Живые и мёртвые
1«Что вы себе позволяете?»
Ансэй спал.
Голова молодого господина белела свежими повязками. Покрывало сползло, открыв взгляду чету супругов в нижних одеждах, сбившихся во время сна. Жена Ансэя лежала на спине, откинувшись на изголовье так, чтобы не испортить прическу, и держа руки строго вдоль тела. Сам Ансэй время от времени ворочался, руку же закинул на бедро женщины.
Во всём этом было больше непристойности, чем в открытом наблюдении за чужой любовной игрой. Я едва не выскочил прочь, но сдержался.
Меч я положил рядом со спящими, стараясь действовать со всем возможным почтением. Со стороны могло показаться, что я привёл с собой другого человека — и сейчас предлагаю ему принять участие в моём замысле. В какой-то степени так оно и было.
Нетрудно двигаться бесшумно, если на ногах одни носки. Я лишь молился, чтобы моя обычная неуклюжесть не сыграла со мной злую шутку. Присев над юной женщиной, я мысленно попросил её простить меня за отвратительное поведение — и потянулся к её груди. Сама грудь интересовала меня в меньшей степени — это не вполне так, но пощадите мою скромность! — просто там, на груди, покоился амулет: такой же, как у всех обитателей дома.
Стараясь не коснуться женского тела, я наскоро ощупал мешочек. Не требовалось развязывать шнурок и заглядывать внутрь, лишая оберег силы, чтобы понять: да, в мешочке помимо прочего лежит кайкэн, нож-стрела, которым лишила себя жизни Масако-старшая. Похоже, жена Ансэя никогда не расставалась со свадебным подарком мужа.
Я бросил взгляд на меч, словно ждал от него ответа. Если ответ и был, я ничего не услышал.
Перебравшись на другую сторону тюфяка, я со всей возможной осторожностью полез за пазуху к Ансэю. Ага, вот и амулет. После того, как молодой господин чуть не удавился шнурком, амулет ему оставили, но шнурок забрали. Причинить себе вред мешочком с безобидным содержимым не смог бы и гений самоубийства.
Я извлёк амулет и развязал тесёмку, стягивавшую горловину. Да, после такого вторжения амулет станет бесполезной игрушкой. Но если я ошибся, Цугава найдёт для сына другой амулет, точную копию выдохшегося. Если же я прав…
— Да, — одними губами выдохнул я, обращаясь к мечу. — Я прав.
В мешочке Ансэя не было ни статуэтки Дзидзо, ни семейного благопожелания. Там скрывался энмусуби — любовный талисман, каких полно в любой лавке. Влюблённые обычно берут два подобных амулета, но для супругов чётные цифры считаются несчастливыми, поэтому муж с женой, как правило, пользуются одним общим талисманом.
Лоскут белого шёлка. Изображение летящего журавля. Мне вспомнился Журавлиный клин — кладбище Куренкусаби, куда я ходил на могилу банщицы Юко — и я едва не выронил амулет.
— Да, — шепнул я мечу, пряча талисман обратно в мешочек. — Ваш праправнук, Киннай-сан, обезумел от любви. Он сменил семейный талисман на любовный. И заметьте, никому об этом не сказал! Стоит ли удивляться, что ему снятся такие сны, да ещё в опасной близости от ножа вашей, Киннай-сан, уважаемой супруги…
Меч вылетел из ножен и метнулся к моему горлу.
Отдав всё внимание амулету, я пропустил тот миг, когда Ансэй проснулся. Вернее, он продолжал спать, но действовал так, словно бодрствовал и был готов к битве.
— Отпусти её! — взревел он чужим голосом. — Прочь!
Сейчас молодой господин не пытался покончить с собой, как делал раньше. Он пытался покончить со мной. Это удалось бы ему в полной мере, но рукоять меча в последний момент провернулась в пальцах Ансэя, скользких от пота. Удар пришёлся обратной стороной клинка, тупым обухом. Это не причинило мне особого вреда, хотя и ушибло мышцы шеи.
— Прочь, негодяй!
Прочь так прочь. Я отшатнулся к стене, понимая, что бумага, натянутая на раму — скверная опора. Дорогу к дверям мне закрывал взбешённый Ансэй. Не открывая глаз, он всем телом кинулся вперёд, выставив перед собой меч — и промахнулся. Остриё распороло мне рукав и вонзилось в стену. Лезвие скользнуло по планке деревянной рамы и застряло, как если бы Ансэй вогнал меч в камень, да так, что и бог не выдернет.
— Хватит, — сказал я. — Я выяснил всё, что хотел.
Резким толчком я отшвырнул сына Цугавы обратно на тюфяк. Меч остался торчать в стене, и я обратился к мечу:
— Благодарю вас, Киннай-сан. Вы были бесподобны.
— Что здесь происходит?
Цугава всё-таки не выдержал, нарушил слово. Хозяин дома ворвался в спальню, сломав хрупкую дверь, и остолбенел, глядя на происходящее. Бодрствовал один я, сидя у стены, рядом с торчавшим из неё фамильным мечом. Ансэй и его жена продолжали спать: безмятежно, словно здесь только что не происходила жаркая схватка.
Даже явление Цугавы не разбудило их. Впрочем, уже не имело значения: спят они или бодрствуют. Сегодня была последняя ночь, когда сон угрожал жизни Хасимото Ансэя.
— Пойдёмте, — сказал я, обращаясь к Цугаве. — У меня есть для вас добрый совет.
И, не смущаясь присутствием мужа и свёкра, снял амулет с шеи Масако-младшей. Женщина сразу же проснулась, охнула, закрылась покрывалом, но это тоже не имело теперь значения.
— Что вы себе позволяете? — прохрипел Цугава.
— Спасаю вас, — объяснил я. — Вас и вашего сына.
— Нож вашей прабабки, — выйдя в коридор, я извлёк нож Масако-старшей из мешочка и показал Цугаве. — Немедленно верните его на алтарь. И никогда — слышите? Никогда! — не позволяйте убрать его оттуда. Детям закажите, внукам, правнукам. Вы меня поняли?
Он понял.
— Уничтожить? — деловито предложил Цугава. — Сломать, расплавить?
— Не советую. Мы не знаем, что тогда произойдёт. Зато я точно знаю, что духов убивать нельзя, — я вспомнил Нобу-двоедушца после того, как он прикончил мятежный дух мальчика Иоши, и поёжился. — Нет, пусть лучше лежит на алтаре. Если это было безопасно в течение ста лет, нас это тоже устроит. Меч, кстати, тоже верните на алтарь.
Он шагнул ближе:
— Попытки самоубийства прекратятся?
— Думаю, да. В любом случае, это скоро выяснится. Амулеты оставьте, если не хотите мучиться кошмарами. Даже если сон не толкает вас к самоубийству, ночью лучше спать спокойно, без фамильных страстей. Закупите в То-дзи побольше оберегов, пусть всегда будут под рукой, про запас. Да, чуть не забыл…
Я показал Цугаве любовный талисман его сына:
— Дайте Ансэю правильный амулет, с фигуркой Дзидзо. Потом, если угодно, накажите сына за ослушание и сокрытие подмены. Наказание должно быть таким, чтобы он навеки закаялся самовольничать.
— Сделайте это вы, — предложил Цугава.
— Что? Купить для вас амулеты? Наказать вашего сына?!
— Верните клинки на алтарь. Мне бы не хотелось сейчас заходить в залу. Я…
Я боюсь, хотел сказать он. И не смог.
— Это великая честь, — вместо этого произнёс Цугава. — Я благодарен вам, Рэйден-сан. Меньшее, чем я могу вас отблагодарить, это доверить вам восстановление покоя в моём доме. Пусть предки видят, что вы для меня — словно старший сын, наследник чести Хасимото.
Стыдно сказать, у меня защипало в носу.
Видя моё смущение, он ушёл в спальню Ансэя и вернулся с мечом, уже вложенным в ножны. Это дало мне время восстановить самообладание.
— И не благодарите, — Цугава протянул мне меч. — Это я должен благодарить вас. Спокойной ночи, Рэйден-сан. Я очень хочу, чтобы эта ночь и все последующие были спокойными.
Если честно, я тоже не возражал.
2Нож и меч
В зале было темно и пусто.
Фонарь погас, угасла и одна свеча. Вторая оплыла, фитиль трещал и чадил. Жалкий язычок пламени дрожал, не в силах противостоять напору тьмы. Ладно, какая разница?
Мне не требовался свет.
Вернув клинки на алтарь, я забился в дальний угол и опустился на голый пол, лицом к алтарю. Вероятно, это тоже своего рода безумие, но мой театр всегда со мной, где бы я ни оказался. Видение пришло быстрей обычного, не заставляя одинокого зрителя ждать. Вероятно, этому способствовали декорации — мне не требовалось ничего воображать.
Всё, что я видел, случилось здесь: в главной зале усадьбы Хасимото. Да, с тех пор прошло много лет. Но что такое время, если сидишь в темноте?
Масако:
О муж мой!
Доблестный муж мой!
Ты, образец самурая, воплощённая честь!
Сцена представляет собой главную залу в усадьбе клана Хасимото. Алтарь, стенная ниша для божеств, резные панели, изречения на стенах. Всё гораздо меньше, чем на самом деле. Такова театральная традиция: уменьшенные декорации должны подчёркивать важность и величие действующих лиц, их слова и поступки.
Масако:
Преданный князю,
верный главе клана,
послушный воле семьи!
Слышишь ли ты меня?
Слышишь ли меня, мёртвую,
если не услышал живую?!
На женщине «одеяние смерти»: белое платье без гербов и украшений. Длинные чёрные волосы Масако распущены и растрёпаны. Словно змеи, они извиваются от сквозняка. Лицо такое же мертвенно-белое, как и одежда. На лбу и щеках тёмно-синие полосы: отличительная черта призраков.
Киннай:
Ты ли это, Масако?
Ты ли это, жена моя?
Белым-белы погребальные одежды,
красным-красна кровь на них.
Белым-бело прекрасное лицо твоё,
синие тени спят на нём,
пятнают щёки, копятся под глазами.
Зачем явилась ты ко мне?
Зачем мёртвой тревожить живого?
Ты отдала все долги,
включая последний долг чести,
нечего тебе больше отдать,
нечего мне взять у тебя.
Масако (хохочет):
Нечего отдать, говоришь? Нечего взять?
О, ты слеп и глух, ты камень на обочине!
А как же обида моя, лютей лютого,
яростней дикой волчицы?!
Как же месть моя, жарче жáркого,
огненней адских костров?!
Не я ли была верной тебе, о муж мой?
Киннай:
Да, это так, воистину так.
Масако:
Не я ли исполняла все твои прихоти?
Киннай:
Да, это так, вне всяких сомнений.
Масако:
Не я ли ездила с вами на охоту,
скакала верхом, горяча коня,
радуя взоры князя?
Киннай:
Да, ты делала это,
послушная жена, достойная супруга.
Масако:
Не я ли потворствовала вам,
когда вы с господином замыслили побег?
Не я ли сопутствовала вам,
подавала еду, наливала саке,
не я ли, послушная вам,
угодила к разбойникам в лапы?
Киннай:
Твои слова ранят моё сердце,
твои слова язвят мою печень,
сдирают кожу заживо.
О, замолчи!
Масако:
Не я ли билась с насильником,
сражалась как самурай?
Чем моя отвага была хуже вашей,
чем храбрость моя уступала твоей?
Киннай:
Ты — женщина-воин, храбрейшая из храбрых,
сколь счастлив я, что ты была моей женой!
Масако:
Так почему же ты жив?
Почему вознаграждён судьбой,
обласкан князем, прославлен семьёй?
Так почему же я мертва?
Тебя вознесли на вершину счастья,
мне велели покончить с собой.
Где справедливость, скажи?
Киннай:
Твой долг…
Масако:
Молчи, закрой рот!
Ты спасал господина — вот твой долг,
я билась с насильником — вот мой долг,
билась до конца, напрягая все силы,
лучше многих мужчин.
И что же?
Воля семьи исполнена, я мертва,
я мертва, а значит, свободна.
Плюю на ваш долг, плюю на семью!
Топчу твой клан, топчу ногами,
проклинаю до седьмого колена!
Киннай:
Что ты говоришь, дерзкая?!
Масако:
Запомни, муж мой,
доблестный муж мой,
образец самурая, воплощённая честь,
живое послушание!
Вырежи эти слова на дереве твоего сердца,
которое твёрже камня.
Завтра меня похоронят, положат в могилу
вместе с ножом, омытым кровью,
горячей кровью несчастной женщины.
Не разбойник убил меня,
не я покончила с собой —
вы, мужчины семьи Хасимото,
вы дали мне острый нож.
Дали в день свадьбы,
дали в день смерти,
назначили вину и грех,
велели пресечь тонкую нить жизни.
Нож этот — месть моя,
ярость моя, боль моя,
ненависть моя.
Нож этот я буду держать в руке,
когда восстану из праха,
вернусь в ваш дом,
упьюсь вашей кровью,
будь она проклята во веки веков.
О, мужчины рода Хасимото,
суровые мужчины Хасимото!
Я приду к вам, когда и ждать не будете,
явлюсь там, где и быть нельзя,
заставлю делать то, о чём страшно подумать,
то, на что вы осудили Масако.
Я покончила с собой
и вам суждена та же участь!
Ждите,
трепещите,
не избежать вам моей мести!
Орда служителей в чёрном, шустрых и деятельных, похожих на бесов, вырвавшихся из преисподней, меняет декорации. Исчезает, проваливается под землю главная зала усадьбы Хасимото. На её месте воздвигается ямадай — «платформа гор». Её боковые стены украшены изображениями горных склонов и цветущих вишен.
На платформе музыканты — те, что играют на сямисэнах, выше, барабанщики и флейтисты ниже. Все они одеты в платья разбойников, напавших на князя, Кинная и Масако. Музыка делается бурной, полной яростных диссонансов.
Масако:
Все вы пройдёте через это,
жестокие, не знающие пощады,
все побываете там же, где и я,
на лесной поляне, в яростной схватке
сделаете последний выбор!
И сойдёте туда, куда сошла я,
покончите с собой,
ринетесь в царство смерти!
Киннай:
Ужасные слова!
Они разят быстрее меча,
режут острее ножа.
Масако:
Сон есть смерть,
смерть есть сон.
Я подарю вам и то, и другое:
смотрите сны, что нашлю на вас я,
убивайте себя, как это сделала я,
подобно мне уходите из жизни.
Мужчины жестокие, не знающие пощады,
повинуйтесь приказу женщины!
Да прервётся род Хасимото!
Да сгинет в забвении!
Киннай:
Нет!
Никогда!
Не бывать такому!
О мстительный дух, жестокая душа,
сколь же коварен твой замысел!
Но ты зря открылась мне,
зря тешилась, зря ликовала —
станет ли медлить самурай,
если семье угрожает опасность?
Нет!
Никогда!
Твоя душа — острый нож?
Его положат на семейный алтарь
под охрану всех моих предков,
доблестных воинов, ревнителей клана.
Уж они-то не дадут тебе спуску,
не позволят сбежать, навредить,
подрубят жилы, разобьют колени!
Тоскуй в темнице!
Я сам встану на страже, прослежу за тобой,
лишу себя жизни.
Сбрасывает одежду, остаётся в белом нижнем кимоно. Оголяется до пояса, садится, берёт в руки малый меч.
Ты мёртвая и я мертвец,
мой дух встанет над твоим
в вечном несокрушимом карауле.
Ты клинок и я клинок,
я-меч встану над тобой-ножом,
возвышусь, удержу на месте,
спасу клан!
Пока будет жить семья Хасимото,
мы возляжем на алтаре,
как муж с женой на супружеском ложе,
не покинем его!
Лишает себя жизни.
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Меч над ножом,
душа над душой, муж над женой,
мертвец сторожит мёртвую.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Честь и месть, долг и обида,
узница и сторож, поняли мы,
запомнили мы.
3Муж и жена
Погасли светильники. Умолкли музыканты. Ушли актёры. Всё, что было рождено моим воображением, исчезло, но спектакль продолжался, разрастаясь во времени и пространстве. Почему? Потому что они жили на самом деле, Киннай и Масако, и даже боги, явись они сюда, уже ничего не могли изменить в их судьбе.
Я восхищаюсь вами, Масако-ками. Слышите? Я называю вас ками, как зовут божеств и духов предков, кем вы, вне сомнений, являетесь. От рождения и до конца жизни вы были дочерью самурая, женой самурая, истинным воплощением долга и послушания. Вам велели покончить с собой? Вы подчинились. Усыпили бдительность клана, согласившись на всё, даже на смерть, безропотно приняли и позор, которого не было, и искупление позора, в котором не было нужды.
Семья так и запомнила вас: идеал, образец. Семья проводила вас в иной мир со всеми почестями и церемониями, как супругу верную и отважную, не понаслышке знающую, что такое честь. Никто не поколебал бы клан Хасимото в этом убеждении.
Лишь потом, после смерти, наедине с мужем, вы дали волю гневу, обиде, ярости. Кто поверил бы, что умирая вы мечтали о мести, только о мести и ни о чём другом?! Раскройся ваш муж перед родственниками, доложи о ваших намерениях — ему бы не поверили. Сочли бы умалишённым, неблагодарным мерзавцем, желающим очернить подлинную добродетель.
Ваш муж был разумным человеком. Он промолчал.
Война, сказала мне как-то другая женщина, страстно мечтавшая возродиться мужчиной — путь коварства и обмана. О Масако-ками, вы прекрасно овладели тонким искусством войны! Встали на путь и не сошли с него. Кто бы ни осудил вас, только не я.
Почему морок, насланный вами на Ансэя, коснулся и меня? Только мы двое не носили оберегов из храма То-дзи. Я не принадлежу к клану Хасимото, но я однажды бился острым мечом, как делал это ваш муж, я отнимал жизни и был готов без колебаний отдать свою. Мало кто из обитателей Чистой Земли делал то же самое. Должно быть, это сыграло свою роль. Впрочем, какая разница? Важно другое: способы, какими ваш праправнук, Масако-ками, буйствуя во сне, пытался покончить с собой — всё это видел я, запомнил я, испытал я.
Жаровня разбила Ансэю висок подобно рукояти разбойничьего топора. Шнурок амулета, зацепившись за тумбочку, едва не удавил юношу, как едва не удавил меня шнур, подвязывающий рукава кимоно, зацепившись за сук дерева. Чтобы тумбочка удержала вес жертвы, жена Ансэя боролась с ней, как вы, Масако-ками, боролись с насильником. В спальне, куда я пробрался, желая убедиться в подмене амулетов, Ансэй рубил меня мечом, не задумываясь о фуккацу, как делал это его предок, убивая разбойников и знать не зная ни о каком запрете на убийство.
И наконец, Ансэй пытался вспороть себе живот мечом прапрадеда, как сделал это ваш муж, узнав о вашей смерти и вашем замысле.
Я восхищаюсь и вами, Киннай-ками. Узнав о мести, нависшей над семьёй, вы избрали единственно возможный способ защитить клан от бешеного духа супруги — свою смерть. Мёртвого нельзя расспросить: вы унесли тайну в могилу, зная, к чему привела бы ваша откровенность. Вы ушли из жизни, не сомневаясь, что семья втайне осудит вас, с презрением отнесётся к вашей постыдной слабости. Покончить с собой из-за разлуки с женой? Оставить службу господину, уйти в мир иной, поддавшись любви и тоске? Достойный ли это поступок?
Конечно же, нет!
Мёртвого нельзя расспросить, но мёртвому нельзя и отказать. В особенности если человек без страха вспорол себе живот, как и положено самураю в безвыходной ситуации. Киннай-ками, вы отлично понимали: как бы ни приняла семья ваше самоубийство — она исполнит вашу волю, выраженную в предсмертном завещании.
Хранить нож, каким перерезала себе горло Масако, на семейном алтаре? Клан сделал это. Хранить меч, которым вы свели счёты с жизнью, на том же алтаре? Клан сделал это. Амулеты появились позже: по всей видимости, монахи обители То-дзи разобрались в происходящем не хуже меня, но сочли за благо промолчать. Они просто одарили семью Хасимото, живущую в прóклятой усадьбе, оберегами от дурных снов.
Пока вы, Масако-ками, в облике ножа лежали на алтаре, под охраной духов предков и духа вашего мужа, наведённые вами сны были раздражающи, тревожны, но безопасны — они не толкали людей на самоубийство. Но как только вы освободились из-под стражи и повисли на шее у молодой жены Ансэя; как только пылкий юноша променял семейный амулет на любовный…
Ваши сны стали убивать не хуже ножа, всаженного под рёбра.
Киннай-ками, вы боролись с женой, как могли. Останься Масако на алтаре, и вы сумели бы достичь большего. Но и так вы бились до конца, доказывая, что не только меч, как говорили в древности, душа самурая, но и душа самурая — закалённый клинок. Вы заставляли себя падать с подставки, будя весь дом; изворачивались в руке праправнука, не позволяя Ансэю нанести себе смертельную рану; понуждали меч рубить, колоть и рассекать, не задевая моего тела. Я нарочно взял меч с собой в спальню, желая убедиться в том, что вы не враг, а защитник, что вы не позволите своему потомку убить меня — в противном случае Ансэй низвергся бы в ад на радость Масако-ками, а я воскрес бы в теле Ансэя, заявив о фуккацу.
Представляю лицо господина Сэки, выслушивающего мой доклад! Лицо господина Цугавы я тоже представляю.
Масако-ками, Киннай-ками, я испытываю чувства, какие сложно назвать по имени. Но восхищение — в этом у меня нет сомнений. Ваш бой закончен; ваш бой продлится вечно. Во всяком случае, пока нож и меч лежат на алтаре, вы, Масако-ками, будете рваться на свободу из-под охраны мужа и его предков, а вы, Киннай-ками, будете сторожить жену без отдыха и сна.
Не знаю, как выглядит ад. Но догадываюсь.
— Я заслуживаю смерти…
Что это? Кто это?!
4Смех Дзидзо
Он вошёл в главную залу, прижимая к животу какой-то свёрток. Сделал несколько шагов в алтарю, развернул циновку, которую принёс с собой, постелил, опустился на колени. Ткнулся лбом в пол, выпрямился:
— Я виноват. Я воистину заслуживаю смерти.
Хасимото Ансэй, единственный сын господина Цугавы. Спокойный, строгий, холодный; весь словно клинок, обнажённый для схватки. Нижнее белое кимоно Ансэй носил так, словно это был наряд из узорчатой парчи. Таким я его ещё не видел: больше похожим на сурового прапрадеда, каким тот явился в моём воображении, чем на избалованного юнца, знакомого мне по первому посещению усадьбы.
Меня он не заметил: я сидел без движения в дальнем тёмном углу, у него за спиной, готовый в любой момент сорваться с места.
— Я знаю, что мне снилось. Я видел подвиг моего предка.
Белая тень поднялась, приблизилась к алтарю. Взяла меч с подставки, обнажила, вернулась на циновку. Ножны остались на алтаре. Я превратился в стрелу на туго натянутой тетиве. Если это то, о чём я думаю — едва он отведёт меч для удара, я пролечу расстояние, разделяющее нас, и упаду ему на спину, отбирая оружие. Возможно, мне удастся сделать это без схватки; если нет, повторится наш недавний бой, и пусть удача будет на моей стороне.
Мешать самураю, когда он решается на самоубийство — самое недостойное дело из всех, какие только можно вообразить. Неподобающее поведение, да? Ничего, перетерпим. Правительственного наказания за это нет, служебного — тоже. Семья Хасимото вряд ли захочет мне мстить за спасение сына господина Цугавы, а чужие порицания и упрёки я снесу. В первый раз, что ли?
Неслыханная дерзость, немыслимая глупость…
— Этот бой в лесу, с разбойниками…
Он что, опять видит сон? Это невозможно!
— Прежде кошмары выветривались у меня из памяти, едва я просыпался. Но в этот раз я запомнил всё до мельчайших подробностей! Горе мне! Я предпочёл бы и дальше пребывать в неведеньи…
Во-первых, речь Ансэя вполне разумна, да и на спящего он не похож. Во-вторых, Масако-ками возлежит на алтаре, под охраной, а на шее Ансэя, когда он вошёл, я заметил амулет. Уверен, это обычный амулет, который здесь носят все, а не злополучный любовный талисман. Я лично предупредил хозяина усадьбы, чтобы его у Ансэя отобрали, вернув на место оберег правильный, с благопожеланием и добрым богом Дзидзо.
— О Киннай-сáма!
Ансэй обращался к прадеду, демонстрируя крайнюю степень уважения. Так священнослужитель величает божество, так слуга взывает к господину, так в официальном письме низший обращается к высшему.
— Досточтимый предок мой, образец самурая! Судьба поставила перед вами выбор, одна мысль о котором вгоняет меня, недостойного, в дрожь. Следуя пути воина, всецело отдавшись служению, вы бросились спасать господина, оставив жену в беде. Ваш поступок всегда будет путеводной звездой для истинных самураев. Мне стыдно признаться, но я не таков…
Что он говорит? В чём винит себя?!
— То, что вы, Киннай-сама, пережили наяву, я пережил во сне. Но это не умаляет моей вины. Что наша жизнь, если не сон? Я напал с мечом на дознавателя Рэйдена, будучи уверен, что нахожусь на лесной поляне и сражаюсь с разбойниками. Но не в покушении на гостя кроется моя вина. Я и не знал тогда, что это гость! Ни на миг я не усомнился, что предо мной разбойник. Значит, и ответ я должен держать по всей строгости нравственного закона.
Положив меч перед собой, он спустил кимоно с плеч, обнажился до пояса.
— Достопочтенный Киннай-сама! Делая выбор, реальный или мнимый, я опозорил вас и весь клан. Да, этого не видел никто, кроме духов моих уважаемых предков. И что с того? Вы выбрали спасение господина. Я же, грязное ничтожество, выбрал жену. Да, я кинулся спасать мою Масако, оставив князя в беде. Думаю, я поступил бы точно так же, случись всё наяву. Повторись это тысячу раз, тысячу раз я бы предал господина ради спасения жены. Чем мне смыть этот позор? Только кровью!
Он обернул часть клинка плотной бумагой. Взялся за импровизированную рукоять, отвёл меч для удара, собираясь вонзить клинок себе в живот. Глубоко вздохнул: дыхание Ансэя было прерывистым, как если бы он плакал.
Я не мог двинуться с места. Странное оцепенение сошло на меня: могучие ладони легли на плечи, придавив к полу, незримые верёвки обвили тело, захлестнули горло, не позволяя крикнуть. Душа ли Масако мешала случайному свидетелю превратиться в участника событий, дух ли Кинная протестовал против вмешательства чужого человека в дела семьи — не знаю, что послужило причиной моей преступной слабости.
— Иду к вам, предки мои! Зачтите смерть мою во искупление позора!
Свечение охватило алтарь. Я даже испугался пожара. Но нет, свет был холодным, синеватым. Сполохи перебрались в стенную нишу, заплясали на статуэтках божеств. Ансэй замер — похоже, моё оцепенение передалось ему. Острие меча дрожало, едва касаясь кожи, не в силах продвинуться ни на палец.
Женщина, одетая в мужской костюм для верховой езды, вышла из колеблющихся языков огня. Лицо Масако сияло ярче, чем алтарное свечение: то было мертвенным, лицо же я назвал бы живым, даже зная, что Масако давным-давно мертва. Медленно, не касаясь ногами пола, женщина подплыла к праправнуку. Не обращая внимания на меч, качнулась вперёд, наклонилась — и поцеловала Ансэя в лоб, мокрый от пота.
Иной, кроваво-красный свет заструился с клинка.
Бок о бок с Масако соткался самурай с длинным мечом за поясом. Это был тот меч, которым доблестный Киннай бился с разбойниками; второй его меч находился в руках потомка, служа Киннаю жилищем и тюрьмой. Не говоря ни слова, самурай забрал оружие у праправнука, действуя так, словно и не предполагал возможности сопротивления.
По-прежнему в молчании, женщина и мужчина вернулись к алтарю. Меч погрузился в ножны, Киннай возвратил его на подставку. После паузы, показавшейся мне вечностью, он перенёс на подставку и нож Масако, разместив его строго под мечом. Так обычно лежат большой и малый мечи, друг под другом. Другое дело, что ножу не хватало длины, и Киннай, улыбнувшись, просто положил его на основание подставки.
Не знаю, действительно ли я видел воинов в доспехах: ряды их встали по обе стороны алтаря, уходя в мерцающий туман. Допускаю, что воинов родило моё разыгравшееся воображение. Но бога у стенной ниши я видел вне всяких сомнений. Маленький, узкоплечий, обутый в соломенные сандалии, с головой, повязанной красным платком, беззащитный, если судить по внешности, Дзидзо смеялся. Справедливый судья, заступник грешников после смерти, он глядел на чету призраков так, будто видел двух детей, нуждавшихся в защите. Лицо бога выражало совершенное, не омрачённое даже тенью беспокойства счастье — думаю, ничего подобного я не увижу до самой смерти.
«Дед умер, — почудился мне тихий голос, — отец умер, сын умер, внук умер…»
Благопожелание. Естественный ход жизни.
Я упустил момент, когда они ушли: Масако и Киннай. А может быть, они остались, просто я их больше не видел. У меня нет доказательств ни того, ни другого. А что значит работа дознавателя без доказательств?
Ветер в ладонях.
— С вами всё в порядке, Ансэй-сан? — спросил я. — Надеюсь, вы не порезались?
Зря это я. Услышав голос за спиной, молодой господин завопил так, будто я воткнул ему нож в поясницу. Миг, и в зале было не продохнуть от взбудораженного народу. Шум, гам, вопли, топот ног — шторм на море, не иначе.
Предки вели себя гораздо пристойней.
5«Разве я не счастлив?»
Солнце трепетало на гребне горы.
Волшебная птица хо-о, солнце вот-вот грозило упасть вниз, золотя последними лучами крышу храма. Так уже было, когда я пообещал настоятелю Иссэну привезти имя меча; так повторилось снова.
— Вы отлично справились, — старик предложил мне чай. — Я не справился бы лучше. Мои поздравления, Рэйден-сан. Кстати, вы уже подали доклад господину Сэки?
— В некотором смысле, — туманно откликнулся я.
Чашка обжигала пальцы.
— Что это значит? — смеясь, удивился монах. — Подали, но не вполне?
Я пожал плечами. Я не знал, как объяснить настоятелю историю с докладом. Когда я заявился в управу, господин Сэки отсутствовал. Я прождал его до вечера и ушёл, не дождавшись. Назавтра утром я застал старшего дознавателя на месте, довольного жизнью настолько, насколько вообще бывает доволен Сэки Осаму.
«Вчера я был в департаменте тайного надзора, — сообщил он мне. — Перед этим ко мне прибыл гонец с просьбой от князя. Эти встречи, они так утомляют…»
«С просьбой? — изумился я. — От князя?!»
«Я правительственный чиновник, — объяснил господин Сэки. — Как, кстати, и вы. Особый чиновник, если это вам неизвестно. Я не являюсь личным вассалом князя, формально Сакамото не имеет права мне приказывать. Но княжеские просьбы — особая статья, от приказа они мало чем отличаются. Хотите знать, чего хотел князь?»
Я навострил уши.
«От меня требовалось закрыть глаза на происходящее в усадьбе Цугавы. Ничего не было, прошлое клана надёжно похоронено в тумане лет. Зачем ворошить былое? Не выслушав вас, Рэйден-сан, я колебался: пойти навстречу желаниям Сакамото или придерживаться служебных обязанностей? Но в департаменте мне повторили слова князя, только уже в виде прямого приказа. Ничего не было, фуккацу не произошло, всё остаётся как раньше. Если какой-то доклад и ляжет в архив службы, он должен быть максимально безвредным. Таким, что можно скормить младенцу — и того не пронесёт от грубой пищи. Вы меня понимаете?»
О да, я понял. Составленный мной доклад самым подробным образом повествовал о временном помрачении, постигшем сына господина Цугавы, и благополучном излечении Хасимото Ансэя от душевной болезни. Прочитав его, Сэки Осаму похвалил меня, заметив, что если бы где-нибудь проводились состязания лжецов, у меня были бы все шансы на победу.
Лишь святому Иссэну я поведал правду, от начала до конца.
— Если вам захочется открыть эту историю миру, — предупредил я старика, — напишите пьесу. На худой конец, страшную историю для сборника новелл. Кто поверит сочинителю? Всем известно, что они видят луну в колодце, а дракона в чашке с чаем.
Монах засмеялся:
— Страшную историю? Рэйден-сан, вам известна такая игра, как «Сто страшных историй»? Игроки собираются в полночь, зажигают сотню фонарей, обёрнутых синей бумагой, и рассказывают по очереди про всякие ужасы. После каждого рассказа один фонарь гасится. И так до наступления полной темноты. Говорят, в этот момент комната наполнялась дýхами, а то и являлось чудовище.
— Счастливые люди, — вздохнул я. — Мне, чтобы явилось чудовище, не требуются фонари. Опять же в компании веселее, а я действую в одиночку. Простите, Иссэн-сан, я забыл о вас. Конечно же, вы мой путеводный фонарь.
Старик отпил чаю.
— Меня скоро задуют, — спокойно произнёс он. — Кто-то сменит меня на этом посту. Я говорю не о месте настоятеля храма. Я говорю о должности старшего дознавателя службы Дракона-и-Карпа.
— Только не я! Я ещё слишком молод…
— Это должен быть монах, — успокоил меня старик. — Такова традиция: глава всей службы находится не в Эдо, а в Киото, а на местах службу возглавляют монахи. Впрочем, не исключаю, Рэйден-сан, что однажды вам захочется принять монашеские обеты.
— Захочется?
— Или вас заставят, — лицо старика осталось безмятежным. — Поверьте, это не худшая участь, уготованная человеку судьбой. Посмотрите на меня, разве я не счастлив?
Я посмотрел. Ну, не знаю. Надеюсь, прежде чем я стану монахом, судьба выдаст мне сто страшных историй полной мерой. Святой Иссэн утверждал, что фуккацу с участием мятущихся духов происходят не чаще, чем два-три раза в год. Мой скромный опыт подсказывает то же самое. Значит, у меня впереди от тридцати до пятидесяти лет мирской жизни.
А там, на старости лет, можно и в монахи.