Бродяга, действительно, кивнул с уважением:
— Толковая мысль.
А Джоакин промолчал. Звучало оно разумно, но не зря Джо столько отъездил с пройдохой Хармоном. Тот тоже умел говорить умно… а выходила в итоге одна подлость. Салем уловил сомнения Джоакина, ответил Зубу:
— Я не законник и не писарь, чтобы в этих премудростях разобраться. Но чую что-то неладное. Лучше мы скажем владычице все, как есть, и попросим справедливости. Как ее величество решит — так и будет правильно. Недаром же Праматери поставили ее надо всеми.
Зуб ухмыльнулся:
— Да посмотри, наконец, правде в глаза! Ты сколько лет пожил?.. Тридцать пять?.. А владычица — дитя! Откуда ей знать, что такое справедливость? Как ей в этом разобраться?! Хитрый лорд-канцлер нашепчет на ухо, что справедливо, мол, — покарать бунтарей. Вот она так и сделает! Попросишь справедливости — не успеешь пикнуть, как головы лишишься! Лучше помоги юной королеве, подскажи: справедливость — это когда все платят ясный и понятный налог, никто не хапает лишнего. Самой же владычице лучше: она будет точно знать, сколько требовать со своих сборщиков!
— Хм… Ну… — пошатнулся Салем.
Зуб дожал:
— А потом уж, когда ее величество с этим согласится, прицепи довеском, как вагон за тягачом: у нас, мол, весь посевной запас отняли. Если не засеем поля, не с чего будет платить законный оброк. Так не поможете ли, ваше величество, ради общего блага? И еще, не спишете ли с нас вину за убийства сборщиков? Они ведь гребли налог сверх меры — то бишь, против закона…
— Ладно, — сказал вождь. — Есть правда в твоих словах. Но не мне одному решать. Соберу на вече всех сотников, спрошу их мнения.
— Собери, конечно! Но позволь на этом вече и мне слово сказать, и самым видным из моих горожан. А потом пускай писарь запишет, и будет наша цель изложена на бумаге — честь по чести.
Салем объявил собрание. Но перед тем подозвал Джоакина с Бродягой:
— Скажите мне, братья: в чем подвох?
Бродяга ответил:
— По-моему, нету подвоха. Зуб дело говорит. Просто он ловкий и ушлый, а ты — простая душа. Вы с ним сделаны из разного теста, потому не по нраву друг другу.
И снова показалось Джоакину, что где-то он уже встречал пивовара — голос пускай мельком, но знаком. И еще походка такая: припадает на правую ногу. Вот же что самое странное: отродясь не было у Джо хромых знакомых! Но что-то все же связано с хромотой — какое-то смутное воспоминаньице…
— А ты что скажешь, Трехпалый?
— Не помню, хоть убей…
— Чего не помнишь?
— Прости, о своем задумался.
— Про зубову идею что скажешь?
— Скажу…
Вдруг возникла в его мыслях Аланис Альмера. Вот она бы точно знала, что думать про налог и про зубного лекаря, и про то, как говорить с императрицей. Тьма ее сожри!
— Черт, ничего не скажу. И хочу посоветовать, да не знаю. Пусть решает вече.
Из ста двадцати сотников сто восемь отдали голоса за предложение Зуба. Он сказал речь — ту же, что Салему, только ярче и острее. Треть встала на его сторону. Красивыми словами дополнил писарь — еще четверть. Оставшихся Зуб добил такими словами:
— Подумайте, друзья: если вас просто накормят и помилуют, то останетесь живыми, но нищими. Если же выйдет по-моему, если уровняют и ограничат налог — каждый год вы будете иметь с этого прибыль! С каждого урожая оставите себе лишнюю часть! И детям вашим, и внукам, и правнукам жить станет легче. Подумайте о них!
Утром Зуб взял дюжину помощников из горожан Лоувилля и ускакал. А спустя несколько дней навстречу путевцам из Ниара вышла колонна — четыре тысячи человек. Были пешие и конные, были телеги с продовольствием, были отставные солдаты в кольчугах и городские ополченцы с арбалетами. Весь Ниар поддержал новую цель восстания. Даже чиновники и богатеи пожертвовали денег — всех согрела мысль о снижении налога. Среди новобранцев не было только женщин и детей. Они остались по домам, а в поход выступили одни мужчины, готовые рисковать и сражаться.
— Мы за честный налог! — говорил каждый, кого ни спроси.
— Слава владычице — и честный налог!
— Честный налог! По божеской правде!..
Какая-то незримая сила сшивала этих людей воедино, делала похожими друг на друга. Не дисциплина, не порядок — в этом смысле крестьяне Салема стояли на голову выше. Но единый образ мысли, одинаковые чувства, равное содержание душ.
— Ради наших детей — да будет честный налог!
* * *
Это было очень нелегко, но Джоакин поймал-таки Зуба в одиночестве — никому не раздающего приказов, никого не вдохновляющего новой речью. Зуб умывался снегом на рассвете, а Джо подошел, прижимая к щеке кулак, и сказал:
— Помоги мне, лекарь.
— Как — помочь?
— Тебе виднее. Возьми свои чертовы инструменты и сделай, что полагается. Зуб у меня болит.
— У тебя?
— Угу.
— Болит?
— Ужасно. Ночью спать не дал.
— Который зуб?
— Этот.
Джо раскрыл рот, ощерил губу, как злобный пес, и ковырнул большим пальцем левый верхний зуб в глубине. Тут же дернулся от боли.
— Вот гадюка…
Лекарь утер лицо рукавом, внимательно так поглядел на Джо: не в рот, а в глаза.
— Знаешь, приятель… Ты говоришь, что не из благородных, но я вот смотрю на тебя… Зубы у тебя белехоньки — поди, не отбросами питался. Кинжал на поясе — искровый, речь — красивая, ясная. В седле держишься знатно, даже сквайра при себе имеешь, и тот — тоже на коне… И вот я думаю: что делать лорденышу среди крестьянской ватаги?
— М-ммм… — простонал Джо. — Сначала помоги, а потом рассуждай. Болит — мочи нет!
— Нет, дружище, прости. Если бы у капрала Билли или сержанта Доджа, или Бродяги, или даже Салема разболелся зуб — я бы со всей душою. Приложил травку от боли, спилил бы гниль, замазал растворчиком, надел короночку, а если пришлось бы, то и новый зуб поставил… Но тебе, лорденыш, я не верю. Поищи другого лекаря.
Северная птица — 2
Фаунтерра
Снежинки танцевали в воздухе…
Иона всегда питала презрение к банальным фразам. Банальности отвратительно грубы и ничего не выражают, кроме дешевого желания порисоваться. Как именно танцуют снежинки? Кружатся ли хороводом веселой метелицы, а ты скачешь им навстречу на горячем коне, и мороз так сплавляется с жаром, что не различить их уже друг от друга, и чувствуешь одно — жизнь? Вальсируют ли нежно и до того бесшумно, что душа замирает в груди, и ты боишься скрипучим шагом либо неуклюжей мыслью разбить хрусталь тишины? Несутся ли к земле сквозь ночь, безвольно мечась, с унывным присвистом — звуком северной смерти?.. Да и где, чем кончается их полет? Сила банальности велит автору уложить их в белую перину зимы либо на волосы любимого, или на лица воинов, павших в бою, или — по контрасту — на лепестки цветов…
Снежинки ложатся на совершенно неподходящую для описаний местность: пустырь за кварталом медников. Груды мусора, нищенские хибары, чей-то сарайчик, чей-то огородик, собачья конура. Цепной пес, безудержно, до хрипа лающий на людей. А людей много — невзрачных и суетливых, с вилами, лопатами, топорами. Рубят и бросают в телеги смерзшийся мусор; рубят и бросают в телеги куски изгородей; рубят и бросают в телеги доски чьих-то сараев, нищенских лачуг. Бывшие хозяева лачуг и сараев, надвинув шапки на лоб, глядят на людей с топорами. Идет снег. Не танцует вовсе, просто идет — поскольку должен.
Однако снежинки ложатся, в числе прочего, и на волосы любимого человека, серебря их излишней сединой. Он ведет Иону под руку и показывает пустырь, будто предмет огромной своей гордости.
— Гляди, сестрица: вот подлинно столичная причуда — лоскут прекрасной, но заброшенной земли! Он обведен в треугольник Верховинной и Медной улицами и склоном Ханая. Склон крут, а улицы сплошь застроены, потому сюда, на пустырь, ведут лишь две темные подворотни. Нет хорошего подъезда — вот люди и не селятся, кроме нищих да бездомных. А земля-то прекрасна — посмотри!
Эрвин взмахивает рукой, и пес, громыхнув цепью, принимается лаять на него.
— Заставьте его замолчать, — бросает Эрвин никому конкретному, в пространство.
Однако несколько мужиков сейчас же срывают шапки в поклонах:
— Сию минуту, ваша светлость!
И шагают к собаке, помахивая топорами.
— Не так, — велит Эрвин, — по-человечески!
Мужики размышляют, как же по-человечески уговорить пса умолкнуть, а тот заходится в лае. Но Эрвин уже оставил всех их за спиной.
— Представь, сестричка, как роскошно встанет здесь собор! Над Ханаем — алтарь, где лачуги — боковой неф, где телеги — центральный. Фасад обращен на запад — туда, где сходятся Медная с Верховинной. На закате витражи будут пылать огнем!..
Брат ведет Иону под навес, где установлен деревянный макет будущего храма. Два строительных бригадира рассматривают его, присев на корточки. С приближением Эрвина они подхватываются, начинают бить поклоны:
— Ваша светлость!.. Ваша светлость!..
Эрвин их не замечает, все его внимание — на макете. Изумительная тонкая работа — кто-то вложил душу в деревянное подобие храма.
— Каков красавец, а?.. За основу, как видишь, мы взяли собор Первой Зимы, но влили мягкости, изящества. Прибавили три шпиля на восточном фасаде, два окна-розы на западном; облегчили контрафорсы, придали башням свечевидную форму, сузили и раздвинули нефы, удлинили четыре косых декоративных портала. Теперь собор идеален по форме: правильная восьмилучевая звезда. Главная ось симметрии идет с востока на запад, так что и из города, и с Дворцового острова вид будет великолепен!
Иона присела, чтобы глянуть на макет снизу вверх и понять истинный будущий вид храма. Действительно, он должен был стать легче и изящней своего сурового собрата из Первой Зимы. Изящество, однако, выходило грозным. Агата Первой Зимы напоминала горную гряду; Агата Фаунтерры чем-то походила на эфес дорогого меча. Или Ионе почудилось?..
— Конечно, придется серьезно подготовить площадку: убрать все эти лачуги, разровнять землю, вырыть котлован под фундамент. Возникнет чертова уйма грунта, который придется вывозить, а потом — подвозить камни и балки. Понадобится хороший подъездной путь. Я планирую снести по три дома со стороны Верховинной и Медной улиц, чтобы вышел сквозной проезд. А вон там, где улицы смыкаются, снесем все дома до единого. Получится целая новая площадь, над которою возвысится главный портал храма. Представь себе это зрелище! Обычно соборы обрастают домишками, лавчонками, лоточками — мелкие паразиты липнут к храму и совершенно его уродуют. Но здесь будет иначе! Большая площадь перед входом, запрещенная к застройке! Может быть, назовем ее Светлой?.. Соборная — слишком обыденно; Праматеринская — напоминает о Янмэй; площадь Агаты — мало величия. Быть может, площадь Северной Агаты? Что скажешь, сестричка?