пившего порог банка. Обо всем милостиво просить: «Милостиво прошу вас, милорд, не трясти шапкой над книгой учета. С шапки, изволите видеть, сыплется снежок». За все просить прощения: «Прошу прощения, милорд, что задержу вас на одну минутку и запишу ваше высокочтимое имя»… Перед начальником, разумеется, стоило лебезить с двойным усердием. Тут просто невозможно было переборщить. «Не желаете ли чайку, милорд? Ох, вы уже уходите! Простите, что я сразу не догадался! Прикажете мой дневной отчет? Смиренно извиняюсь, но он еще не готов, ведь только полдень… Сию же секунду все подсчитаю! Простите, что вы сказали, милорд? Вашу шубу?.. Разумеется, сию минуточку принесу! Вашу шубу и мой отчет, с великим удовольствием!..» Как ни странно, лебезить следовало даже перед громилами Баком и Хердом, и теми двумя другими баранами, что дежурят в кассовом зале. Все четверо были тупы, безграмотны, и не отличали вексель от носового платка, но вполне могли пересчитать Мортимеру все ребра (в чем он убедился на практике в первый же месяц работы). Милорд-начальник не поспешил вступиться за Мортимера: «Сам виноват! Учись вежливости! Вежливость — твое второе имя. А первое — точность. Где отчет за день?! Почему не сведен итог?!»
Часы оглушительно щелкнули, и минутная стрелка сползла ниже гарды Священного Эфеса, к похожей на осьминога пятерке. Осталось чуть больше получаса до закрытия отделения. Дома Мортимера ждала жена с двумя малышами. Жена свирепела, если Мортимер задерживался хоть на десять минут. «Где тебя носит?! Хоть знаешь, как тяжело мне приходится? Джода нужно накормить и искупать, а Лиза вот-вот проснется и задаст жару! Я что, должна одна со всем справляться?!» К счастью, много лет назад Мортимер предпринял весь дальновидный маневр: убедил жену, что отделение закрывается не в семь часов пополудни, а в восемь. Так между моментом, когда он сбегал со службы, и тем, когда с головой нырял в кипящий домашний котел, образовался зазор в один час. Мортимер проводил его на пару со вторым приказчиком, Хагеном, в ближайшей пивной. За кружкой самого легкого (чтобы жена не унюхала) эля они отдавались единственному приятному занятию за день: смеялись над клиентами.
Стоило отработать пять лет, чтобы уяснить одну истину: клиенты — всегда идиоты. Купцы, лорды, офицеры, судьи, цеховые старшины — все порют несусветную чушь, когда речь заходит о банковском деле. Хаген с Мортимером собирали одну на двоих коллекцию: галерею клиентского идиотизма. Тот принес обменять оторванную половину векселя: «Целый вексель — десять елен. Вот и дайте мне пять монет за половинку!» Этот не мог понять, что такое бумага на предъявителя: «Какого еще предводителя?! Я — предводитель мастеров-краснодеревщиков! Пишите на мое имя, тьма сожри!» Та дамочка хотела сдать в банк золотые серьги: «Я еду в Маренго, можете вы понять или нет? В дороге опасно! Я не хочу, чтобы меня ограбили! Отдаю вам серьги, а в Маренго зайду в отделение и получу их обратно. Как — нельзя? Как — только деньги? Серьги — то же золото!» Мортимер и Хаген со смехом перебирали экспонаты коллекции, любовались ими, стирали пыль. «А помнишь полковника? Дайте мне в долг под честь полка!.. А купчину из Литленда? Я вам чай в залог оставлю! Вы же пьете чай!.. А священника? Хочу положить пожертвования под процент! Пускай жертвуют к вам в банк, а я, значить, с процентом…» Между семью и восемью вечера два младших приказчика были абсолютно уверены, что именно они — умнейшие люди на земле. Несомненно, то было лучшее время суток.
Часы показывали шесть часов тридцать пять минут, когда в отделение зашел один тип. Его широкополая шляпа была вся облеплена снегом. Странно, как до сих пор уши не обморозил: в такую погоду — и в летней шляпе! Поля отбрасывали густую тень, и лица типа было не различить, лишь выдавался носик торчком да блестели круглые стекляшки очков.
— Апчхи! — сказал тип.
— Чего изволите, милорд? — подхватились разом Хаген и Мортимер.
— Изволю… апчхи!
— Горячего чайку, милорд?
— А… а… а… — он несколько раз судорожно вдохнул, яростно шморгнул, но так и не разразился новым чихом. — А, черт… Деньги отправить хочу. В Клык Медведя. Можно?
— Да, милорд, несомненно, милорд!
Хаген обежал свой громадный стол и услужливо подсунул кресло под задницу типа. Украдкой подмигнул Мортимеру: я, мол, быстренько его обработаю, а ты своди отчет. Мортимер застучал костяшками счетов. Какой же приятный звук! Прям душа расслабляется!
Но спустя пару минут колокольчик на двери снова звякнул. Теперь уж была очередь Мортимера. Он шустро черкнул на полях промежуточный результат и вскочил навстречу клиентам:
— Чего изволите, милорд… и миледи?
В зал вступили двое. На кого-кого, а на лорда и леди они не походили совершенно. Мужчина тащил на себе безразмерную шубу из меха белой лисы и высоченную шапку с ушами; меховые унты оставляли мокрые следы. Так станет одеваться лишь исконный южанин, выехавший из Шиммери зимой и уверенный, что в любой другой земле без пуда меха на плечах непременно замерзнет насмерть. Подойдя к Мортимеру, он скинул с головы шапку, смахнул снежинки с бровей, распахнул шубу.
— Холодно у вас, на севере.
— Простите, милорд, премного извиняюсь, милорд, но Альмера — центральное герцогство, не северное…
— Ах, милейший, для нас, детей солнца, все северней Мелоранжа — уже север. Верно, дорогая?
— Ненавижу снег, — буркнула женщина, сбрасывая капюшон плаща.
Итак, они оба обнажили головы, а Мортимер, наконец, разогнулся и позволил себе глянуть в лица клиентов. Странные были лица. Мужчина — обветренный, как моряк, лукавый, как торгаш, и худой, как бродячий актер. Пожалуй, шиммерийский купчина из не особо удачливых. А вот женщина никак не походила на южанку. Кожа смуглая и грубая, измученная солнцем; морщины у глаз жесткие, злые, а сами глаза… Мортимера пробрал холодок от ее взгляда. Он поспешил отвернуться и скрыл замешательство тем, что подвинул женщине кресло.
— Миледи, прошу…
— Садись, любимый.
Мужчина уселся, женщина осталась стоять за его плечом. Было в ее позе что-то от ручного зверя.
— Милейший, — сказал южанин, распахнув пошире шубу, — как же хорошо у вас натоплено! К чести вашего банка заверяю: едва вошел, я почувствовал себя как дома.
— Я польщен, милорд! Оставайтесь у нас, сколько пожелает ваша душа! — поклонился Мортимер и мельком бросил взгляд на часы. Хорошо бы справиться за двадцать минут.
— О, с огромным удовольствием, любезный. Знали бы вы, как неприятно нам будет выйти обратно в метель. Мы ждем этого неизбежного мига с содроганием сердца. Верно, сладкая моя?
— Зима — мерзость. Ненавижу земли, где бывает зима.
— Ну-ну-ну, невежливо говорить так! Не расстраивай радушных хозяев!
Южанин хлопнул женщину по бедру, и она виновато опустила глаза. Вдруг Мортимера прошибло: так вот в чем дело! Она — его рабыня! Покупная пленница с Запада! Он же из Шиммери, там часто такое случается.
Мортимер не понял, что именно потрясло его больше: беззастенчивость южанина, привезшего с собою рабыню, или сама возможность. Подумать только: бывает же так, чтобы мужчина беспрекословно повелевал своей женщиной! Вот уж кому не приходится спешить домой к восьми-двадцати, выслушивать вопли жены и подтирать задницы младенцам. Да знает ли он, как ему повезло?!
— Милейший мой, не обижайтесь на Шарлотту — очень нерадивые люди обучали ее манерам. Позвольте мне замять ее бестактность, перейдя к сути дела. Мы хотели бы обналичить… ведь так говорится, да?.. обналичить вексель на предъявителя.
Мортимер уважительно кивнул:
— Вы совершенно правы, милорд. В простонародье говорят «обменять», но меж деловыми людьми бытует слово «обналичить». Милостиво прошу вас: позвольте взглянуть на вексель.
— Всенепременно.
Южанин скинул шубу на спинку кресла и извлек ценную бумагу из нагрудного кармана жилетки. Мортимер развернул вексель на двадцать эфесов, выписанный фарвейским отделением банка. Краем глаза он отметил, как удивленно уставилась на вексель рабыня.
— Любимый, — сказала она вполголоса, — ты говорил, мы зайдем в банк и возьмем денег.
— Луна моя, я никогда не отказываюсь от своих слов. Первое уже сделано: в банк мы зашли. А теперь милейший приказчик выдаст нам двадцать золотых эфесов.
— Двадцать золотых?! — ахнула рабыня. — Ты же вчера говорил, что не имеешь ни елены!
— И я сказал истинную правду: ни одной елены у меня нет. Лишь дюжина агаток да вексель на двадцать эфесов.
— Вот эта бумажка стоит двадцать золотых?!
Южанин зашипел на нее:
— Говори тише, сладкая. Не отвлекай уважаемого сударя от работы. Ему требуется переписать в книгу все цифры с векселя.
Мортимер спохватился: действительно, черт, надо же записать в книгу! Он так увлекся грезами о власти над женщиной, что чуть не позабыл службу. Обмакнул перо в чернильницу и принялся скрипеть по бумаге, а рабыня повторила свой вопрос шепотом:
— Бумашшка стоит дваццать золотых?..
— Верно, моя сладость.
— И вчера она уже была у тебя?
— Ну подумай сама: откуда бы ей взяться ночью?
— Вчера на рынке, когда я просила тебя купить мне шубу, чтобы я не мерзла от идовой метели, бумажка была у тебя в кармане? Любимый, я просила самую простенькую шубку, помнишь? Она стоила всего три елены, а ты сказал, что не имеешь ни одной…
— Сладость моя, к чему ты клонишь? Уж не хочешь ли намекнуть, что я — я! — пожалел для тебя — для тебя! — три жалкие елены? Твои слова вонзаются мне в сердце, как отравленные стрелы! Останься на всем свете одна-единственная краюха хлеба и один последний глоток вина — я отдал бы их тебе! Да только скажи, и я порву эти двадцать эфесов и швырну тебе под ноги!
Южанин дернулся за векселем, рабыня вовремя придержала его за плечо.
— Я не хочу, чтобы ты порвал. Хочу шубку за три елены.
— Моя сладкая, я начинаю терять терпение! Едва мы получим деньги, как сразу же пойдем на рынок и купим целую телегу шуб! Я просто закопаю тебя в них! Ты будешь сходить с ума от жары и умолять, чтобы я продал хоть половину!