Качались маятники, щелкали стрелки, почти непрерывно били куранты. И ни малейшего послабления мне, ни кратчайшей передышки от этого свирепого натиска на нервную систему, натиска, вызывающего неконтролируемые эпилептические конвульсии. Будто один непрерывный электрический разряд мощностью чуть ниже убойной. Теперь я поверил в рассказы о пациентах, после курса электрошоковой терапии очутившихся на операционном столе с переломами конечностей из-за непроизвольных мышечных сокращений.
Я чувствовал, как помрачается рассудок, и попытался ускорить этот процесс. Беспамятство! Все отдам за беспамятство!
Я потерпел неудачу.
Я терпел неудачи на каждом шагу. Все, к чему я прикасался, рушилось и гибло.
Убита Мэгги. Убит Дюкло. Убита Астрид. И ее брат Джордж.
Осталась только Белинда, и ей предстоит умереть сегодня вечером.
Тотальный разгром!
И в этот момент я понял самое главное.
Я понял, что не могу допустить гибели Белинды.
Это меня спасло. Теперь я знал, что обязан выпутаться. Плевать на уязвленную гордость. Плевать на допущенные ошибки. Плевать на торжествующего Гудбоди и его извергов-сообщников. Пусть эти мерзавцы наводняют мир своими наркотиками, мне и на это плевать. Но я не могу допустить гибели Белинды.
Я сумел кое-как придвинуться к стене и упереться в нее спиной. Мало того что мое тело сотрясали частые конвульсии, я еще и вибрировал всеми конечностями, причем так сильно, будто меня привязали к гигантскому отбойному молотку. Ни на чем не мог сосредоточиться дольше чем на пару секунд, но отчаянно вертел головой, силясь углядеть хоть что-нибудь, что даст надежду на спасение.
Ничего подобного не попадалось на глаза.
А шум в моей голове внезапно вырос до сокрушительного крещендо.
Вероятно, это били большие часы рядом с усилителем. Я завалился на бок, будто получил в висок удар кувалды с торцом два дюйма на четыре. Прежде чем соприкоснуться с полом, моя голова задела какой-то выступ, расположенный чуть выше плинтуса.
От моей способности фокусировать зрение уже ничего не осталось, но я смутно различал предметы, находившиеся совсем близко, а до этого предмета было не больше трех дюймов. Помраченному мозгу понадобилось несколько секунд, чтобы идентифицировать увиденное, но, когда это произошло, я заставил себя снова принять сидячее положение.
Предмет оказался электрической розеткой.
Поскольку руки были связаны за спиной, потребовалась целая вечность, чтобы отыскать концы провода, державшего меня в плену. Ощупав их подушечками пальцев, я убедился, что оба оголены. Затем была предпринята отчаянная попытка вставить эти концы в розетку – мне и в голову не пришло, что она может иметь крышку; впрочем, в таком старом доме это было маловероятно. Руки тряслись настолько сильно, что никак не удавалось найти отверстия.
Сознание ускользало. Я чувствовал проклятую розетку, нащупывал дырки, но не мог воткнуть в них концы провода.
Я уже ничего не видел, пальцев почти не ощущал, боль была невыносимой, и, кажется, я беззвучно орал в агонии, как вдруг полыхнуло синевато-белое – и я опрокинулся на бок.
Не возьмусь сказать, сколько времени я провалялся в отключке. Но уж всяко не меньше десяти минут. А когда очнулся, первым, что обнаружил, была чудесная, упоительная тишина. Не абсолютная, так как по-прежнему слышался бой часов, но спасительная – я сжег важный предохранитель, и теперь наушники снова служили изоляцией.
Я добился полулежачего положения. Чувствовал, как стекает по подбородку кровь, а позднее обнаружил, что прокушена нижняя губа. Все лицо было залито потом, а ощущения в теле – словно оно повисело на дыбе.
Но это меня не волновало. Я тонул в блаженстве, которое дарила тишина. Люди в БОБШ[8] – молодцы, они знают, с чем воюют.
Последствия чудовищной пытки прошли быстрее, чем я ожидал, но прошли далеко не полностью, и я знал, что острая боль в висках и барабанных перепонках, а также мучительные ощущения во всем теле сойдут на нет еще очень не скоро. Как бы то ни было, миновало не меньше минуты, прежде чем я сообразил: если Гудбоди и Жак сейчас вернутся и увидят меня сидящим у стены с идиотским блаженством на физиономии, то на этот раз они обойдутся без полумер. Я бросил взгляд на дверное окно, но за ним еще не появились удивленно вскинутые брови.
Я снова растянулся на полу и возобновил корчи. И вряд ли опоздал с этим больше чем на десяток секунд. После третьего или четвертого поворота лицом к двери увидел головы Гудбоди и Жака. Пришлось усилить рвение: я неистово катался, выгибался дугой, бился в судорогах. Все это причиняло страдания едва ли меньшие, чем прежняя пытка. Каждый раз, когда я поворачивался к двери, мучители видели мое искаженное лицо – либо с выпученными, либо с зажмуренными от боли глазами и залитое потом. Вероятно, этот пот вкупе с кровью из пары-тройки открывшихся ран, нанесенных мне Марселем, сделали спектакль вполне убедительным.
Гудбоди и Жак широко улыбались, хотя выражение лица Жака не шло ни в какое сравнение с елейной миной Гудбоди.
После особенно впечатляющего рывка, когда я всем телом оторвался от пола и едва не выбил плечо при возвращении на него, я решил поумерить пыл, чтобы Гудбоди не заподозрил неладное. Мои корчи все слабели; последняя конвульсия – и я замер.
Истязатели вошли. Гудбоди сразу направился к усилителю, выключил его, лучезарно улыбнулся и снова включил – вспомнил о своем намерении не только лишить меня сознания, но и свести с ума. Жак что-то сказал преподобному; тот неохотно кивнул и выключил усилитель. Надо полагать, Жаком двигало не сострадание, а знание, что мертвому вводить наркотики сложнее, чем живому.
Жак походил по помещению, останавливая маятники больших часов. Затем оба приблизились ко мне. Жак для поверки пнул по ребрам, но я уже слишком много испытал, чтобы отреагировать на такой пустяк.
– Ну-ну, дружище, – с трудом расслышал я укоризненный голос Гудбоди. – Понимаю ваши чувства, но чтобы никаких следов. Следы не понравятся полиции.
– Да вы на его рожу посмотрите, – запротестовал Жак.
– Тут вы правы, – дружелюбно согласился Гудбоди. – И все же освободите запястья – на них не должно быть кровоподтеков, когда пожарные выловят его из канала. А наушники спрячьте.
Жак выполнил оба распоряжения в течение десяти секунд. Когда снимал наушники, мне казалось, что вместе с ними он стаскивает мое лицо. Жак не церемонился со скотчем.
– А от этого, – кивнул Гудбоди в сторону Джорджа Лемэя, – избавьтесь. Вы знаете, каким образом. Я пришлю Марселя, чтобы он вам помог с Шерманом.
Несколько секунд длилась пауза. Я знал, что Гудбоди смотрит на меня сверху. Затем, видимо вспомнив, что на Марселя надежды мало, он вздохнул и сказал:
– Ах да. Жизнь – это только тень[9].
С этими словами Гудбоди удалился. Он напевал на ходу, и я отродясь не слышал такого душевного исполнения «Пребудь же со мной»[10]. Надо отдать должное преподобному – он имел отменное музыкальное чутье.
Жак прошел в угол помещения, достал с полдесятка массивных гирь и продел в их проушины кусок резинового шнура. Затем приладил эту низку к телу Джорджа, как пояс. Действия Жака не оставляли места сомнениям. Он выволок Джорджа в коридор, и я слышал, как скребут о пол каблуки мертвеца.
Я встал, размял руки и пошел следом. Приблизившись к двери, услышал звук тронувшегося с места автомобиля. Сидеть в нем мог только Гудбоди – Жак, стоявший возле трупа и глядевший в открытое окно, коротко салютовал на прощанье.
Жак отвернулся от окна, чтобы заняться подготовкой Джорджа к погребению. И замер, потрясенный. Я находился всего лишь в пяти футах, и по его окаменевшему лицу было видно: в моих глазах он прочел, что его преступный путь окончен.
Жак судорожно схватился за пистолет, находившийся в кобуре под мышкой, но, возможно, в первый раз на своем веку – и уж точно в последний – он действовал слишком медленно. А еще какое-то мгновение отнял парализовавший его шок.
Едва оружие выскользнуло из кобуры, я врезал Жаку под ложечку, а когда он скрючился, вырвал пистолет из обессилевшей руки и нанес яростный удар рукоятью в висок. Жак, потеряв сознание, отшатнулся, наткнулся на подоконник и начал заваливаться; выглядело это странно, точно в замедленной съемке. Я стоял и смотрел, как он опрокидывается, затем, услышав всплеск, подошел к окну и выглянул наружу. Возмущенная вода билась в стену замка, и со дна рва бежал рой пузырьков.
Я посмотрел влево – там «мерседес» въезжал в арку. Подумалось: должно быть, преподобный сейчас поет четвертый куплет гимна.
Я вышел, оставив дверь открытой. На лестнице задержался и посмотрел вниз: поток пузырьков все слабел и наконец прекратился совсем.
Глава 13
Сидя в «опеле», я смотрел на свой пистолет, отобранный назад у Жака, и размышлял. Пистолет как пистолет, разве что есть у него одна маленькая особенность: похоже, кто угодно может отнять его у меня, если захочет. Эта мысль, будучи крайне неприятной, дала закономерный вывод: мне нужен второй, запасной ствол. Поэтому я достал из-под сиденья женскую сумочку и извлек из нее «лилипут», который сам же и подарил Астрид. Потом задрал левую штанину, засунул пистолет стволом вниз в носок и ботинок, носок подтянул повыше, а штанину одернул пониже. Уже собирался закрыть сумочку, как вдруг заметил две пары наручников. Какое-то время я колебался: уж очень велика вероятность, что в скором времени эти наручники застегнутся на моих собственных запястьях. Но рассудил так: в Амстердаме я подвергаюсь риску с момента прибытия, а потому бороться с этим явлением уже слишком поздно. Так что я положил обе пары в левый карман пиджака, а ключи – в правый.
Когда я вернулся в старый район Амстердама, уже привычно оставив позади немало потрясающих кулаками и звонящих в полицию автомобилистов, на улицах зарождались сумерки. Дождь ослабел, но ветер неуклонно набирал силу, гоня по каналам мутную рябь.