Строжайшим образом Салем вел учет и раздел харчей. Каждая сотня, каждый десяток был приписан к определенному котлу, на каждый котел выдавалось в сутки отмеренное число фунтов крупы, лука, репы, сухарей. Деленное на число людей, питание выходило скудным, но Салем не решался увеличить пайку. Со всеми хлопотами двигались крайне медленно, и кто знает, сколько еще придется прожить в дороге.
Салем создал даже передвижной госпиталь для раненых — благо, нашелся и знахарь, и подходящий большой фургон.
С каждым днем толпа крестьян двигалась все быстрее и слаженней, росла дисциплина, укреплялся порядок. С каждым днем — хотя Салем и не желал признавать этого — они все больше напоминали войско.
Миновал декабрь, истекал январь. Владыка Адриан погиб. Юная владычица Минерва заключила мир. Герцог Ориджин надел корону на ее голову.
Салем привел к стенам Грейса восемь тысяч человек. Среди них пять тысяч вооруженных мужчин, а в их числе — тысячу таких, что умели орудовать копьем и строиться против кавалерии.
Салем, как и прежде, никому не желал зла.
Из квадрата всадников выдвинулся маленький отряд под знаменем. Проскакав через поле, остановился за сто ярдов от крестьян. Салем двинул коня им навстречу. Он очень плохо держался в седле и хотел бы идти пешком, но верховой рыцарь никогда не примет всерьез пешего мужика. За Салемом ехал Бродяга и еще трое с арбалетами у седел. Вооруженный на безоружного смотрит свысока. Хочешь говорить с вояками — имей железо под рукой.
— Меня зовут Салем. Приветствую вас, — почтительно сказал он рыцарям, скинув шапку и склонив голову.
Серьезные рыцари: латы, шлемы, гербы, конские доспехи. А передний носил белые перья на гребне шлема и алый вымпел на острие копья. «Главный», — понял Салем. Этот рыцарь двинулся вперед и отчеканил:
— Я — полковник сир Уолтер Дей. Именем маркиза Грейсенда, на чьих землях вы находитесь, приказываю разойтись!
Салем поклонился еще ниже:
— Простите, господин полковник, но мы разойдемся лишь после того, как поговорим с герцогом.
— Вы разойдетесь немедленно! — голос звенел железом, конь гарцевал под рыцарем.
— Если мы пойдем по домам, господин полковник, то перемрем с голоду. Возможно, не сейчас, но к лету — точно. Нам нечем засеять поля.
Салем был благодарен полковнику за то, что тот дослушал до конца столь длинную фразу. Но ответ был прежним:
— Это не моя и не маркиза Грейсенда забота. Ступайте к вашим лордам, просите о помощи.
— Мы так и поступили, господин. Наши лорды ответили плетьми или железом. Мы пришли просить помощи у герцога Лабелина.
— Вы пришли грабить! — крикнул другой рыцарь, державший знамя. — Вы — убийцы и бандиты!
— Сир, мы убивали лишь для самозащиты, и не ограбили ни одного человека. Слухи о нас — неправда.
— Среди вас те, — сказал полковник, — кто убил барона. И те, кто убил его сыновей. Выдайте преступников на суд!
— Мы выдадим их, господин, но тому, кто в праве судить. Позвольте нам увидеться с герцогом Лабелином. Это все, о чем мы просим!
Полковник замешкался. Более проницательный, чем Салем, человек понял бы причину колебания. За спиною Салема стояла, построенная в фалангу, тысяча копейщиков — уж что-что, а строиться сержант обучил их на славу. А за копейщиками — еще тысячи мужиков с топорами, цепами, молотами. За полковником же было всего четыреста воинов. Он, конечно, не сомневался в победе… но вот в том, что лично он, сир Уолтер Дей, останется живым, уверенности не было. И ради чего рисковать-то? Ради покорности чужих — не своих даже! — крестьян?..
Сделай Салем хоть один дерзкий жест, вырони хоть слово угрозы — и сир Уолтер швырнул бы войско в атаку. Но Салем стоял с низко склоненной головой, оставляя выбор за полковником. Мы — смиренные просители, либо мы — армия бунтарей. Вам решать, господин.
— Здесь нет герцога, — бросил сир Уолтер. — Он уехал в столицу.
— Скоро ли вернется, господин?
— Я похож на его секретаря?! Вернется, когда сочтет нужным!
— Простите, господин полковник. Не позволите ли нам поторговать с горожанами? Мы имеем немного денег и очень нуждаемся в пище…
— Вы не войдете в город. И немедленно покинете земли маркиза Грейсенда!
— Да, господин. Но если есть хоть какой-нибудь способ законно купить пропитание, это спасет многих из нас. И вас тоже порадует. Пища даст нам сил, и мы уйдем намного быстрее.
Полковник скривил рот в некоем подобии ухмылки:
— Чертова мужицкая хитрость! Я позволю торгашам из города выйти к вам, если они захотят. И чтобы завтра вас тут не было!
Купцы Грейса не упустили возможности заработать. Бродяга и Салем продали им все очи, искровые копья, мечи и латы. Купили тридцать телег провианта, лекарских снадобий, теплой одежды. Переплатили вдвое, если не втрое, но деваться было некуда.
Торговцы подтвердили слова полковника: герцог Лабелин уехал в столицу и не собирается вскоре возвращаться. Теперь крестьянам было о чем серьезно подумать. Что делать-то? Назад, в родные села, дороги нет. Необходимо высочайшее помилование и зерно для весеннего посева. Не получив того и другого, дома делать нечего. Но куда теперь идти? Не в столицу же!..
— А почему нет? — сказал Бродяга. — До Грейса дошли — и до столицы дойдем.
— Кому мы там нужны?..
— Мы и здесь не нужны никому. Здесь был только герцог Лабелин — и того теперь нет. А в Фаунтерре — и герцог Лабелин, и герцог Ориджин, и ее величество. Не поможет один герцог — поможет другой, ему случалось выручать наших земляков. А не помогут герцоги — придем с мольбой к ее величеству!
Последние слова пробудили надежду во многих.
— Верно!.. Точно!.. Владычица — девушка, у нее нежное сердце, она сжалится! Не посмотрит равнодушно на наши бедствия! Бродяга прав — идем в столицу! Веди нас, Салем!
И он повел. А что было делать?..
* * *
Лоувилль был первым городом Земель Короны, лежавшим на их пути.
— Нужно послать вперед разведку, — сказал Бродяга.
Сержант Додж согласился: прошлые города встречали крестьян не больно дружелюбно. Нужно быть готовыми ко всякому. Жди худшего — случится лучшее.
А Салем очень хотел, чтобы случилось лучшее. Помощь лоувильцев была до крайности нужна. Он утвердил затею. Сержант отобрал десять толковых парней и приказал: ступайте в Лоувилль, разузнайте, что там и как, чем встретит нас город.
Вернулись они на удивление рано — вечером того же дня. До Лоувилля не дошли. Отчего так? Вот почему: встретили на дороге двух странных типов. Верховые, вооружены по-благородному, но безо всяких гербов-вензелей. Не крестьяне, но и не горожане. Едут из Короны, но говор — путевский. Очень странные типы! Мы их на всякий случай взяли и привели сюда.
Разведчики расступились, выдвинув наперед тех самых двоих. Один был высок и статен, темные волосы красиво спадали на плечи — действительно, похож на благородного. Зато второй — обычный себе мужичок: худой, корявый, глаза смурные. Статный — при мече и кинжале, а худой — с копьем за спиной.
— Почему они вооружены? — спросил Бродяга разведчиков. — Как это вы их так «взяли», что все железо осталось при них?
Ответил высокий незнакомец:
— Никто никого не взял. Мы согласились прийти по доброй воле. А меча я добром не отдаю.
— Ты рыцарь?.. — спросил Салем.
— Нет. Простой парень, как и ты. Зовут меня Трехпалым, а моего друга — Весельчаком.
Он поднял руку, и теперь Салем заметил, что в перчатке путника два пальца пусты.
— Стало быть, ты воевал? На войне ранен?
— Воевал, — ответил Трехпалый.
— За кого?
— Не все ли равно?
— И то верно. Мое имя — Салем. Это Бродяга, а это — сержант…
Вдруг сержант Рука Додж, до сих пор молча хмуривший брови, расхохотался во весь голос. Подскочил к незнакомцу, огрел по плечу.
— А я-то думаю: где же тебя видел? Какой ты к чертям Трехпалый! Дезертир, вот ты кто! А с тобой — Весельчак, гробки-досточки! Слушай, Салем: этот парень — самый знатный дезертир на всей войне! Служил в Альмере — сбежал. Служил Ориджину — перешел к какой-то леди, Весельчака с собой забрал. Теперь, видишь, и от леди этой сбежали! За год четырех хозяев сменил, молодчик!
— Сержант Рука Додж, — узнал Трехпалый.
— Я и есть!
— Что с нашими парнями, сержант?
— Вроде, живы все. Лосось и Билли тут со мной, остальные сидят по домам. Но ты мне зубы не заговаривай! Отвечай-ка: откуда идешь и куда? За кого теперь воюешь?
— Ни за кого, — ответил Трехпалый. — Навоевался.
* * *
Джоакин Ив Ханна в детстве ни разу не болел. Если бы кто-то дал себе труд сличить его нрав с характером некоего болезненного ребенка — скажем, Эрвина Софии Джессики, — то нашел бы массу отличий. Первым бросилось бы в глаза такое: здоровый мальчик не имеет склонности к раздумьям. Коли в твоем теле полным-полно сил, то хочется не размышлять, а действовать: затевать игры и драки, озорничать, убегать из дому, смотреть мир. Да и времени-то нет на всякую философию: спозаранку поел и помчался, вечером вернулся домой усталый-голодный, поел — в постель, и мигом уснул. Лишь тот, кто подвержен хворям, отдает многие часы собственным мыслям. Джо открыл для себя эту истину уже взрослым, лежа в комнатенке замка Бэк.
Болезнь оказалась паскудной тварью. Проникла в тело через дыры на месте отрубленных пальцев — и начала глодать изнутри. Лекарь поил Джо травами и прикладывал к ране мази. Хворь побаивалась его, лекаря, и порою делала вид, будто слабеет, но на деле лишь пряталась поглубже в Джоакиново тело. Едва лекарь и Джо расслаблялись, как она оживала с новой силой. Шатание это между здоровьем и небытием оказывалось хуже всякой пытки. От прошлого ранения Джо провалялся неделю, но когда встал — был здоров. Теперь же… Он не мог умереть, но и подняться не мог. Порою думал, что никогда уже не встанет. Он вообще много думал — что еще было делать?..
Если б спросили потом, о чем, собственно, думал, — он бы затруднился в ответе. Мысли не имели ясного направления, как и бывает у людей, к мыслям непривычных. Метались от одного события прошлого к другому, выхватывали из памяти слова, фигуры, сцены. Заново прокручивали в сознании, силились приписать какой-то смысл, проникнуть в суть… Отчаявшись, перескакивали к новому предмету… Болезненный ребенок, вроде Эрвина Софии, сказал бы, что этот процесс зовется самоосознанием, либо внутренним диалогом. Джо ответил бы, что никогда не слыхал о таком. Болезненный ребенок сказал бы, что Джо в этом случае — счастливейший из смертных. Но Джо отнюдь не был счастлив. Хаос в голове вкупе с болезнью наполняли его черною мучительной тревогой.