Месяц схоронился за облаком. Я вышел из тени на один из центральных понтонов; резиновые подошвы совершенно беззвучно ступали по мокрым доскам. Даже если бы я топал подметками с гвоздями, здешние обитатели не уделили бы внимание этому обстоятельству. Ну, разве что кроме тех, кто питал ко мне недобрые намерения. Почти наверняка на всех баржах жили их экипажи, а на многих и члены семей моряков, но я видел лишь кое-где светящиеся иллюминаторы кают. Если не считать слабых трелей ветра, поскрипывания швартовых концов и постукивания бортов о причалы, стояла мертвая тишина. Гавань, по сути, была городом, и этот город спал.
Я преодолел примерно треть понтона, когда проглянула луна. Пора остановиться и осмотреться.
Ярдах в пятидесяти за мной целеустремленно и молча шагали двое. Я видел лишь темные силуэты, но все же заметил, что у этих силуэтов правые верхние конечности длиннее левых. Данное обстоятельство не удивило меня – как и появление самих преследователей.
Я бросил взгляд вправо. Еще двое решительно продвигались со стороны суши по соседнему, параллельному понтону. И шли они вровень с теми, что на моем понтоне.
Я посмотрел налево. Еще два темных силуэта. Слаженность, достойная восхищения.
Я повернулся и пошел дальше в сторону моря. На ходу извлек сверток из кобуры, снял водонепроницаемый чехол, застегнул его и убрал в карман на молнии. Луна скрылась. Я побежал, то и дело оглядываясь. Три пары недругов тоже перешли на бег. Когда оглянулся в очередной раз, двое на моем трапе остановились и прицелились. Или показалось? Трудно разглядеть в звездном свете. Но миг спустя я понял, что не ошибся: в темноте сверкнул алый огненный язычок. Выстрела не было слышно, что вполне понятно: никто в здравом уме не переполошит сотни крепких голландских, немецких и бельгийских моряков, если можно без этого обойтись. Однако со мной враги не собирались церемониться.
Снова вышла луна, и снова я побежал. От удачно посланной пули больше пострадала одежда, чем я сам, хотя жгучая боль в правой руке у плеча заставила меня инстинктивно схватиться за рану левой ладонью.
Ладно, хватит играть в поддавки.
Я свернул с широкого понтона на узкий, запрыгнул на нос баржи, причаленной под прямым углом, бесшумно пробежал по палубе и укрылся на корме за рулевой рубкой. Затем осторожно выглянул из-за ее угла.
Двое на центральном трапе стояли и энергично махали руками, объясняя своим товарищам справа, что нужно обойти меня с фланга и, если я правильно понял их жесты, прикончить выстрелами в спину. Похоже, эти люди крайне слабо представляли себе, что такое честная игра и спортивный дух, но в их профессионализме сомневаться не приходилось. Было совершенно очевидно, что, если они реализуют свои шансы, которые я оценивал как довольно высокие, это будет сделано именно методом окружения или обхода. А значит, в моих интересах как можно скорее сорвать этот план.
Я временно убрал из уравнения двоих на среднем понтоне, здраво рассудив, что они будут стоять и ждать, когда обходящие застигнут меня врасплох, и повернулся к левому. Пять секунд – и вот мои недруги на виду, не бегут, а уверенно шагают, вглядываясь в тени, отбрасываемые рубками и корпусами барж. Очень неосторожное, даже глупое поведение, учитывая, что я нахожусь в самой густой из здешних теней, а они, напротив, опасно залиты светом месяца. У них не было шансов увидеть меня раньше, чем я их. Один из них вообще ничего больше не увидит, – вероятно, он скончался еще до того, как на удивление беззвучно повалился на настил и с еле слышным плеском скатился в воду. Я прицелился во второго, но тот среагировал молниеносно – метнулся назад, за пределы моей видимости, прежде чем я успел выжать спуск. Отчего-то пришло в голову, что мой спортивный дух пребывает на более низком уровне, чем у врагов, но в тот вечер мне не хотелось смиренно дожидаться конца.
Я переместился к другому углу рулевой рубки. Двое на среднем понтоне не двигались – видимо, не знали, что произошло. Для уверенной ночной стрельбы из пистолета они находились слишком далеко, но я попытался, очень тщательно прицелившись. Услышал, как один вскрикнул и схватился за ногу; судя по тому, с какой резвостью он вслед за своим товарищем убежал с понтона за баржу, рана была несерьезной.
Вновь луна скрылась за облаком, совсем крошечным, но единственным на тот момент; как только оно уйдет, меня обнаружат. Я прокрался по палубе на нос судна, спустился на широкий понтон и побежал вглубь гавани.
Не успел и десятка ярдов преодолеть, как чертова луна снова засияла. Я распластался на настиле головой к берегу. Понтон слева пустовал. Ничего удивительного – у человека, остававшегося там, наверняка резко убыло смелости. Я посмотрел направо. Двое находились гораздо ближе, чем те, которые так благоразумно покинули средний понтон, и по их безбоязненному продвижению вперед я понял: они еще не знают, что один из их компании лежит на дне гавани. Но эти парни научились осторожности так же быстро, как и трое других, – они мигом очистили понтон, когда я пустил две пули в их сторону, несомненно промахнувшись.
Двое убежавших со среднего понтона делали осторожные попытки вернуться на него, но находились слишком далеко, чтобы беспокоить меня – или чтобы я беспокоил их.
Еще минут пять продолжались эти смертельные прятки: я бежал, укрывался, стрелял и снова бежал, а враги неуклонно приближались. Теперь они не лезли на рожон и умно использовали свое численное превосходство: один или двое отвлекали меня, пока остальные перебежками продвигались вперед, от баржи к барже. Трезвый и хладнокровный расчет подсказывал: если не предпринять что-нибудь новенькое, причем безотлагательно, эта игра завершится не в мою пользу и тоже очень скоро.
И хотя обстоятельства были крайне неблагоприятны для отвлеченных раздумий, несколько коротких остановок под прикрытием судовых надстроек я посвятил мыслям о Белинде и Мэгги. Видели бы они меня сейчас… Не потому ли так странно вели себя при расставании, что какое-то особое женское чутье подсказывало им, какие меня ждут неприятности? И чем закончатся мои ночные приключения. Что, если они окажутся правы? Несложно представить, как сильно пошатнется их вера в непогрешимую компетентность начальства.
То, что я испытывал в эти минуты, нельзя назвать иначе как отчаянием, и подозреваю, выглядел я этому отчаянию под стать. Было подозрение, что в порту меня подстерегает человек с пистолетом или ножом, и с ним бы я, пожалуй, справился, а при везении и с двумя. Но чтобы шестеро?! Что я сказал Белинде тогда возле склада? «Отступить – не значит сдаться, после снова сможешь драться». Но мне уже некуда бежать – до конца главного трапа осталось всего-навсего двадцать ярдов.
Что ни говори, тяжкое это ощущение, когда тебя травят, точно дикого зверя или бешеную собаку, а в сотне ярдов знай себе спят сотни людей, и все, что нужно для спасения, – это свинтить глушитель и пальнуть раза два в воздух; через считаные секунды вся гавань окажется на ногах. Но я не могу себе этого позволить, ведь задуманное осуществимо только в нынешнюю ночь, и я знаю, что второго шанса не выпадет никогда. Если подниму тревогу, мое дальнейшее пребывание в Амстердаме не будет стоить ломаного фартинга. Я не пойду на это, пока остается хоть малейшая надежда на успех…
Похоже, я тогда был не совсем в здравом уме.
Я глянул на часы. Шесть минут второго, время истекло. Я посмотрел на небо. Небольшое облако плывет к луне, а когда доплывет, враги предпримут очередную и почти наверняка последнюю атаку. А я предприму очередную и почти наверняка последнюю попытку сбежать.
Я посмотрел на палубу баржи: груз – металлолом. Взял какую-то железяку и снова оценил продвижение облака: вроде не плотной серединой своей темное пятно закроет луну, но все же закроет.
Во второй обойме оставалось пять пуль, и я быстро отправил их в те места, где, как я знал либо предполагал, прятались мои преследователи. Надеялся этим задержать их на несколько секунд, но, если честно, надежда была слабой. Торопливо засунув пистолет в водонепроницаемый чехол и для надежности убрав его не в кобуру, а в карман куртки и застегнув молнию, я пробежал несколько ярдов по палубе, вскочил на планшир и спрыгнул на узкий понтон. Там не удержался на ногах, в отчаянной спешке поднялся и тотчас обнаружил, что проклятая туча проплыла мимо луны.
Мне вдруг стало очень спокойно. Я побежал, потому что никаких других вариантов не оставалось. Бежал и неистово мотался из стороны в сторону, чтобы сбить прицел моим потенциальным палачам. С полдесятка раз за неполные три секунды услышал топот мягких подошв – враги были совсем близко, – и дважды чужие руки яростно хватали мою одежду.
Внезапно я резко запрокинул голову, вскинул руки и отправил железку кувыркаться в воздухе; прежде чем упасть в воду, она звучно стукнулась о настил. Шатнувшись, точно пьяный, я схватился за горло и спиной вперед повалился с трапа. Но сначала хорошенько запасся воздухом, а при ударе о воду сумел удержать его в легких.
Вода оказалась холодной, но не ледяной, а еще не прозрачной, и было не очень глубоко. Ноги коснулись илистого дна, и я позаботился о том, чтобы этот контакт не прервался. Выдыхал медленно-медленно, с предельной бережливостью расходуя воздух, которого, вероятно, было немного, ведь я нечасто занимался подобными вещами. В том, что недруги намерены покончить со мной во что бы то ни стало, сомневаться не приходилось, а значит, двое на среднем понтоне уже через пять секунд после моего падения наверняка уставились вниз, рассматривают место, где я исчез. Остается лишь надеяться, что неторопливый поток пузырьков из глубины подтолкнет их к ложному выводу, причем очень скоро, потому что долго разыгрывать этот спектакль я не смогу.
Когда истекло, по моим ощущениям, порядка пяти минут, а объективно едва ли больше тридцати секунд, я перестал отправлять пузырьки к поверхности – по той простой причине, что в легких уже ничего не осталось. Грудь ныла, сердце стучало в ребра как в барабан, болели уши. Оттолкнувшись от топкого дна, я поплыл направо. Беда, если неверно сориентировался… Но нет, мне повезло. Рука наткнулась на киль баржи, и я не упустил своего шанса – быстро проплыл под днищем и вынырнул с другой стороны судна.