Там было накурено и душно, и это, пожалуй, все, что можно сказать о заведении. Несколько моряков, раздраженных вторжением пары сухопутных крыс в место, которое они по праву считали своим прибежищем, мрачно зыркали на нас, но их мрачность не шла ни в какое сравнение с моей, так что они решили оставить нас в покое. Я подвел Белинду к деревянному столику, к настоящему предмету антиквариата, чья поверхность давным-давно забыла, когда контактировала с водой и мылом.
– Я буду шотландское, – сказал я. – А ты?
– Шотландское, – хрипло ответила она.
– Ты же не пьешь виски.
– Сегодня пью.
Это было лишь наполовину правдой. Она дерзко опрокинула в себя полпорции, а потом так кашляла, сипела и задыхалась, что я усомнился в своих познаниях насчет апоплексии. Пришлось похлопать девушку по спине.
– Руку убери! – прохрипела она.
Я убрал.
– Не думаю, майор Шерман, что мы сработаемся, – сказала она, когда ее горло восстановило свою функциональность.
– Печально это слышать.
– Я не могу работать с людьми, которые мне не доверяют, не полагаются на меня. Вы с нами обращаетесь как с марионетками… И даже хуже – как с детьми.
– Я не считаю тебя ребенком, – сказал я умиротворяюще.
И не покривил душой.
– «Я верю, Белинда, верю, – с горечью передразнила она меня. – Ну как я могу тебе не верить?» Черта с два, вы совсем не верите Белинде.
– Я верю Белинде, – сказал я. – И верю, что Белинда мне небезразлична. Вот почему я увел Белинду оттуда.
Она растерянно уставилась на меня:
– Верите? Но почему тогда…
– Там кто-то был, прятался за стеллажом. Я заметил, что две куклы покачивались. Кто-то стоял в темноте и наблюдал за нами, хотел узнать, до чего мы доищемся. У него не было намерения убить, иначе бы он стрелял нам в спину, когда мы спускались по лестнице. Но если бы я отреагировал так, как ты хотела, если бы пошел его искать, то он застрелил бы меня из укрытия прежде, чем я бы его обнаружил. Потом он застрелил бы тебя, чтобы не оставлять свидетеля, а ты еще слишком молода, чтобы покинуть этот мир. Я мог бы поиграть с ним в прятки, имея кое-какие шансы, если бы там не было тебя. Но ты там была, и у тебя нет оружия; у тебя вообще нет опыта в грязных играх, в которые мы играем, и из тебя получилась бы отличная заложница. Вот почему я увел оттуда Белинду. Ну что, красивая получилась речь?
– Не знаю, красивая или некрасивая. – В ее глазах опять появились слезы. – Знаю только, что ничего приятнее мне сроду не приходилось слышать.
– Ну надо же!
Я допил свое виски, осушил стакан Белинды и отвез ее в гостиницу. Там мы постояли в парадной, прячась от усилившегося дождя, и она сказала:
– Прости. Я вела себя так глупо… Мне жаль. И тебя тоже жаль.
– Меня?
– Теперь я понимаю, почему ты предпочитаешь иметь дело с марионетками, а не с людьми. Когда марионетка ломается, ее не оплакивают.
Я ничего не ответил. Власть над этой девушкой ускользала из моих рук, отношения учителя и ученицы уже не были такими четкими, как раньше.
– И вот еще что… – сказала она.
Это прозвучало чуть ли не радостно, и я напрягся.
– Я больше тебя не боюсь.
– Ты боялась меня?
– Да, боялась. Правда. Но как сказал тот дяденька…
– Какой дяденька?
– Шейлок… «Порежь меня, и потечет кровь…»[6]
– Ой, да перестань!
Она замолчала. На прощанье снова одарила меня убийственной улыбкой, без особой спешки поцеловала, еще раз улыбнулась и ушла в гостиницу. Я смотрел на стеклянные распашные двери, пока они не замерли.
Еще немного, мрачно подумал я, и дисциплина провалится к дьяволу в ад.
Глава 5
Отойдя на пару-тройку сотен ярдов от гостиницы, где жили девушки, я поймал такси и поехал в «Рембрандт». Чуть задержался под козырьком парадной, чтобы поглядеть на шарманку по ту сторону улицы. Ай да старикан – он не только неутомим, но и неодолим; ему и дождь нипочем; разве что землетрясение помешает дать вечерний концерт. Подобно бывалому трудяге-актеру, чей девиз «Шоу должно продолжаться», он, верно, считает себя в долгу перед публикой, а публика у него, как ни странно, имеется – с полдесятка парней в бедной, истрепанной, промокшей до нитки одежде, паства, в мистическом трансе упивающаяся смертными муками Штрауса, – это ему пришел черед висеть на дыбе.
Я вошел в отель.
Помощник управляющего заметил меня, едва я повесил плащ. Его изумление выглядело искренним.
– Вернулись?! Из Зандама?! Так скоро?!
– Такси попалось быстрое, – объяснил я и направился в бар.
Там заказал ординарный можжевеловый джин и «Пильзнер», а после медленно пил то и другое, предаваясь раздумьям о ловких мужчинах с пистолетами, о торговцах наркотой, о психически ущербных девушках, о соглядатаях, прячущихся за куклами, а еще о пешей и автомобильной наружке, о шантажируемых полицейских, о продажных администраторах, о швейцарах, о визгливых шарманках. Все это не складывалось ни во что осмысленное. Неужели я недостаточно провокативен? Увы, напрашивается вывод, что придется еще разок посетить склад, нынче же ночью, – разумеется, не поставив в известность Белинду…
И тут я впервые поднял взгляд на стоящее передо мной зеркало. К этому меня подтолкнул не инстинкт, не какое-то там шестое чувство. Все проще: уже не первую минуту мои ноздри щекотал аромат духов, который я наконец идентифицировал как сандаловый, а поскольку к этому запаху я неравнодушен, возникло желание посмотреть на его источник. Старая добрая привычка всюду совать свой нос, ничего более.
За столиком сразу позади меня сидела женщина, перед ней стоял бокал с напитком, а рука держала газету. Это мне показалось, что ее взгляд уткнулся в газету, как только мой устремился к зеркалу? Но ведь я не принадлежу к числу любителей воображать подобные вещи. Она точно смотрела на меня.
Незнакомка в зеленом пальто выглядела молодо; над копной белокурых волос, похоже, потрудился свихнувшийся парикмахер. Амстердам так и кишит блондинками, старающимися любыми способами привлечь мое внимание…
– Повторите, – сказал я бармену.
Оставив напитки на столике возле барной стойки, я неторопливо двинулся к выходу. Мимо девушки прошагал с таким видом, будто заблудился в своих мыслях, даже не покосился на нее. Пересек фойе, вышел на улицу. Штраус не пережил пытки шарманкой, зато старик выдержал пытку дождем; сейчас он демонстрировал свою католичность, крутя «Милый, милый берег Лох-Ломонда». Попробуй он это проделать в Глазго на улице Сошихолл, от него и от шарманки через четверть часа осталось бы лишь блеклое воспоминание.
Юные меломаны исчезли, что могло свидетельствовать как об их антишотландской, так и, наоборот, прошотландской настроенности. На самом деле их отсутствие, как мне еще предстояло выяснить, означало нечто совсем другое. Все улики были у меня перед глазами, а я их не заметил, и по этой причине многим людям предстояло погибнуть.
Старик увидел меня и выразил удивление:
– Минхеер говорил, что пойдет…
– В оперу. И я пошел. – Я сокрушенно покачал головой. – Примадонна пыталась взять верхнее «ми» – и схлопотала сердечный приступ. – Я похлопал его по плечу. – Без паники. Мне только до телефонной будки дойти.
До гостиницы я дозвонился сразу, но затем пришлось ждать, когда в номере возьмет трубку Белинда.
– Алло? – Голос недовольный. – Кто это?
– Шерман. Живо сюда.
– Сейчас? – Тон сменился на жалобный. – Вы меня из ванной выдернули.
– Это печально, но я не могу находиться разом в двух местах. Ты и так слишком чиста для грязной работенки, которую предстоит выполнить.
– Но Мэгги спит!
– Значит, придется разбудить, если не хочешь нести ее на руках.
Обиженное молчание.
– Через десять минут вы должны стоять у моего отеля, ярдах в двадцати от входа.
– Но ведь ливень хлещет! – не прекращала причитать Белинда.
– Уличные леди не боятся промокнуть. Скоро отсюда выйдет девушка. Рост, возраст, фигура, волосы – как у тебя…
– Но в Амстердаме таких девушек, наверное, тысяч десять…
– Эта красивая. Конечно, не такая красивая, как ты, но все же. У нее тоже зеленое пальто, зонтик в тон, духи с ароматом сандала и… на левом виске неплохо замазанный синяк, который я ей поставил вчера.
– Неплохо замазанный? Вы нам никогда не рассказывали, что деретесь с девушками.
– Не могу же я помнить все несущественные детали. Проследите за ней. Когда она доберется, куда ей нужно, одна из вас останется на месте, а другая доложит мне. Нет, сюда вам нельзя, ты же знаешь. Встретимся в «Старом колоколе» на дальнем углу Рембрандтплейн.
– Что вы там будете делать?
– Это паб. По-твоему, что люди делают в пабах?
Когда я вернулся, девушка в зеленом пальто сидела на прежнем месте. Я подошел к стойке администратора, попросил бумагу для заметок и расположился за столиком, где ждали меня напитки. Девушка в зеленом находилась не далее чем в шести футах, аккурат сбоку; практически не подвергаясь риску разоблачения, она будет прекрасно видеть, чем я занимаюсь.
Я достал бумажник, из него извлек счет за предыдущий ужин, расстелил его на столе перед собой и стал записывать на листке. Через несколько минут с негодованием бросил ручку на стол, а листок скомкал и швырнул в стоявшую рядом корзину для мусора. Взял другой листок и, похоже, опять пришел к неудовлетворительному выводу. Так повторилось несколько раз, затем я закрыл глаза и без малого пять минут просидел, подперев голову кулаками, – изображал глубочайшую сосредоточенность. На самом деле я тянул время. Белинде сказано «через десять минут», но, если за этот срок она успеет вылезти из ванны, одеться и прибыть сюда вместе с Мэгги, это будет означать, что в женщинах я разбираюсь куда хуже, чем полагал.
Я снова принялся черкать, комкать и бросать, и так прошло минут двадцать. Осушив оба стакана, я встал, пожелал бармену спокойной ночи и ушел