Мальчик хочет грамоту
1Мечи и гравюра
Вход в палатку освещал фонарь на высоком шесте.
Я бы нашёл дорогу и без него. Но фонарь означал: отец не спит, меня дожидается. Приятно, чего там. Свету фонаря вторили блики пламени из очага под навесом, очерчивая контуры мужчины, склонившегося над очагом. По двору полз умопомрачительный аромат: рыба жарилась на углях. Тунец, учуял я. Будь моё обоняние вдвое грубее, и то угадать было бы проще простого. Наши с отцом вкусы схожи: тунец с дайконом, имбирём и васаби, и хоть ничем больше не корми! Даже после фуккацу пристрастия моего родителя ни капельки не изменились. Наверное, это у нас семейное.
В смысле, у бабушки тоже.
Фонарь качался под ветром. Мерцали, рдели угли в очаге. В этом причудливом освещении четыре опорных столба, торча на месте разрушенного жилища семьи Торюмон, могли испугать случайного зрителя. Зловещая тайна? Развалины? Могильные столбы на кладбище? Я огладил клетку-талисман с нефритовым дракончиком. Под пальцами, суля удачу, дрогнуло тёплое лакированное дерево.
Нет уж! Новый дом для нашего семейства!
Да, мы строимся. Да, новый дом. На месте старого, снесённого подчистую. Давно пора, жаль, раньше скудные средства не позволяли. Зато теперь позволяют! Моё жалование плюс надбавка за вредность; отцовское жалование плюс заработок в додзё Ясухиро-сенсея… Да мы богачи! Мы-прежние — нищеброды рядом с нами-нынешними!
Я знаю, что вы скажете. Никто не строится зимой? Так и фуккацу мало с кем случается, иначе от дел не продохнуть было бы. И дознавателем в мои годы редко кто становится.
А ещё мы умеем считать. Зима в этом году выдалась на редкость тёплая — раз. Земля мокрая, мягкая, не промерзает. Копать даже легче, чем в летний зной, когда почва прожаривается до стального звона — это два. В палатке не замёрзнешь — три. Зимой не строятся, значит, доски, брёвна, брусья, бамбук, черепица, глина, бумага для дверных рам, стропила для крыши — всё дешевле, потому как спроса нет. Это четыре. Строители без работы сидят, готовы наняться за полцены — это сразу пять, шесть и семь.
Разрешение на строительство мы получили без проволóчек.
Мама пережидает разруху у своей родни. О-Сузу, наша служанка, вместе с ней. А мы с отцом остались на хозяйстве. Отец чаще меня дома бывает: у него-то служба ночная, не считая занятий в додзё. Командует строителями, как своим патрулём: если кто бездельничает, живо огребёт плюху.
Старый дом снесли за один день. Вывезли мусор. Вскрыли погреб, извлекли ценности, спрятанные на случай пожара. Возвели прочную кура из дубовых досок; перенесли добро в неё. Заперли на замок, чтобы не соблазнять строителей. Помимо того, что хранилось в погребе, в хранилище отправились церемониальные кимоно, кое-что из посуды, мамины украшения — и новые семейные реликвии.
Новые реликвии — странно звучит, правда? Но ведь все реликвии когда-то были новыми! Нашим и двух лет не исполнилось: пара стальных мечей на лаковой подставке из криптомерии. Большим клинком я сражался кровавой ночью в Фукугахаме. Малый так и не покинул ножен. Не умею я двумя мечами биться! Я и одним-то не очень… Умею, не умею, но как мог, я сражался за сёгуна. Сёгун жив, я тоже жив.
Остальное — пустяки.
Мечами я гордился, хотя гордость выходила горькая. Ну, какая есть. Мечи в этом точно не виноваты. Я купил для них дорогущую подставку. Ещё поискать пришлось: где сейчас подставку для мечей найдёшь? Нашёл. Купил. Денег не пожалел. Отец молча одобрил.
Тоже гордился, кажется.
До начала стройки мечи хранились у семейного алтаря, на почётном месте. Эту моду я завёл по примеру сенсея. Там же я поставил гравюру. Отец возражать не стал, хотя поначалу я опасался, что он будет против.
Что за гравюра? Чёрно-белая, по виду недавняя, но печатник уверял, что оттиск делался со старой, чудом сохранившейся доски. «Верьте, господин! Резали доску ещё до явления будды Амиды!» Врал, подлец: доска была свежей, в отличие от рисунка, по которому её резали. Как и сохранился? «Берегли, как святыню! Южные варвары в те времена запросто к нам приплывали…» Я возразил печатнику словами настоятеля Иссэна: не так уж и запросто, хотя и полегче, чем сейчас, когда вообще не плавают. И спросил: доска доской, рисунок рисунком, но кто и зачем вздумал печатать сейчас портрет южного варвара? Печатник не знал и цену, прохвост, сбавлять отказался.
В любом случае я сразу понял: куплю!
Лицо узкое, бледное. Пристальный взгляд непривычно больших глаз. Тонкие усы — лезвия кривых кинжалов. Острая бородка. Я был уверен, что это Мигеру! Это его настоящее лицо, которое он обрёл после смерти.
В то время Мигеру ещё не родился. И отец его не родился, и дед. Прадед? Дальний предок? Это не имело значения. Я поставил гравюру возле алтаря и четыре раза в год[18] жёг перед ней курения, ставил подношения и читал поминальные молитвы. Не знаю, каков рай у варваров. Каков бы ни был, душа Мигеру сейчас там.
Алтарь тоже отправился на хранение в кура. Ключ от замка отец не давал никому, даже мне. Строители меж тем заново выровняли и расширили площадку под застройку — пусть самую малость, но это жилище будет просторней старого! Завтра возьмутся за стены: деревянные решётки уже сколочены, доски ждут под навесом. Там же песок и клей для штукатурки; глину и солому завезут позже.
К концу недели приступят к крыше.
Кроме главных столбов в землю вкопали две дюжины столбиков высотой до колена: опоры для веранды. Она теперь пойдёт вокруг всего дома, а не только с фасада, как раньше. Пока веранду не возвели, там в темноте лучше не шастать — споткнёшься, переломаешь ноги.
— Добрый вечер, отец.
Я поклонился.
— Служба?
— Служба, — кивнул я.
Не в первый раз я являлся домой затемно. На службе вечно так: то от безделья маешься, то бьёшь ноги в поисках свидетелей, забывая перекусить. Сегодня я перекусить не забыл, даже два раза не забыл, но к вечеру живот начало подводить. И в кого я такой прожорливый?
— Садись. Еда готова.
Для приготовления пищи у самурая есть жена или мать, они и хлопочут в «земляных комнатах»[19]. После отъезда мамы и О-Сузу мы поначалу брали еду у разносчиков, а потом отец решил сэкономить и лично занялся стряпнёй. Клянусь, у него получалось лучше, чем у женщин!
Ну, вы знаете почему.
2Долг и семья
Ужин прошёл в молчании.
Отец был мрачнее обычного. Я притащил лохань с водой; по-прежнему не говоря ни слова, мы вымыли посуду. Тщательно загасили угли в очаге: порыв ветра, горсть искр — и здравствуй, пожар! Последним отец потушил фонарь на шесте, когда мы уже забирались в палатку. Здесь, на утрамбованном земляном полу, меж дощатых настилов с нашими тюфяками едва мерцала жаровенка в форме черепахи, с решётчатой крышкой.
Не раздеваясь, мы улеглись, завернулись в одеяла. Отец сунул под голову деревянное изголовье, я обошёлся курткой, скрученной в тугой валик. Дыша на озябшие ладони — хоть и тёплая, а всё-таки зима! — приготовился слушать. Ночлег в палатке, бок о бок, выработал у нас своеобразный ритуал: беседы перед сном. Я делился событиями дня, отец — событиями ночи, что вполне естественно для городского стражника, совершающего обход через две ночи на третью.
Обычно отец начинал первым, но сегодня он упрямо молчал. Не спал, это было слышно по его дыханию. Не о чем рассказывать? Не желает говорить? Ладно, тогда начну я.
— С этим новым делом все пятки стоптал, — пожаловался я. — Бегаю с утра до вечера. Лавочники, пьяницы, опять лавочники. Собаки лают. Даже дракон один подвернулся. Нет чтоб переродиться как положено, без хлопот…
Вообще-то о служебных делах болтать не положено. Но отец уже трижды волей-неволей участвовал в делах нашей службы. Пусть краем, случайно, а без него не обошлось. Главное, дальше отца мои рассказы не пойдут. Знаете, как трудно держать всё в себе? Ни с кем не поделиться? Сослуживцы и начальство не в счёт. Да, виноват, слаб духом. И языком. Я мысленно дал себе обещание повиниться перед господином Сэки: пусть назначит болтуну наказание! Или перед святым Иссэном.
Или перед ними обоими.
— Кто там у тебя переродился? — без особого интереса спросил отец. Чувствовалось, что он занят собственными мыслями. — Дракон, что ли?
— Нет, мальчишка. Кричит теперь на два голоса. Когда ребёнок, в смысле убитый — проклинает убийцу, отвечает на вопросы. Когда убийца — молит о спасении. Впервые с таким сталкиваюсь. Мальчишку я уже отыскал, вернее, матушку его. Соседа допросил. Теперь монаха ищу, жилище его.
— Убийца — монах?
— Ага. Торговец амулетами, жирный такой, — о том, что Иоши погиб год назад, а значит, монах никак не мог его убить, я отцу говорить не стал. — Он где-то дом снял, а где? Может, не дом, может, у добрых людей поселился. Кого ни спрошу, никто не знает…
— Кричит на два голоса?
Я почувствовал, что отец дрожит. Так дрожат дети, если им на ночь рассказать страшную историю. Или это я чем-то разгневал отца? Меня пробил озноб; он быстро сгинул, мне сделалось жарко.
— Кричит на два голоса? — повторил отец.
— Да. То мальчишка, то монах. Будто их там двое, в одном теле.
— И никто не знает, где он живёт, твой жирный монах?
В воздухе повисло напряжение, как перед грозой. Вот-вот громыхнёт! В том, как отец переспрашивал, я уловил нечто знакомое. Я сам так выигрывал время, желая собраться с мыслями.
Или с духом.
— Никто. Монаха знают; где живёт, не знают.
— Кажется, я знаю.
Зашелестело одеяло. Зашуршал соломенный тюфяк. Еле слышно скрипнул дощатый настил. Я скорее ощутил, чем увидел, что отец садится на своём ложе — и тоже поспешил вывернуться из одеяла, сесть достойным образом.
— Господин дознаватель, — сказал Торюмон Хидео, старшина патруля; перерожденец, как и маленький Иоши. — Я должен сделать заявление.
Небо упало на землю. Нет, мне на голову.
Никогда ещё отец не говорил со мной официальным тоном.
В слоях дыма металась тень: огромная, бесформенная. Взмахивала рукавами, кружилась, падала на колени. Вой длился, изредка прерываясь на вдох.
— Добродетель! Добродетель нельзя уничтожить…
Голос раздвоился. Адским контрапунктом ударил истошный визг.
— …а зло неизбежно уничтожит…
Раздвоилась и тень, рядом с ней соткалась вторая. Свет лампы опасно замерцал, превращая дом в чертог Эмма, князя преисподней.
— …неизбежно уничтожит само себя!..
— …тень раздвоилась? Вы услышали второй голос?
Теперь уже переспрашивал я.
— Да.
Голос отца звучал глухо, как из-под земли.
— Первый был мужской, а второй — детский?
— Да. Поначалу я этого не понял. Второй истошно визжал. Но теперь я уверен: второй голос был мальчишеским.
— Это важно. Что случилось дальше?
— Дальше я проявил трусость и малодушие.
— Ото-сан[20]! Как вы можете!
— Непростительную трусость, да. И отвратительное малодушие. Я бежал в страхе.
Хорошо, что в темноте отец не видел моего лица. По лбу и щекам, щекоча кожу, катились капли пота. Но следующий вопрос прозвучал как следует, не выдав волнения. Сражаться насмерть стальным мечом — и то было легче.
— А ваши сослуживцы?
— Мои подчинённые последовали за своим командиром. Вся вина лежит на мне.
— Вы сможете найти тот дом? Рассказать, где он расположен? Нарисовать, как к нему пройти?
— Нарисовать — нет. Провести смогу.
— Прекрасно. Ото-сан, вы оказали неоценимую помощь…
— Я нарушил свой долг!
Мёртвая бесстрастность треснула, разлетелась каменным крошевом. Меня больно оцарапало осколками. Теперь отец кричал:
— Не выполнил своих обязанностей! Я должен понести наказание!
— От имени службы Карпа-и-Дракона заверяю вас, что к вам нет и не может быть никаких претензий. Напротив…
— При чём тут ваша служба, господин дознаватель?!
— Ото-сан…
— Я служу в городской страже!
— Хидео-сан!
— Я буду держать ответ перед своим начальником и господином! Не перед вами! Не перед вашей службой! При всём уважении…
— Неслыханная дерзость! — уроки Сэки Осаму пошли мне на пользу. — Немыслимая глупость! Этот случай находится в нашей компетенции!
Я тоже возвысил голос. Сын?! На отца?! Нет, дознаватель Карпа-и-Дракона (Дракона-и-Карпа!) на упрямца-свидетеля. Мы ещё посмотрим, кто кого переупрямит!
— Я — старшина караула!
— Тоже мне новость!
— Патрулирование ночных улиц — наша компетенция!
— А случаи фуккацу — наша! Если есть подозрение на фуккацу, стража должна отступить и доложить, кому следует!
— Вот-вот! Доложить!
— И не сразу доложить, а выждать три дня!
— Зачем?
— Чтобы перерожденец получил возможность самостоятельно явиться с докладом!
Я бросал ему спасительную верёвку. Он отказывался схватиться.
— Нарушение общественного порядка! — рвал глотку отец. — Обязаны пресечь и разобраться! А не бежать с позором!
— Вы не могли знать, что происходит в доме!
— Тем более! Должны были выяснить!
Мы оба уже стояли. Да, стояли на коленях, согнувшись в три погибели, и орали друг другу в лицо, брызжа слюной:
— Очень хорошо, что не выяснили!
— Я был обязан…
— Сделали бы только хуже!
— …доложить господину Хасимото! Сознаться в трусости!
Вот оно, главное. Стыд? Долг? Если бы только они! В своё время, доложив в службу Карпа-и-Дракона о случае фуккацу в собственной семье, я готов был вспороть себе живот. Как ни крути, выходило предательство: не донести — предать долг самурая, донести — предать родню. Я выбрал долг, отец меня понял. Должность он в итоге сохранил: старший дознаватель Сэки Осаму закрыл глаза на мелкое нарушение.
Думаете, отец тогда не видел, что со мной творится? Как я места себе не нахожу? На нож поглядываю? Всё видел, всё понимал. Лучше, чем я сам.
И вот — снова.
Отцовское заявление ставило меня перед мучительным выбором. Сообщить начальнику городской стражи о проступке Торюмона Хидео? Промолчать? Прикрыть отца и нарушить свой долг? Исполнить долг и обречь отца на наказание? Хуже того, на публичный позор, после которого многие решаются на самоубийство?
Помня, что я выбрал в прошлый раз, отец решил больше не подвергать меня подобному испытанию. Взял выбор на себя, защитил сына. Вот только я уже не тот зелёный юнец, что явился с докладом в управу Карпа-и-Дракона. Скажете, два года — пустяки? А два года службы, когда каждый день пляшешь в обнимку с жизнью и смертью? И добро бы только с чужой…
— Замолчите, Хидео-сан. Я сам доложу вашему начальству.
— Это мой долг!
— Вам напомнить должностные предписания, старшина? «Полиция и городская стража обязаны оказывать всяческую помощь и содействие службе Карпа-и-Дракона, — я цитировал по памяти. — В случае пренебрежения этой священной обязанностью…»
— Я оказал вам полное содействие, господин дознаватель! Сделал заявление и теперь готов…
— Готовы содействовать далее?
— Да!
— Отлично! Завтра с утра вы поступаете в моё распоряжение. Проведёте меня к дому, о котором рассказали.
— Слушаюсь, Рэйден-сан! Но после этого…
— После этого я лично составлю наиподробнейший письменный отчёт. В него войдут ваши показания, заверенные вами собственноручно…
— Да! Я готов! А после этого…
В нашей семье все упрямые, как ослы. Ну, кроме меня.
— После этого я пойду к господину Хасимото…
— Вместе! Пойдём!
— …и я без утайки расскажу ему чистую правду!
— Да! Правду!
— …как ваша рассудительность помогла…
— Трусость! Моя трусость, а не рассудительность!
Сын против отца. Долг против долга. Правда против правды. Чья сильнее? Проступок против заслуги. Законы и уложения — против уложений и законов. Отец старше. Он мой отец. Мой ранг выше. Городская стража должна содействовать Карпу-и-Дракону, а не наоборот.
— Рэйден-сан, вы лишаете меня возможности…
— Я лишаю вас возможности совершить глупость!
— Глупость?!!
Рёв отца услышали, наверное, на другом конце города. Забывшись, он в ярости взмахнул рукой — и на нас рухнуло небо. Тяжёлое, плотное.
Матерчатое.
Взмах снёс опорный шест. Палатка упала.
— Жаровня!
Если ткань коснётся углей — пожара не миновать.
— Тащу!
— Держу полог!
Спиной и руками, раскинутыми на манер крыльев, отец приподнял верх палатки. Это дало мне возможность ужом скользнуть к жаровне — и, обжигая пальцы, выползти с нею наружу. Отбросить подальше, на перепаханную строителями землю двора…
Потом отец лил мне на руки ледяную воду из колодца. К счастью, я схватил «черепаху» за бронзовые лапы, а не за раскалённое брюхо. Могло быть и хуже.
Потом мы восстанавливали палатку.
— При всём уважении, ото-сан, — к опасной теме я рискнул вернуться, когда мы заново крепили ткань на опорах, — вы далеки от понимания дел, связанных с фуккацу. Особенно таких сложных, как это.
Отец громко засопел. Отвёл взгляд, промолчал.
— Вы — важный свидетель. Нет сомнений, что вы ещё не раз понадобитесь мне в качестве свидетеля — даже после осмотра места происшествия. Не просто разовое содействие. Дальнейшее содействие, в любое время дня и ночи. Понимаете?
Он с неохотой кивнул.
— Если вас отстранят от службы или того хуже, арестуют… Как я тогда получу ваше содействие по первому требованию? Интересы службы пострадают.
Арестуют — это вряд ли. Впрочем, всякое случается.
— Поэтому я настаиваю: говорить с начальником городской стражи буду я. С глазу на глаз, без вашего присутствия. В интересах дела. Обещаю не утаивать тот факт, что вы покинули место происшествия.
Отец со свистом втянул воздух сквозь зубы.
— Также я не утаю, как ваше исключительно благоразумное поведение помогло дознанию. Готов поспорить, что ваша скромность, ото-сан, не позволила бы вам упомянуть об этом замечательном факте. Вам всё ясно?
Долгая пауза.
— Да, — выдавил отец.
— Тогда предлагаю ложиться спать. Завтра у нас трудный день.
Засыпая, я думал о том, что был груб с отцом. Непростительно груб; очень даже простительно. Вот и отец простил, более того, искренне благодарен мне за эту грубость. Напор, приказной тон, демонстрация превосходства в ранге, требование подчиниться, несмотря на добродетель сыновней почтительности… Пользуясь насилием, как лекарь пользуется острым ножом и горьким снадобьем, я вынудил отца принять мои условия. Тем самым я позволил ему сохранить лицо, не рискуя в то же время взысканием по службе.
Во сне ко мне явился господин Сэки. «Неслыханная проницательность! — хвалил он меня. — Немыслимая мудрость! Не будь ваш достойный отец жив, я бы взял вас, Рэйден-сан, в приёмные сыновья…»
3«Гра-мо-та! Гра-мота!»
Стражники, дежурившие с утра у ворот в нашу управу, ощутимо нервничали. Переминались с ноги на ногу, глядели мимо меня. Должно быть, дозорные на пожарной вышке беспокоятся меньше, завидев огонь в центре квартала.
— Господин Рэйден! — решился один, по всей видимости, старшина. — Господин Сэки велел вам без промедления явиться на задний двор. Прошу прощения, он так и сказал: без промедления! Мы собрались за вами посылать, а тут вы сами пришли…
На съедение господину Сэки, читалось в его выпученных глазах.
Я рванул с места, забыв даже поблагодарить старшину за заботу. Истинный самурай, учил меня отец, бегает с достоинством и величавостью. Он использует только ноги, прижав руки к телу и выпрямив спину. Почему? Потому что истинный самурай — тут лицо отца делалось значительным — даже на бегу ведёт себя пристойным образом. Воплощение суровой сдержанности, он всегда готов выхватить оружие, держась за рукояти плетей. Но если его вдруг увидит господин, самурай должен являть собой пример усердия. Ты понял, позор семьи? Я заверял, что понял. Я даже демонстрировал отцу, насколько я усвоил его науку. Увидь меня отец сейчас, не миновать бездельнику Рэйдену свирепой головомойки. Я бежал как распоследний простолюдин, когда тот спешит на пожар, как вор, удирающий от стража порядка — наклонясь вперёд, размахивая руками, храпя громче, чем загнанный конь, и начисто забыв, что значат достоинство и величавость.
Если это называется «без промедления», значит, у меня есть оправдание.
Клетка с Лазоревым драконом, которую я прихватил из дому, болталась, грозя вырваться из пальцев и улететь в небеса. Полагаю, дракона тошнило.
На задний двор я ворвался, будто ураган. И чуть не врезался в толпу хмурых, перешёптывающихся, озабоченных мужчин, разбросав их в стороны. Это были дознаватели всех рангов; среди них можно было заметить архивариуса Фудо и секретаря Окаду. В первый миг мне показалось, что я нахожусь вовсе не на заднем дворе управы. Память живо нарисовала мне двор усадьбы, расположенной дальше по улице, в глухом углу; двор, ровный как плац для строевых занятий, усыпанный мелким вулканическим гравием…
На том дворе я, дурея от сомнений, выбирал слугу. Ходил среди безликих, задавал вопросы, выслушивал ответы. И наконец выбрал Мигеру, ещё не зная, как тесно нас свяжет судьба — и к чему приведёт мой случайный выбор.
Сравнивать эти дворы, усматривать что-то общее между толпой бесправных каонай и собранием почтенных дознавателей — за одни такие мысли меня следовало бы отправить на остров Девяти Смертей. С другой стороны, если бы мысли приравнивались к преступлению, я бы только и делал сутки напролёт, что вспарывал себе живот, зашивал и снова вспарывал, словно портной-неумеха.
— Грамота! — услышал я истошный вопль.
И снова, глухо как из бочки:
— Гра-мо-та! Гра-мота!
Сослуживцы расступились. Как по коридору, я прошёл к постройке, где содержался монах Нобу. Дверь была заперта, окно плотно забрано ставнями. Стены толстые, да. И всё равно было отлично слышно, как монах кричит мальчишеским голосом, не переставая:
— Гра-мо-та! Грамота о фуккацу! Гра-мота!
— И так всю ночь, — сказал Сэки Осаму. Я и не заметил, когда старший дознаватель подошёл ко мне. — Весь вчерашний день. Всё утро, с рассвета. Короче, всё время с того момента, как вы поместили его сюда.
Господин Сэки сокрушённо вздохнул:
— Я надеялся, что он сорвёт голос, охрипнет. Я зря надеялся. Ваше мнение, Рэйден-сан?
— Падаю ниц, — откликнулся я, — молю о прощении.
Жестом Сэки Осаму остановил меня, не позволяя опуститься на колени.
— В чём вы виноваты? — осведомился он, рассматривая меня с подозрительной задумчивостью. — Если вы просите прощения, значит, есть и вина?
Я развёл руками: в чём-нибудь, да виноват!
Вокруг переговаривались сослуживцы. Предлагали заткнуть монаху рот кляпом. Завязать полосой ткани. Сторонники крайних решений утверждали, что если отрезать человеку язык, он начинает вести себя гораздо тише. Начнёт выть, возражали скептики. Только хуже будет.
— Гра-мо-та! Гра-мота!
— Его кормили? — спросил я. — Поили?
Господин Сэки кивнул.
— По нужде выводили?
— Да.
— Сбежать пытался?
— Нет. Ест, пьёт, выходит, облегчается, возвращается. Даёт себя запереть. Просто орёт не переставая. Грамоту ему, стервецу, подавай! Ещё и требует!
Сейчас старший дознаватель был очень похож на соседа-лавочника, когда Шиджеру вспоминал злобные проказы Иоши. Похож словом и видом, но не одеждой. Несмотря на отсутствие формального повода, Сэки Осаму был одет как для официальной церемонии. Тёмно-зелёное верхнее кимоно из шёлка уруси, с лаковыми нитями и гербами службы; поверх него — чёрная накидка с личными гербами, вышитыми белым шёлком. На голове — чиновничья «воронья» шапка, тоже чёрная, крытая лаком. Вид начальства будил в моём сердце дурные предчувствия. Если господин Сэки собирался на важный приём и задержался в управе только из-за меня, верней, из-за моего буяна-перерожденца, мешающего спокойной работе…
— Рэйден-сан, вы доказали факт совращения? Убийства?
Чувствовалось, что начальство ничего так не желает, как поскорее выписать мелкому — жирному! — паскуднику искомую грамоту. Выписать и выгнать пинками за ворота.
— Каким образом мальчишка погиб? Ему сломали шею? Придушили? Ударили головой о стену?! Набили полный рот тряпья, чтоб не вопил?!
— Утонул в колодце, — объяснил я. — Прошлой зимой.
Глядя на лицо господина Сэки, я получил ясное представление о своём собственном лице в тот миг, когда я узнал о подлинной гибели скандального сына пьянчужки Нацуми.
— Это шутка? — ледяным тоном произнёс Сэки Осаму.
Я развёл руками:
— Разве бы я осмелился? Мальчика зовут Иоши, он упал в колодец год назад.
Некоторое время старший дознаватель молчал.
— Разойтись! — вдруг скомандовал он, перекрыв и гомон сослуживцев, и вопли монаха. — Все по рабочим местам! Перерожденца не видели, что ли? Не слышали? Живо исполнять!
Двор опустел. Даже архивариус с секретарём решили не искушать судьбу. У дверей, за которыми бесновался Иоши, мучая новое тело криками и бессонницей, остался только стражник — и то лишь потому, что не имел права оставить пост.
— Гра-мо-та! Грамота о фуккацу!
— Значит, Дракон-и-Карп? — пробормотал господин Сэки. Ответа он не ждал. — А ведь казалось, это дело — проще некуда… Вы, Рэйден-сан, человек исключительной удачи. Что говорит настоятель Иссэн?
— Мы разбираемся, Сэки-сан. Трудимся, не покладая рук. Из управы я собирался идти на встречу с настоятелем.
— В храм?
— Нет, он заночевал в городе, у знакомых. Мы назначили встречу в лапшичной, а дальше — по обстоятельствам.
— А это что?
Он смотрел на клетку с Лазоревым драконом.
— Обстоятельство, — объяснил я.
— Это же амулет! Амулет из Киёмидзу-дэра.
Вот кто знаток, изумился я. С первого взгляда определил.
— Это амулет, Сэки-сан. И в то же время это обстоятельство.
— Если я велю вам объясниться, это затянется?
Я вздохнул, стараясь в точности воспроизвести недавний вздох начальства.
— Гра-мо-та! — подтвердил из-за дверей перерожденец. — Хочу грамоту!
— Завтра, — смилостивился господин Сэки. — Завтра ко мне с докладом. С самым подробным докладом, какой только существует на свете. И со всеми этими вашими…
Он брезгливо поджал губы:
— С обстоятельствами!
Я мысленно поблагодарил лазоревого благодетеля, тихонько сидящего в клетке. Вот ведь удача! Не соврал торговец: мудрость и величие, доброта и щедрость, богатство и счастье. И ещё тридцать три добродетели!
— Гра-мо-та! — неслось мне в спину, когда я кинулся прочь.