– Мэгги, я тебя люблю! – Труди сжала ей руку. – Я тебя люблю!
Выждав некоторое время, я осторожно вышел из магазина. Они находились уже в пятидесяти ярдах от меня, миновали строение, за которым я поручил Мэгги наблюдать, и вступили на луг. До крестьянок было еще не меньше шестисот ярдов, они складывали первый сегодняшний стог вплотную к постройке, в которой даже с такого расстояния угадывался весьма старый и ветхий голландский амбар. Я слышал голоса – главным образом болтовню Труди, резвящейся, как ягненок из весеннего приплода. Труди не могла просто ходить, ей надо было скакать и приплясывать.
Я двигался следом, но не бегом, ярдах в тридцати-сорока. Поле окаймляла живая изгородь, и я благоразумно пользовался ею как прикрытием. Уверен, что выбранная мной манера передвижения своеобразием почти не уступала манере Труди, потому что изгородь не превышала пяти футов. Большую часть шестисотярдового пути я прошагал, согнувшись в поясе, точно семидесятилетний ревматик.
Наконец троица добралась до амбара и уселась возле его западной стены, укрывшись в тени от уверенно крепчающего зноя. Я позаботился о том, чтобы амбар загораживал меня и от нее, и от крестьянок. Пробежал оставшееся расстояние и проник в амбар через боковую дверь.
Постройка и впрямь оказалась совсем дряхлой, я бы дал ей не меньше ста лет. Половицы провисли, стены покоробились везде, где только можно, а горизонтальные щели между досками, предназначавшиеся для вентиляции, местами расширились настолько, что можно было просунуть голову.
У амбара был чердак, чей пол – трухлявый, проеденный древоточцами – держался на честном слове. Даже ушлый английский агент по торговле недвижимостью замучился бы продавать эту хибару, как бы ни упирал на старину. Я сомневался, что этот пол выдержит вес средней величины мыши, не говоря уже о моем весе, но нижняя часть амбара была малопригодна для наблюдения, да и не хотелось, выглянув через щель в стене, увидеть кого-нибудь, глядящего в противоположном направлении с расстояния в пару футов. Поэтому я набрался смелости и поднялся по хлипким деревянным ступенькам.
Чердак, на восточной стороне которого остались залежи прошлогоднего сена, и впрямь оказался опасен, но я тщательно выбирал, куда ступить, и мало-помалу добрался до западной стены.
Здесь тоже хватало удобных щелей между досками, и я выбрал лучшую, шириной не менее шести дюймов, дающую превосходный обзор. Прямо подо мной виднелись головы Мэгги, Труди и Герты. Чуть подальше матроны, которых было с десяток, усердно и сноровисто складывали стог; длинные зубья сенных вил поблескивали на солнце. Даже часть деревни, включая больше половины парковки, была видна как на ладони.
Меня одолевала тревога, но я не мог понять ее причину. Сцена с крестьянками, складывающими стог, выглядела идиллически – ну прямо мечта любителя буколики. Разум отказывался верить, что источником тревоги являются именно крестьянки, но даже здесь, в их родной стихии, развевающиеся полосатые юбки, вычурно расшитые корсеты и белоснежные чепцы выглядели не совсем уместно. От них ощутимо веяло театральностью, неестественностью. Неужели я зритель на спектакле, разыгрываемом специально для меня?
Так прошло около получаса, и все это время матроны трудились, а сидящие подо мной девушки болтали о пустяках. Когда день так полон нежной истомы, когда его тишину нарушают только шорканье вил и отдаленное гудение пчел, зачем еще какие-то разговоры? Подмывало закурить, и я наконец осмелился: нашарил в кармане пиджака сигареты и спички, затем уложил пиджак на пол, поверх него – пистолет с глушителем и зажег сигарету, позаботившись о том, чтобы дым не сочился через щели в стене.
Вдруг Герта глянула на наручные часы размером с кухонный будильник и что-то сказала Труди. Та встала, протянула руку к Мэгги и помогла ей подняться. Вместе они направились к крестьянкам – видимо, чтобы позвать их к завтраку; Герта уже расстилала на земле клетчатую скатерть, расставляла чашки и разворачивала матерчатые салфетки, в которых хранилась снедь.
– Не тянись к оружию. Все равно не успеешь – просто не доживешь.
Я поверил тому, кто произнес это за моей спиной. Я не попытался схватить пистолет.
– Медленно повернись.
Я медленно повернулся.
– Отойди от пистолета на три шага. Влево.
Я никого не видел. Но слышал прекрасно.
Я отошел на три шага влево.
На другом краю чердака зашевелилось сено, и появились двое: преподобный Таддеус Гудбоди и Марсель, змееподобный франт, которого я избил и запихнул в сейф. У Гудбоди не было оружия, но в нем и не имелось нужды: пистолет в руке у Марселя был величиной с два обычных, и, судя по блеску плоских, черных, немигающих глаз, этот тип обрадовался бы малейшему поводу пустить его в ход. Не внушало надежды и то обстоятельство, что на стволе отсутствовал глушитель. Этих двоих нисколько не беспокоит, что стрельба может кого-нибудь привлечь.
– До чего же там жарко, – пожаловался Гудбоди. – И чертовски щекотно. – Он улыбнулся – дяденьку с такой доброй улыбкой ребенок захочет взять за руку. – Ваша профессия приводит вас в самые неожиданные места, мой дорогой Шерман.
– Моя профессия?
– Если мне не изменяет память, в прошлую нашу встречу вы себя выдавали за таксиста.
– А-а… Ну да, было дело. Держу пари, что вы не заявили на меня в полицию.
– Да, я передумал, – великодушно подтвердил Гудбоди. Он подошел к моему пистолету, с отвращением поднял его и зашвырнул в сено. – Грубое, неприятное оружие.
– Ваша правда, – согласился я. – Вы-то всегда стараетесь привнести в убийство элемент изысканности.
– Что и будет сейчас продемонстрировано. – Гудбоди не потрудился понизить голос, да это было и ни к чему: гейлерские матроны уже пили утренний кофе, и даже с набитым ртом все они, похоже, умели говорить одновременно.
Гудбоди вернулся к сену, откопал холщовый мешок и извлек из него веревку.
– Будь бдителен, дружище Марсель. Если мистер Шерман сделает хоть малейшее движение, каким бы безобидным оно ни казалось, выстрели в него. Только не убей. Всади пулю в бедро.
Марсель плотоядно облизал губы. Я надеялся, что он не сочтет подозрительными движения моей рубашки, вызванные усиленным сердцебиением.
Гудбоди осторожно подошел ко мне сзади, туго стянул петлей правое запястье, перекинул веревку через стропило и после отладки, которая мне показалась неоправданно долгой, привязал другой конец к запястью левому. Мои кисти оказались на уровне ушей. Гудбоди достал второй кусок веревки.
– От моего друга Марселя я узнал, – заговорил он, – что вы довольно ловко деретесь руками. Мне пришло в голову, что и ноги могут быть натренированы не хуже. – Он опустился на корточки и связал мои лодыжки с энтузиазмом, не сулившим ничего хорошего кровообращению. – А еще мне пришло в голову, что вы способны комментировать сцену, которая вскоре разыграется перед вашими глазами. Но мы в комментариях не нуждаемся. – Он затолкал мне в рот далеко не чистый носовой платок и закрепил его другим, стянув узел на затылке. – Что скажете, Марсель? Приемлемо?
У Марселя сверкнули глаза.
– Я должен передать Шерману послание от мистера Даррелла.
– Нет-нет, дружище, не будем спешить. С этим успеется, а сейчас нужно, чтобы наш приятель полностью владел своими способностями. Чтобы не ослабло зрение, не пострадал слух, не притупился ум. Мистер Шерман должен оценить все тонкости представления, которое мы подготовили для него.
– Как скажете, мистер Гудбоди, – покорно ответил Марсель и снова принялся гнусно облизываться. – Зато потом…
– Зато потом, – щедро пообещал Гудбоди, – вы сможете передать столько посланий, сколько душа пожелает. Однако не забывайте: сегодня вечером, когда загорится амбар, мистер Шерман еще должен быть жив. Как жаль, что мы не сможем полюбоваться этим зрелищем с близкого расстояния. – Его огорчение казалось совершенно искренним. – Уверен, когда среди золы отыщут обугленные тела – ваше, мистер Шерман, и очаровательной юной леди, – победит версия о беспечности любви. Курение на сеновале, знаете ли, не самое разумное занятие. Au revoir, мистер Шерман, – но это не значит «прощайте». Посмотреть на сенной танец я предпочитаю из партера. Такой милый старинный обычай. Думаю, тут вы со мной согласитесь.
Он ушел, оставив Марселя облизываться. Мне не очень нравился этот тет-а-тет, но в тот момент это не имело никакого значения. Я повернулся к щели в стене.
Допившие кофе матроны уже поднимались на ноги. Труди и Мэгги находились почти под тем местом, где стоял я.
– Мэгги, разве пирожки невкусные? – спросила Труди. – А кофе?
– Очень вкусные, Труди, очень. Но я слишком задержалась. Пойду – мне еще нужно кое-что купить… – Мэгги осеклась и подняла глаза. – Что это?
Заиграли два аккордеона – мягкую, нежную мелодию. Я не видел музыкантов; звуки доносились из-за стога, с которым только что управились матроны. Труди вскочила на ноги, радостно захлопала в ладоши. А затем схватила Мэгги за руку и заставила подняться.
– Сенной танец! Сенной танец! – восклицала Труди, радуясь, как ребенок подарку в день рождения. – Это для нас! Мэгги, наверное, ты им тоже понравилась. Они будут танцевать для тебя. Теперь они и твои подруги!
Матроны – кто средних лет, а кто и старше, – все с пугающим отсутствием эмоций на лице, дружно задвигались с какой-то тягучей точностью. Положив вилы на плечо, как солдат – винтовку, они выстроились в шеренгу и принялись маршировать вперед-назад, тяжело переваливаясь с ноги на ногу; украшенные лентами косы раскачивались под музыку, звучавшую все громче. Женщины синхронно проделали грациозный пируэт, затем возобновили ритмичное вышагивание. Шеренга постепенно изгибалась, приобретая форму полукольца.
– В жизни не видала подобных танцев, – недоумевающе произнесла Мэгги.
Я тоже никогда не видел подобных танцев и с леденящей душу уверенностью сознавал, что не захочу увидеть снова. Впрочем, сложившиеся обстоятельства, похоже, начисто исключали такую возможность.