Собачья Будда
1«Люди, собаки — какая разница?»
— О-са-ка! О-са-ка!
— Кумо! Кумо!
— Фу-ку! Фу-ку-тян!
— Широ! Мой Снежок!
— Кабуто! Ка-бу-то[23]!
Каждый хвалил своего любимца. Ликовал в предвкушении кровавой потехи. Рвал глотку, выкрикивая кличку. Подпрыгивал на месте, стараясь хоть на миг вознестись над головами. Махал руками, флажками, головными платками. В исполнении толпы это выглядело устрашающе.
Во всяком случае, я устрашился.
— Что это? — спросил я настоятеля Иссэна.
— Парад, — ответил старик. — Собачий парад.
— Здесь так всегда?
— В начале — всегда. Потом начинаются бои.
И становится ещё хуже, мысленно закончил я за старика.
Отыскать место, где тайно от властей проводятся запрещённые указом собачьи бои, оказалось проще простого. Достаточно было обратиться к настоятелю с вопросом. «В дни моей юности, Рэйден-сан, — задумчиво произнёс Иссэн, и в глазах его полыхнул лихой огонёк, — это происходило близ Нанаи-но-Икэ, пруда Семи ключей. Знаете, где это? Оттуда в город ведёт акведук, прямиком в квартал Аканэяма. Летом акведук — спасение. Пруд не пересыхает даже в засуху…»
Я знал. В детстве отец, бывало, ездил со мной и матушкой к этому пруду: любоваться красными соснами на склоне Акасака. Своё название Акасака — Красный склон — получил не только из-за сосен. Там обильно росла аканэ[24], корни которой шли на производство краски.
Собачьих боёв я в те приезды не видел. Должно быть, отец выбирал неудачные дни.
— Это пруд, — на всякий случай уточнил я, — где храм Бэнтен, богини удачи?
— Да, — подтвердил старик. — На островке.
И добавил, изумив меня своей непоследовательностью:
— Я вижу, вы плохо знаете эту местность. Пожалуй, мне придётся вас сопровождать, иначе вы заблудитесь.
Я смотрел на старого бритоголового монаха, почтенного настоятеля обители Вакаикуса. Я видел сына аптекаря из Нагасаки, вихрастого мальчишку, чей дядя промышлял собачьими боями. Мальчишку, который сбегáл из дома, рискуя выволочкой, лишь бы покричать в своё удовольствие, любуясь парадом собак: «Кумо! Осака! Фуку-тян!..»
— Почту за честь, — я поклонился, благодаря старика.
На самом деле я предпочёл бы отправиться к пруду один.
Нам повезло. Как выяснил тот же Иссэн — провидец, не иначе! — ближайшие бои намечались совсем скоро, на второй день после того, как мы нанесли визит в жилище Нобу-двоедушца. Встретиться мы договорились возле рынка. Старик пришёл первым, я увидел его издалека. Моих извинений по поводу задержки он не принял, отговорившись бессонницей, из-за которой явился раньше оговоренного срока. И рванул вперёд, да так, что угнаться за этим немощным старцем смог бы лишь небожитель верхом на пятицветном облаке.
Дорогу настоятель скрашивал тем, что рассказывал мне о пруде Нанаи-но-Икэ. Оказывается, в Эдо, на большом удалении от центра столицы, есть точно такой же пруд с похожим названием. Островок с храмом богини удачи там тоже имеется, как и акведук. Узкий и вытянутый, словно ненатянутый лук, пруд славится вкусом своей воды. От пруда взгляду открывается прекрасный вид на горную гряду, только она расположена дальше, чем наш Красный склон. Художники толпами сходятся к пруду, стараясь передать всю прелесть пейзажа…
Я слушал вполуха. Я даже промолчал, не желая ловить старика на простительной лжи. В дни моей юности, сказал он, собачьи бои происходили близ пруда Семи ключей, где акведук. Дни вашей юности, Иссэн-сан, прошли в Нагасаки. Там же вы и бегали на бои вместе с дядей. Ни к моей родной Акаяме, ни к столичному красавцу Эдо, даже если там и есть похожее место, ваша бурная юность, Иссэн-сан, не имеет никакого отношения. Захмелев от вспыхнувших чувств, вы сболтнули лишнего. Вы отлично знаете, где у нас в Акаяме дерутся обученные собаки. Скорее всего, вы знаете это не понаслышке.
Ваша школа, Иссэн-сан. Истинный самурай учтив по отношению к родителям и наставникам. И не тычет им в глаза случайно обронённой ложью.
Ну правда же, я молодец?
И вот:
— О-са-ка! О-са-ка!
— Ши-ро!
— Кумо! Кумо!
— Кабуто!
— Почему они в фартуках, Иссэн-сан?
— Собаки?
— Да.
Старик был прав, уточняя. Среди собравшихся были и люди в фартуках: видать, ремесленники, удравшие с работы. Но фартуки на людях не привлекли моё внимание: дело обычное, чему тут удивляться? Зато фартуки на собаках… Сделанные из жёсткой ткани и плотной бумаги, выкрашенные в синий и зелёный цвета, они надевались собакам на шею. Фартуки закрывали псам грудь и драконьим гребнем возносились над загривками.
К такой одежде собаки относились с крайним равнодушием: привыкли.
— Награды, — объяснил монах. — Награды и звания. Видите надписи?
Я пригляделся. Да, на фартуках блестели иероглифы.
— Одзеки, — старик указал на пса по кличке Кабуто: сильного, чёрного с подпалинами кобеля. — Опытный боец, не менее десяти поединков. Претендует на звание «носителя верёвки», великого победителя.
Претендент зевнул, вывалив язык.
— Гайфу тайшо, — палец старика переместился на рыжую собаку со смешными белыми пятнами на скулах и по бокам морды. — Награда за искусность в бою. Этот зверь награждался трижды, о чём свидетельствует иероглиф «сан».
Трижды-лучший искусник тоже зевнул, демонстрируя устрашающие клыки. Смешные пятна на его морде перестали казаться мне такими уж смешными.
— Комусуби, — продолжил старик. — Не менее четырёх успешных схваток. Маегасира, новичок. Ещё один одзеки, тигрового окраса…
— Венок, — перебил я монаха. — А венок зачем?
Действительно, некий пёс носил на голове засохший конопляный венок.
— Это великий победитель. Такая собака — истинная драгоценность.
— Они что, борцы сумо? И титулы такие же…
— Они борцы. Люди, собаки — какая разница? Живёшь человеком, умер, возродился — глядишь, уже собака. Жил собакой, умер, возродился — глядишь, человек. Иной — человек, не умер, а живёт собака собакой. Бывает, в собаке море человечности…
Старика потянуло на нравоучения. Надо свернуть в сторону, пока не поздно.
— А почему одни фартуки синие, а другие зелёные?
— В зелёных фартуках, как вы правильно заметили, Рэйден-сан, борцы. Они обучены валить соперника и удерживать до победы. Если пёс скулит, он проиграл. Если отступил на три шага — проиграл. Такие бои почти бескровны.
— А синие? Они…
— Да, — старик помрачнел. — Синие дерутся как все звери. Когда синие сцепятся, хозяева не всегда могут вовремя растащить их. Случается…
Он замолчал.
Я тоже закрыл рот, не требуя продолжения. И так ясно, что здесь случается. Признаться, это сейчас беспокоило меня в последнюю очередь. Если власти закрывают глаза на собачьи бои, то мне уж точно незачем лезть куда не следует. В толпе я приметил двух-трёх полицейских, из числа приятелей Хизэши. Я видел их с Хизэши в лапшичной, там же он и представил меня друзьям. Полицейские вопили, прыгали и размахивали флажками не хуже других, любуясь на парад. Все они были в простой одежде без гербов, выдававших их род службы.
Я был в такой же одежде.
Радуясь тому, что никто не обращает на меня внимания — я же не Гром-и-Молния, носитель верёвки! — я во все глаза глядел на чёрного с подпалинами Кабуто. Да, я ничего не понимаю в собаках. Но я кое-что понимаю в хозяевах. Рядом с невозмутимым Кабуто, держа его на поводке, стоял лавочник Шиджеру, вырядившийся как на праздник.
За спиной лавочника пряталась девочка десяти лет: Каори, дочь пьяницы Нацуми. Сестра Иоши, вредного мальчишки, который год назад утонул в колодце, а сейчас бушевал в теле монаха Нобу, требуя грамоту о перерождении.
Девочка зажала уши ладонями: крики её пугали.
2«Медяк за удачу!»
— Собачья Будда! — внезапно заорал Шиджеру.
Быстрым шагом, держа пса рядом на коротком поводке, он направился к площадке для боёв. Толпа повалила следом. Только сейчас я понял, что парад закончился. Что значит возглас Шиджеру, я не знал, а спросить у настоятеля постеснялся. Собачья Будда? Звучит оскорбительно, иди знай, как воспримет это старый монах…
— Будда! Собачья Будда! — откликнулась толпа.
Краем глаза я глянул на старика. Иссэн выглядел удивлённым. В обыденной жизни я, кажется, и не видел-то, чтобы на лице старика читались такие яркие чувства. Но здесь, когда юность выбиралась из монаха наружу, толкаясь локтями, небывалое становилось возможным.
Площадку ограждали бамбуковые колья, вбитые в землю. Сверху установили крышу из ткани — скорее дань традиции, чем настоящую кровлю. Очертаниями крыша была точь-в-точь трёхъярусные крыши клеток для переноски собак. Клетки, кстати, тоже стояли неподалёку: их я приметил сразу.
— Собачья Будда!
Не спеша зайти на площадку, Шиджеру встал у кольев — там, где просвет был шире. Вероятно, это означало вход для людей и собак. Люди окружили его нестройным полукругом. Волна возбуждения, исходящая от любителей боёв, рушилась сверху, захлёстывала, топила здравый смысл в пене страстей. Глухо рычали собаки, некоторые зашлись истошным лаем. Хозяева били их по спинам, пинали ногами, требовали, чтобы звери угомонились.
Я встал сбоку, стараясь, чтобы Шиджеру меня не заметил.
— Собачья Будда! Кому удачи на медяк?
Шиджеру бросил рядом с собой котомку, по виду пустую. Развязал горловину, растянул, открывая тёмное чрево.
— Удача за медяк! Три удачи за серебро!
— Собачья Будда! — взревела толпа. — Пусть молится!
Одной рукой Шиджеру вытащил из-за спины трясущуюся девчонку. Чувствовалось, что больше всего на свете Каори хочется сбежать отсюда на край света, но она боится наказания.
— На колени! — велел Шиджеру.
Девочка бухнулась на колени, прямо в грязь.
— Кабуто! Хватай её!
Я ждал чего угодно, но поступок Шиджеру потряс меня до глубины души. Под хохот и крики толпы лавочник натравил пса на девчонку. Не сразу я заметил, что Шиджеру мёртвой хваткой вцепился в ремни, облегающие мощное тело Кабуто, удерживая разъярённую собаку в шаге от жертвы.
— Хватай! Рви! Дери!
Ярился пёс. Вставал на задние лапы, всем весом падал вперёд, стараясь вырвать ремни из цепких пальцев хозяина. Слюна капала с клыков. Шерсть на загривке стояла дыбом. На месте несчастной Каори я, должно быть, уже умер бы от страха.
Сила Шиджеру? Да, лавочник сейчас выказывал недюжинную силу, но довериться ей полностью побоялся бы и самый бесшабашный человек в мире. Что за прихоть? Натравить собаку на девочку, которую ты сам же и привёл на бои; натравить и остановить зверя за шаг от добычи…
Немыслимая глупость!
— Шлейка, — пробормотал настоятель. — Вот оно что!
— Что?
Я думал, старик отстанет, не поспеет за мной к площадке. Нет, сегодня Иссэн Содзю выказывал недюжинное проворство.
— Шлейка, говорю, — он указал на ременную упряжь, надетую на пса. — А я-то думаю: зачем? Теперь ясно. Иначе не удержал бы…
— А как их растаскивают?
— Растаскивают?
— Ну, собак. Во время боёв… Тоже за шлейки?
— За хвосты, — отмахнулся настоятель. — Или за яйца. За яйца вернее…
Признаюсь, я не ждал от монаха таких слов.
— Собачья Будда!
Рёв нарастал. Толпа безумствовала. Безумие передавалось от людей к животным, рикошетом возвращалось обратно, уравнивая тех и других.
— Куси её!
— Будда! Собачья Будда!
— Молись! Молись за нас!
Девочка сжалась в комок. Втянула голову в плечи. Сложила руки перед грудью, наклонилась вперёд, став ещё ближе к ужасному псу. Словно по приказу, слышному только ей, Каори начала бить поклон за поклоном, рискуя тем, что собака всё-таки дотянется до неё, ухватит зубами за тоненькую шейку. Рыдающим голоском девочка затянула унылые песнопения, похожие на молитву. Я разбирал отдельные слова, но не мог, как ни старался, уловить общий смысл. Впрочем, я сомневался и в понятных словах. Губы девочки тряслись, плясали, голос срывался; я вполне мог и ошибиться, приняв одно слово за другое.
— Сутры? — обратился я к монаху. — Она знает священные сутры?
Колени, понял я. Дрожат. Тоже мне, самурай!
— Белиберда, — развеял мою надежду старик. — Она сама не понимает, что произносит. Запомнила, что пока она голосит, пса будут удерживать. Вот и старается.
— Собачья Будда!
Толпе нравилось. Толпа ликовала.
Выждав, когда пик восторга схлынет, Шиджеру оттащил пса назад. Привязал к кольям площадки, вернулся к девочке.
— Нос Собачьей Будды! — торжественно, словно дотрагиваясь до святыни, он щёлкнул девочку по носу. — Кто дотронется до этого превосходного, трижды благословенного носа, тем суждена удача! Их собаки победят, их ставки выиграют! Медяк за удачу, серебро за тройную! Кто первый?
Люди хлынули вперёд.
Деньги сыпались в котомку. Нос Каори покраснел и распух от щелчков. Нельзя сказать, что прямо-таки все собравшиеся решили умаслить Собачью Будду, выложив за это монетку, но от желающих отбою не было.
— Не все же выиграют? — предположил я.
— Не все, — согласился старый монах.
— И они это знают?
— Знают.
— Так за что же они платят?
— За потеху. Удача — ладно, это как повезёт. А развлечение, Рэйден-сан, в особенности когда оно превращается в традицию… Это как крепкое саке, даже хуже. Если пристрастился к выпивке…
— Потеха?
— Это бои, а не театр. Там декламируют актёры, здесь дерутся собаки. И потехи здесь соответствуют нравам завсегдатаев.
Неужели настоятель смутился? Отвёл взгляд? Нет, думаю, показалось.
— Собачья Будда! — зазывал Шиджеру. — Это вам не какая-нибудь Бэнтен!
Он указал на остров посреди пруда:
— Видите глупцов на мосту? Они ходили к милосердной Бэнтен. Просили даровать им удачу в сегодняшних боях! Теперь они возвращаются, раздутые от гордости! И что же они узнáют? Что они тупые жабы, квакающие к дождю! Тупые жабы без капли соображения! Какой подарок может дать им богиня Бэнтен? Ну, мудрость. Вам нужна мудрость?
— Нет! — взорвалась толпа.
— Ну, везение на море. Вы лодочники? Корабельщики?
— Нет!
— Ну, тягу к знаниям…
Небо содрогнулось от хохота.
— Ни одна богиня не может дать больше того, чем она владеет. Вот она, Собачья Будда! Её нос — залог вашего успеха! Медяк за удачу…
«Братец её упёрся, — словно наяву, услышал я сокрушённый голос Шиджеру. — Мелкий, а вредный. Жизни сестре не давал. Если у неё какой-то заработок — мешал, запрещал. Адский змеёныш! Грозился дом мне поджечь, если я Каори в дочки возьму…»
Вот он, заработок. Тот заработок, который запрещал мелкий, но вредный Иоши.
«Мамаша рада-радёхонька, а он визжит, драться лезет. Забор подпалил, сволочь! Мамаша ко мне подкатывалась: умасливала, чтобы я не боялся. Ей, пьянице, хорошо! От лишнего рта избавление, и от меня деньжат перепало бы…»
Вот они, деньжата. Ты ведь делился, Шиджеру? Всё по-честному, да? Вот они, деньги на выпивку. Небось, ты ещё и наливал пьянчужке за услуги дочери. Такой забулдыге хризантемного саке не требуется: браги плеснут, она и рада.
«И мой брат воспротивился: пойдём, говорит, дымом по ветру! Пришлось оставить девчонку, где была, в нищете. Жалко её, тронутая она…»
Кто угодно тронется, если его псом нá людях травить да по носу щёлкать. Иоши, выходит, не пускал сестру с тобой? Скандалил, дрался? Ты и оставил девчонку, Шиджеру, побоялся рисковать. Видать, знал норов Иоши, опасался. А когда брата не стало, ты снова взялся за Собачью Будду. И мамаша счастлива: помехи нет, прибыль есть…
— Медяк за удачу!
Удача отвернулась от Шиджеру. А от меня отвернулось благоразумие. Не знаю, чем я думал, какой частью тела, но только не головой. Сделав несколько быстрых шагов вперёд, я выхватил из-за пояса малую плеть — и торцом рукояти заехал Шиджеру в нос. Хруст и последовавший за ним вопль — о, они прозвучали лучше самой изысканной музыки!
Хотелось бы торжественно заявить, что мной двигала оскорблённая богиня Бэнтен. Но это вряд ли. Чтобы совершить глупость, Торюмону Рэйдену не нужно вмешательство богов.
Сами справляемся.
3Воин из прошлого
Шиджеру попятился, споткнулся, упал.
Из сломанного носа ручьём хлынула кровь. От запаха крови одурели собаки: и без того возбуждённые, они стали рваться с поводков. Кое-кто из псов нацелился на Шиджеру, норовя вцепиться в подранка. Шиджеру гундосо завыл; казалось, лавочник перенял звание Собачьего Будды, молясь за успех лохматых бойцов и удачу азартных игроков. Смысла в его вое было не больше, чем в песнопениях Каори. Боль, страх, желание, чтобы всё прекратилось — вот и весь смысл.
— Не бойся!
Мало заботясь клыками собак и гневными возгласами хозяев, я протолкался к Каори. Взял за плечо, вздёрнул на ноги:
— Или за мной! Да иди же…
Она подняла на меня взгляд:
— Вы принесли мою куклу?
— Да, — вместо меня ответил настоятель. — Вот, держи.
И сунул девочке в руки куклу, которую мы нашли в доме Нобу, у перекошенного алтаря. Если я полагал, что исчерпал всё удивление, отпущенное мне на сегодняшний день, я ошибался.
— Иссэн-сан, кукла! Вы взяли её с собой?
Монах кивнул.
— Её можно давать Каори? Это ведь сарубобо!
— Можно, — тихо ответил старик. Глаза его подозрительно блестели. — Теперь это просто кукла…
Схватив вожделенную куклу, Каори прижала её к груди и спряталась за наши спины.
— Расступитесь! — велел я. — Мы уходим.
Никто не двинулся с места. Люди загораживали нам дорогу. На их лицах, багровых от ярости, я читал множество чувств — пылких, страстных. Ни одно из них не сулило нам удачу. Щёлкнуть девочку по носу? Вдруг повезёт?
— Назад! Пропустите нас!
— Бейте их! — гнусаво возрыдал Шиджеру. — Они уводят Собачью Будду! Крадут вашу удачу!
Я достал вторую плеть:
— Служба Карпа-и-Дракона! Полицейские досины, ко мне!
Куда там! Тех полицейских, которых я ранее видел среди зрителей, и след простыл. Рассчитывать на их помощь было бы опрометчиво. С бóльшим успехом я мог ждать явления с небес милосердного будды Амиды.
Толпа качнулась к нам.
— Стойте! — воззвал старый настоятель. — Люди, опомнитесь!
— Уйди с дороги, — посоветовал ему хозяин белого Широ. — Убирайся, монах, тебя мы не тронем…
— Пошёл вон, бритоголовый!
— На бои ходит! А врут, будто святой…
— Отойди, зашибём…
— Отдай девчонку, — предложил мне хозяин Широ. — Отдай по-хорошему. Мы тебя тогда побьём, и всё. А так…
— Что? — оскалился я не хуже пса. — Убьёте?
— Не мы, — объяснил хозяин Широ.
И ухмыльнулся во всю щербатую пасть:
— Собачки. Спустим собачек, и вся недолгá. Если собачки, тогда ведь никакого фуккацу? Несчастный случай? Вот и будет тебе несчастный.
— А как вы это потом объясните?
— А никак. Никто и спрашивать не станет. Пришёл азартный самурай на бои, ставки делать. Одежда без гербов, поди-пойми, кто такой. Сердце взыграло, драться полез. Сломал нос хозяину претендента на победу. Вот собачки и того…
Конец, понял я. Крыть нечем.
— Значит, собачки? — прозвучало в толпе. — Значит, спустите?
Был один самурай, стало двое.
Признаюсь, я ожидал увидеть кого угодно, только не его. Ивамото Камбун, мой дальний родич — уже потом я сообразил, что для человека, помешанного на древней воинской традиции, кровавой и беспощадной, страсть к собачьим боям вполне естественна. Расталкивая людей, хлопая неуступчивых по затылкам, спинам, плечам так, что люди, бранясь, разлетались деревянными куклами, Камбун протискивался ко мне.
Я не знал, кого мне больше бояться: собак или Камбуна. В моей памяти крылось два Камбуна: разных, противоречивых, и каждый был готов не оправдать ожиданий, жестоко расправиться с надеждами, пойти наперекор очевидному. Этот страх, мечущийся от одной угрозы к другой — наверное, он и накрыл мой рассудок спасительным пологом безумия. Превратил опасность в безопасность, место боёв в воображаемый театр, где если и происходит что-то ужасное, то понарошку, для развлечения зрителей. Кто бы ни умер на сцене, в итоге он поднимется и выйдет на поклон.
А что же смерть? Она останется лишь в памяти зрителей, как иные смерти остались в моей. Они и сейчас там.
4Память юного самурая
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Ивамото Камбун, наш дальний родич,
враг, переданный по наследству.
Мы бились друг против друга;
мы бились плечом к плечу.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Так бывает, поняли мы,
запомнили мы.
Служитель, ухватив край трёхцветного занавеса, бежит вспять, против хода времени. Взгляду открывается двор ветхого дома, изгородь, изрубленная колода. Время года — зима, холодная не в пример нынешней. Даже пролитая кровь не согревает ту зиму.
Камбун:
Дитя, что тебе известно о вражде?
О вражде между нашими предками,
завещанной нам с тобой?
Ты хочешь перебраться через эту пропасть?
Перейти её по мосту из пирожков?!
Он колет дрова. Он делает это ножом вместо топора.
Камбун(превращаясь в хищного богомола):
Я не приму твой подарок,
не приглашу тебя в дом,
не угощу чаем.
Ты ещё испытываешь почтение ко мне?
Или мне плюнуть тебе под ноги?!
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Ивамото Камбун хотел оскорбить нас,
но оскорбления — как подарки:
пока их не примешь, они не твои.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Так бывает, поняли мы,
запомнили мы.
Служитель с занавесом бежит в другую сторону. Взгляду открывается тёмный заснеженный переулок. Метель, всё движется, несётся, качается. Сухая крупа сечёт лица актёров и зрителей.
Камбун:
Вам нравится жить без руки?
Какую вам оставить, правую или левую?
Левую или правую?!
Если же вам нужны обе руки, Рэйден-сан,
я готов обсудить вариант с ногой.
Богомол превращается в змею с жалом из стали.
Камбун:
Не рассчитывайте на фуккацу, Рэйден-сан,
на убийство и воскрешение.
Я в достаточной мере владею своими мечами.
Кровь остановить легко,
спасти раненого нетрудно,
жить калекой и того легче.
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Тогда мы остались с двумя руками,
а Камбун — с двумя годами тюрьмы.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Так бывает, поняли мы,
запомнили мы.
Служитель с занавесом бежит в третий раз. Взгляду открывается Фукугахама: деревня, ещё не ставшая полем битвы.
Камбун:
Вы забыли,
о, неужели вы забыли,
что я ненавижу вашу семью?
Но я уважаю вас, Рэйден-сан.
Это подлинное уважение, в том нет сомнений.
Хотите узнать его причину?
На сцене весна. Цветёт сакура, убийства дозволены. Скоро прольётся кровь.
Камбун:
Самурай — это коварство,
самурай — это беспощадность.
Два качества, и оба у вас в избытке.
Рискуя другими,
ещё легче вы рискуете собой.
Не находите, что у нас много общего?
Гаснет свет. Поздний вечер, Фукугахама. Ширмы, изображающие стены храма, сдвигаются плотнее, отсекая лишнее пространство. Так обозначают тесноту.
Камбун:
Тридцать человек пришли за головой сёгуна,
пусть даже двадцать восемь.
Три десятка против семи:
скверный расклад!
В лучшем случае мы умрём с честью.
Я бы гордился,
о, я бы и в аду гордился такой смертью,
но я здесь не один.
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
И вот он лежит с мечом в руке,
яд бродит в его крови,
завершает свою работу.
А вот он садится,
да, садится, воскреснув,
забрав себе тело Мигеру-безликого,
нашего верного слуги,
нашего преданного друга.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Так бывает, поняли мы,
запомнили мы.
Камбун:
Что? Что происходит?!
Хор:
Лицо! Ваше лицо!
Камбун:
А что с моим лицом?
Хор:
Оно есть! У вас есть лицо!
Камбун:
Рэйден-сан, вы не в себе.
Я бы сказал, что на вас лица нет.
Он видит мёртвого Мигеру. Понимает, что случилось.
Камбун (обращаясь к мертвецу):
Славный удар,
я бы не нанёс лучшего.
Примите мою благодарность, Мигеру-сан.
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Мёртвые глухи.
Но мы уверены,
да, у нас нет сомнений,
что Мигеру услышал эти слова.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Так бывает, поняли мы,
запомнили мы.
5«Нащёлкали себе удачи…»
С того дня мы не виделись.
И вот: Ивамото Камбун стоит рядом. Мечи, отметил я, едва оправившись от первого потрясения. Два меча у него за поясом. Случалось, самураи вместо плетей носили мечи — деревянные, разумеется, из бука или граба. Одни просили резчика уподобить клинок настоящему, обнажённому, другие заказывали меч, выглядевший так, словно он находился в ножнах. Кое-кто из пустого щёгольства даже покрывал ложные ножны лаком, прикреплял украшения из листового золота или обшивал кожей ската.
Камбун был не из щёголей. Кроме того, я знал эти мечи. Пара таких же хранилась у меня дома: нам вручили стальные мечи на въезде в Фукугахаму, согласно распоряжению сёгуна. Что бы ни думали окружающие, в этих ножнах дремала острая сталь.
— Назад, — велел Камбун так, словно имел на это право. — Все назад!
И выхватил меч из ножен.
Поступок его произвёл на толпу впечатление, обратное тому, какого ждал я. Никто не сдвинулся с места, зато все разразились громовым хохотом. Ну да, только мы с Камбуном побывали в Фукугахаме; только мы знали цену острым клинкам и месту, где закон будды Амиды опускает руки и признаётся в бессилии.
Здесь, у пруда, была Чистая Земля. Клинок здесь недорого стоил.
— Рубить меня станешь? — осклабился хозяин Широ. — Давай, руби.
Камбун шагнул к нему:
— Шутишь? — спросил он тоном, от которого я задрожал. — Или приглашаешь?
Белый Широ зарычал, оскалил зубы.
— Хорошее тело, крепкое, — хозяин Широ оглядел Камбуна с головы до ног, словно оценщик — приглянувшийся товар. — Человек ты нестарый, опять же самурай. Руби, я не против. Только чур меня первого! Тело твоё лучше моего, сословием ты выше. Воскресну самураем, чем плохо? Главное, чтобы грамоту оформили, честь по чести…
Я же и оформлю, мрачно подумал я. Если выживу.
— Хорошо, — согласился Камбун. — Рублю.
Свистнул меч.
Белый кобель Широ завизжал, упал, забился в судорогах. Должно быть, человеку Камбун отсёк бы голову с первого удара. Собаку же рубить было неудобно — слишком низко. Это не спасло беднягу Широ от злой смерти, зато прибавило мучений. Никто ещё не успел понять, что произошло, как Камбун сделал быстрый шаг в сторону и двумя ударами прикончил чёрного Кабуто, призового пса лавочника Шиджеру.
Другие собаки яростно залаяли, почуяв кровь сородичей.
— Назад, глупцы, — повторил Камбун. — Кому сказано?
Толпа попятилась.
— Мой Кабуто! — взвыл Шиджеру, только сейчас сообразив, что нос заживёт, а пёс не воскреснет. — Что ты делаешь, негодяй?!
Камбун пожал плечами:
— Убиваю собак. И если вы не угомонитесь, это продолжится. Я стану убивать собак, будде Амиде это без разницы. А мой родич, — он кивнул на меня, — будет лупить вас плетями. У него это хорошо получается, я видел. Нравится? Давайте, подходите. Ещё попросим монаха, он вас проклянёт. Вас и ваших шавок…
— Вот тебе и нос, — сказал кто-то, указывая на девочку, выглянувшую у меня из-за спины. — Вот тебе и Собачья Будда! Нащёлкали себе удачи…