просто заглянуть в дневной распорядок…
Радовало Миру даже одиночество. Ведь большинство народу вокруг — серая масса, винтики машины, о чем с ними общаться? Редкие живые люди — враждебны либо просто неприятны. Ориджин с его вассалами, Лабелины, Нортвуды, Аланис Альмера — век бы их не видеть. Была еще крохотная горстка старых друзей — Итан, лейтенант Шаттэрхенд с лазурными рыцарями. Почему-то теперь Мире совершенно не хотелось их видеть. Пожалуй, потому, что в абсолютном одиночестве есть поэтическая красота, величие трагизма. А вот императрица с десятком воинов смотрится попросту жалко. Мира сама составила бумаги — свои единственные указы о назначениях. Итан сделался главой выездного отдела секретариата, Шаттэрхенд получил чин капитана и командование над лазурной ротой. Оба получили повышения и большие жалования, однако Итан теперь вовсе не попадался на глаза Мире, поскольку покинул столицу, а Шаттэрхенд сопровождал владычицу лишь в особо важные моменты, уступая повседневную вахту более низким чинам.
Порою мелькала шальная мысль, что не любовь к одиночеству причиной этому поступку, а главным образом — стыд. Трудно смотреть в глаза тем редким союзникам, кто берег ее как зеницу ока, возлагал на нее надежды, а теперь видит на троне говорящую куклу… И от этой мысли, как от искры, зажигалась другая: нужно что-то поменять. Вникнуть в настоящие дела, взять в руки хоть кусочек власти, обрести хоть долю реального влияния. Но эта мысль тут же разбивалась о неподъемную, несокрушимую громаду государственной машины. Она — как искровый тягач, а Мира — как испуганный котенок на шпалах. Даже герцог Ориджин, штурмом взявший дворец, не развалил эту махину. Едва кончилась война, колесики вновь закрутились ровно так же, как раньше, с прежней убийственной четкостью. Так что может сделать восемнадцатилетняя девчонка?..
Зато теперь она знала, ради чего проживает день за днем: ради вечеров. Они наполняли ее теплом и радостью, как и тогда, в ночь после коронации.
Быстро уловив вкусы ее величества, слуги поставляли каждый день новый сорт вина, либо чего-нибудь покрепче. Каждый напиток был по-своему великолепен, не зря же удостоился места в императорской коллекции. Мира с полудня начинала фантазировать о вкусе нынешнего вечера, и никогда не разочаровывалась. Приправою к вину служили насмешки над абсурдами прошедшего дня — Мира ни с кем не делилась остроумием, бережно хранила весь сарказм для вечера наедине с собой. Еще было чтение: слащавое, отупляющее, безо всякого проблеска мысли, зато очень забавное — отличная мишень для шуток. Еще — самоуничижение или самолюбование в некоем балансе. Уважая точность, Мира даже высчитала нужную пропорцию: пять издевок над собою к двум похвалам.
Та мерзкая мыслишка, что днем говорила о стыде перед союзниками, вечерами снова приходила на ум. Не только стыд, но и бегство. Ты спряталась за своей печалью, за одиночеством, за бессилием. Спряталась в кубке вина, как мышь в норе. Что скажешь, императрица?
Мира пропускала это мимо мысленного слуха. Она все больше овладевала дивным искусством: не думать лишнего.
На третьей неделе после коронации в ее приемную явился неожиданный человек. Генерал Алексис Смайл — уродливый, изрытый оспинами, еще и с черной тоскою в глазах. Зато — в безупречном парадном мундире, при наградной шпаге.
— Ваше величество…
Серебряный Лис отчего-то замялся, и Мира подумала: а ведь его не было на коронации. И потом при дворе не появлялся ни разу. Она знала, что оставшиеся войска Лиса перебазированы в пригороды. Сама же подписала приказ, состряпанный Ориджином.
Зачем он пришел, интересно? Проиграл решающую битву, потерял три четверти армии, а теперь вот пришел…
— Говорите, генерал.
— После коронации искровое войско присягает на верность новому правителю. Ваше величество должны принять присягу у моих полков.
А зачем? Еще один фарс…
— Этого нет в моих планах на сегодня.
— Планы вашего величества составляют слуги лорда-канцлера, а они препятствуют мне изо всех сил. Стоило больших трудов попасть к вам на прием. Я сумел встретиться с генерал-полковником Стэтхемом, а он оказал мне долю уважения как… — генерал сглотнул, — …разбитому противнику. Лишь благодаря милости бывшего врага я стою перед вами.
— Стэтхем нарушил дворцовый протокол. Ему не следовало этого делать.
— Ваше величество, примите присягу ваших верных воинов. Ни о чем больше не прошу.
Дело идет к вечеру, на улице мороз, а полки эти — в пяти милях от дворца… Ехать куда-то, мерзнуть… Зачем? Ради пустых слов, которые ничего не стоят? Я согласна играть комедию в тепле и сытости, но на морозе — увольте. Да и скоро вечер… Мой вечер!
— Генерал, обратитесь в секретариат. Вашу просьбу запишут в протокол и внесут в мои планы.
— Ваше величество… — военный покачал седой головой и не нашел, что еще сказать.
— Имеете другие вопросы?
— Никак нет… — он поклонился. — Служу Янмэй Милосердной.
Развернулся на каблуках и зашагал к двери. А тот ехидный внутренний голос сказал: ставь кавычки, Минерва. Только что ты говорила голосом государственной машины. Не притворяйся человеком. Бери слова в кавычки.
Мира ощутила, как от стыда загораются щеки.
— Генерал, постойте. Простите меня. Я еду с вами.
Внеплановый выезд из дворца вызвал замешательство среди машинных шестеренок. Командир караула, оба секретаря, церемониймейстер и помощник министра двора один за другим заявили протест: «Ваше величество не должны…» Но открыто задержать ее никто не посмел. Карета императрицы промчала по Дворцовому мосту в сопровождении наспех поднятого лазурного конвоя.
Час дороги до казарм Мира спрашивала себя: зачем я еду? И находила лишь один ответ: для очистки совести. Чтобы не пришлось потом вписать бездушие в длинный реестр своих недостатков. Иных причин для поездки не было. Присяга — точно такая же формальность, как все прочие дела императрицы. Конечно, лорд-канцлер уже запланировал присягу в своем графике, и устроит ее, согласно традиции, прямо на Дворцовом острове. Мире достаточно было подождать — и полки пришли бы к ней сами… Но нет, она мчится за город по морозу, откладывает ужин и начало вечера, а что самое скверное — даже не догадалась прихватить с собой вина. И все потому лишь, что ее попросил никчемный солдафон, проигравший войну. Глупо, Минерва. Не царственный поступок.
Однако час миновал, и вот она стояла на плацу спиной к казармам, а перед нею маячило императорское искровое войско. Точнее — его остатки: неполных три полка из бывших когда-то пятнадцати. Зимой легендарная алая пехота выглядела до смешного невзрачно: бурые телогрейки, темные плащи, красные — лишь нашивки на рукавах, да еще поблескивают кровью очи в копьях, остриями торчащих в небо. Армия выстроилась тремя большими квадратами: впереди каждого — гвардейские роты под гербовыми знаменами, за ними искровая пехота, в тылу стрелки, по флангам узкими колоннами легкая кавалерия. Из глоток солдат взлетают облачка пара, кони всхрапывают, переминаясь с ноги на ногу.
Мира взошла на помост, за нею стеной встала четверка лазурных рыцарей. Знаменосец поднял на мачту личный императорский вымпел, горнист протрубил сигнал. Войско затихло, окаменело, уставилось на владычицу тысячами глаз. Мира осознала: она понятия не имеет, что делать. Как же плохо без протокола!.. Когда его нет, все идет вкривь и вкось. Что теперь говорить? Откуда солдаты вообще узнали, что нужно построиться? Серебряный Лис послал вперед вестового?..
— Как это делается, генерал? — тихо спросила Мира.
— Ваше величество могут ничего не говорить. Я отдам приказ, полки зачитают присягу: сперва офицеры, а рядовые повторят за ними. Потом все отсалютуют и трижды крикнут: «Слава Янмэй». Вам стоит ответить: «Служите верно». Больше ничего.
Ну, конечно. И как сама не догадалась? Ничего не делать, молчать с величавым видом. Этим навыком я уже овладела.
Мира кивнула, соглашаясь. Генерал почему-то не отдал приказа: глядел на нее и ждал. Чего? Наверное, нужно сказать: «Начинайте?»
Она открыла рот, чтобы выронить слово, — но не смогла. Странное чувство сбило ее. Чем-то особенным, непривычным дышала эта минута. Нерешительность генерала, хмурые солдатские телогрейки, могильная тишина над плацем — даже кони забыли шевелиться!.. Все по-особому. Не так, как должно.