Сперва она хотела помиловать женщин. Но заметив, что преступницы убеждены в своей правоте и не питают ни малейшего раскаяния, Мира изменила мнение. Женщина — отражение Праматери, и должна тщательно блюсти свою нравственность. Что можно спустить мужчине, то не простится женщине. Мира помиловала лишь самую младшую из девушек: отравительницу и воровку четырнадцати лет.
Несколько худых, болезненных и бледных узников тронули ее сердце. Захотелось освободить их, не вникая в суть преступлений, но герцог возразил:
— Перед вами те, кто был взят осенью и зимой. Осенние выглядят хуже зимних, поскольку дольше прожили на скверных тюремных харчах. Но это не значит, что они — образцы человечности…
Герцог часто возражал. Если Мира миловала юношу, Ориджин говорил:
— Парень испорчен уже смолоду — каким же он станет к зрелости?
Мира жалела избитых и убогих, Ориджин протестовал:
— Кто много страдал, из тех выходят самые убежденные злодеи. Они мстят всему миру, уверенные, что он пред ними провинился.
Мира хотела освободить ревнивца, который сгоряча отправил жену на Звезду. Лорд-канцлер замахал руками:
— Ваше величество, это женоубийца! В припадке злобы убил собственную супругу — самое близкое и любимое существо на свете! Если он настолько не властен над собой, то чего ждать от него завтра? Спалит церковь с прихожанами и скажет: «Ой, простите, немножко погорячился»?
Когда же сам Ориджин предлагал кандидатуры на помилование, это приводило Миру в негодование и ужас. Вначале она опасалась, что герцог захочет спасти самых миловидных. Это было бы достойным продолжением его политики лицемерия и фарса. На ту же мысль наводил и блокнот: скучая, герцог рисовал в нем небрежные шаржи на обвиняемых.
Но на деле обернулось гораздо хуже: Ориджин щадил отъявленных убийц! Зверей без тени души, с могучими телами и свирепыми глазами хищников.
— Поглядите, ваше величество: этот парень рожден воином, он сделал бы честь любому войску! Освободите его и дайте оружие — убьет для вас кого угодно!
Тяжесть преступлений совершенно не смущала лорда-канцлера.
— Погубил пятерых?.. И что же? Ваше величество, да если казнить всякого, кто кого-нибудь убил, то мне первому довелось бы болтаться в петле!.. Изнасиловал трех девушек? Знаете ли, грань между насилием и страстью всегда так тонка. Иные девицы сами хотят, чтобы мужчины пожестче обходились с ними, видя в том знак любовной пылкости…
Сперва казалось, что герцог освобождает земляков: северяне первыми получали в поддержку его голос. Но затем он перестал ограничиваться уроженцами Севера и ходатайствовал уже за каждого, чья внешность выдавала многократного убийцу. Если же кого пропускал, то кайр Джемис Лиллидей негромко кашлял, и герцог Ориджин спохватывался:
— Да, ваше величество, чуть не упустил момент! Прошу, помилуйте этого парня: у него острый глаз — выйдет отличный стрелок для нашей армии. Четверо его жертв, несомненно, подтвердили бы, сколь мастерски он всадил стрелы в их шеи!
Мира поняла, что главный мотив герцога — досадить ей. Отпустить на свободу именно тех, кого она считает наиболее достойными наказания. А заодно испытать, насколько императрица послушна его воле. Еще недавно Мира дрожала бы от ярости и негодования, если бы кто-то посылал людей на казнь с единственной целью — досадить ей! Ярость лишила бы ее способности мыслить и действовать. Это было бы очень скверно. Правитель должен всегда помнить свою цель. Цель известна, и для ее достижения нужен мир с лордом-канцлером.
— Милорд, я полностью согласна с вашими доводами. Но вспомните: указ о помиловании будет зачитан в присутствии множества людей. Мы должны учесть, какое впечатление произведет на народ наш выбор. Если мы посреди Фаунтерры отпустим на свободу грабителя и убийцу, среди людей может возникнуть опасение, что он вновь примется грабить и убивать. И боюсь, эта догадка не окажется совсем безосновательной… Подумаем же о нашем авторитете, милорд! Подданные должны видеть, что мы заботимся о них!
Предложение создать видимость заботы находило отклик в сердце лорда-канцлера. Он соглашался с решением владычицы, мигом забывал о человеке, которого только что хотел спасти, и переключал внимание на рисуночки в блокноте. Минерве удалось оставить в темнице большинство убийц, так и не вступив в открытый конфликт с Ориджином. Она радовалась тому, что смотр подходит к концу, а большинство в списке помилованных действительно заслуживает помилования. Даже судейский секретарь поглядел на нее с уважением. Но вдруг герцог Ориджин отвлекся от шаржей, чтобы глянуть в список помилованных, и резко вскинул руку:
— Достаточно! Мы имеем уже пятнадцать имен в списке.
— Шесть дел, милорд, еще не были рассмотрены, — возразил секретарь.
— Что ж, видимо, боги не слишком благосклонны к этим шестерым.
— Но список еще не полон, — удивилась Мира. — Нам следует помиловать семнадцать человек, значит еще двое…
— Ваше величество, у меня есть к вам особая просьба, — сказал герцог неприятно вкрадчивым тоном. — Прошу в качестве исключения рассмотреть два дела заочно и вынести по ним положительный вердикт. Заверяю, что эти две обвиняемых в высшей степени достойны помилования. Прелестная дочь и любящая мать, обе благородных кровей, обе происходят из древнего и славного северного рода, а преступления их ничтожны: одно убийство, одно покушение, один небольшой обман…
Герцог подал Мире две грамоты о помиловании. Не пометки в списке, а полностью составленные документы, в которых недоставало лишь подписи. Имена значились в самой заметной графе, вписанные изящным каллиграфическим шрифтом: Сибил Дорина Дениза и Глория Сибил Дорина. Графиня и леди Нортвуд.
Минерве показалось, что зрение подводит ее. Она уточнила, чтобы избежать ошибки:
— Милорд, вы просите меня подписать помилование для Сибил Нортвуд?
— Крайне настоятельно прошу. Также и для ее дочери.
— Полагаю, вы осведомлены, какое… влияние оказала на мою судьбу эта женщина?
На лице герцога проступила легкая тень смущения.
— Ваше величество, имеются весьма весомые причины для этого шага. Графство Нортвуд в данный момент практически лишено власти. Граф Элиас стар и бессилен, а его первый сын Крейг интересуется только армией, игнорируя иные вопросы. Скоро в Нортвуде начнется хаос, и Крейгу станет нечем кормить свое войско. Что крайне неприятно, поскольку его войско — все десять тысяч боевых медведей — торчит здесь, на берегу Ханая.
— Как я понимаю, милорд, это вы привели их сюда.
Герцог поджал губы.
— Верно, и очень об этом жалею. Но неважно, почему они здесь, важно то, что их нет в Нортвуде. Графство осталось и без реальной власти, и без армии. Скоро Крейгу придется жечь собственные города, чтобы принудить к повиновению, а затем грабить соседние земли, чтобы прокормить солдат. А графине Сибил подчинится и пасынок с его армией, и графство. Она умеет держать медведей в руках, вам ли не знать!
Любопытно, — подумалось Мире, — что бы сказала об этом Янмэй? Если бы ее отца убили, а некто посоветовал ей простить убийцу — как поступила бы Праматерь? Подписала бы помилование ради всеобщего мира? Или надела Перчатку Могущества и размазала советчика по опоре моста, а после оставила бы потомкам блестящее объяснение, почему в данном случае мир — не главное?
— Леди Сибил, — сказал лорд-канцлер, — хороша еще и тем, что она будет полностью подвластна нам. В отличие от Крейга.
— Нам — то есть, вам, милорд?
— Вы императрица, ваше величество.
— Почему ее здесь нет?
Мира сама прекрасно знала ответ. Выяснила в первые же дни правления: леди Сибил исчезла из каземата, в котором содержалась. Была вывезена в неизвестном направлении по приказу майора Бэкфилда, который вскоре также исчез. И все же — почему Сибил не здесь? Почему не молит о пощаде? Почему хотя бы не взглянет в глаза?!
— Мне жаль, ваше величество, но она бесследно пропала. Есть основания полагать, что у нее нашлись друзья, которые спасли ее и спрятали в укромном месте. Едва разойдется известие о помиловании, как графиня сама вернется в столицу и будет служить вам верой и правдой.
— И я должна ее помиловать?
— Боюсь, что да, — сказал герцог очень мягко.
Шелковая нежность его слов была красноречивей любых пояснений. «Кто из нас действительно правит Империй? Не заставляйте меня напоминать, ваше величество».
Так неожиданно, что все обернулись к нему, кайр Джемис вдруг сказал:
— Казнь — это не месть.
Каким-то образом в четыре слова вложилась вся глубина и богатство того, что северянин с фантазией может понимать под местью.
Мира еще поглядела в непроницаемое лицо воина… Смочила перо в чернилах и подписала грамоты.
Секретарь суда испросил ее аудиенции сразу же после смотра.
— Ваше величество, нижайше прошу вас позволить еще несколько слов…
Он бледнел и болезненно кривил губы. Кажется, его мутило от несварения желудка — либо от волнения.
— Не смею больше задерживать вас, лорд-канцлер.
Мира кивнула Ориджину, и тот ушел в сопровождении кайра, вполне довольный собой. Министр двора зашаркал прочь, унося мечты о весне. Кажется, он еще бормотал на ходу: «А общинные венки — что за прелесть!.. Сто человек — один венок, зато какой!..» Не считая стражи, остались лишь Мира и судейский.
— Слушаю вас, сударь.
— Ваше величество… ммм… я хотел просить вас, но… после всего случившегося это может прозвучать… ммм… я прошу вас не гневаться…
О, при всем желании вы не сможете разозлить меня больше, чем лорд-канцлер!
— Говорите, сударь.
— Имеется один прескверный казус… Ваше величество, пожалуйста, учтите, что я говорю от лица верховного суда, не от себя лично… Прошу, поймите: в декабре, во время осады, все здесь были очень напуганы. Майор Бэкфилд предлагал избавление от страха, обещал решить проблему… Но ему требовалось содействие полиции, а шериф не давал людей без постановления суда… Потому суд принял решение — как теперь видно, весьма и весьма опрометчивое…