Жизнь мимолётна, подобно утреннему инею. Жить следует единым днём, не более. Если самурай станет утешать себя мыслью о вечной службе господину или о бесконечной преданности родственникам, случится нечто, что заставит его пренебречь своим долгом перед господином и позабыть о верности семье.
Но бывает и так, что жизнь воздевает меч над головой самурая, требуя немедленного выбора между долгом перед господином и долгом перед семьёй. «Пренебреги одним во имя другого!» — требует она.
Истинный человек чести в этом случае не колеблется, ибо верность господину превыше всего. Я, недостойный монах, не имею ни семьи, ни господина. Я пыль, влекомая ветром. И я от всего сердца благодарю небеса за то, что на мою долю не досталось подобного выбора, способного повергнуть в отчаяние самую отважную душу.
Я не уверен в себе.
Глава перваяПереполох в семье господина Цугавы
1Ночь и меч
Ветер гулял по ночной Акаяме.
Нырял в переулки, с лёгкостью перемахивал изгороди. Скользил меж ветвей слив и магнолий, ерошил хвою сосен и пихт, вгоняя деревья в сладостный трепет. Заглядывал в окна домов, благо мало кто запирал летом ставни. Хвала будде Амиде: уже больше века, как не нужно опасаться подосланных убийц! Воры? Какой дурак полезет в чужое жилище, когда хозяева дома? Сами не проснутся — собаки разбудят. Не свои, так соседские.
Непоседа-ветер — желанный гость в любом доме, от лачуги нищего до имения знатного самурая. Он несёт с собой лучшие из даров: прохладу и свежесть после изнуряющей жары и духоты. Колышутся, тихонько постукивают бамбуковые шторы, впускают в дома живительное дыхание ночи.
Поплутав в лабиринте кривых улочек северной окраины, ветер выбрался на широкий мощёный въезд, идущий в гору. Взял разгон, да вот беда! — налетел на крепкую дощатую ограду высотой в полтора человеческих роста. Въезд оказался кóроток: он упирался в ворота богатой усадьбы, стоявшей особняком даже от соседних, отнюдь не бедных домов.
Но что ветру ограды и препоны?
Насмешливо свистнув, он юркнул в проём под вызолоченной надвратной крышей с загнутыми краями — и пошёл, понёсся, рванул вперёд, осматриваясь с любопытством. Заглянул в сторожку, растрепал волосы караульщика, отчаянно боровшегося со сном. Человек встрепенулся, заморгал, словно не понимал, кто он и как здесь оказался. А ветер уже скользнул прочь, к господскому дому, на мягких кошачьих лапах прошёлся по веранде, вспрыгнул на перила. Устремился к внутренним постройкам: домам вассалов и слуг, кухне с каменными стенами, конюшне, сараям. Ворвался в сад, разбитый не столько для пользы, сколько ради красоты; огладил ветви сакур, потеребил зелёные шапки сосен, взволновал листву одинокого клёна.
Серебряный серп месяца с саркастической улыбкой наблюдал за ветреными забавами. С чёрных небес, щедро припорошенных алмазной крошкой звёзд, всё это выглядело детской шалостью.
Вдоволь насытившись ароматами сада, ветер вернулся к господскому дому. Шевельнул шторы на окнах, проник внутрь, развеял остатки резкого запаха, что витал в помещениях. По всей видимости, перед отходом ко сну здесь, желая избавиться от докучливых комаров, жгли на жаровне смесь из сушёных цветов розовой ромашки, сосновых опилок и измельчённой мандариновой кожуры.
В ответ на сухой шелест планок в глубине дома раздался тихий скрип. Звук повторился, на сей раз с другой стороны. Пару мгновений тишины — и вот опять скрип, ниже тоном. Казалось, дом был живым существом, которое тихонько дышит, посапывает и ворочается во сне, скрипя больными суставами. Дышали деревянные полы и стены, стропила и балки, еле слышно перешёптывалась бамбуковая черепица на крыше…
Всё это не объясняло, почему бумажная дверь в западном крыле вдруг пришла в движение. В доме царила темнота, никто кроме ветра не смог бы уловить плавное скольжение. Тьма в проёме ожила, зашевелилась, вытекла в узкий коридор, обретая очертания, схожие с человеческой фигурой.
Вор? Призрак?
Плод разгулявшегося воображения?
Кому-то из домашних приспичило на двор по нужде?
Тень двигалась с большой осторожностью. Пение половиц под босыми ступнями вплеталось в общую мелодию, не нарушая её. Призрак — тот ступал бы бесшумно. Кто-нибудь бодрствующий, настороженный, с чутким слухом сумел бы уловить лёгкий диссонанс в шорохах и скрипах, заподозрить неладное. Но в доме все спали.
Все, кроме таинственного полуночника.
Вот он миновал коридор. Вот шагнул в главную залу — более просторную в сравнении с другими помещениями. Здесь было светлее. Лучи ущербного месяца проникали сквозь щели в шторах, расчертив пол тонкими полосами. Тёмный силуэт распался надвое: на пол, перечеркнув лунные штрихи, легла чёрная тень, а над ней вознеслась человеческая фигура, скособоченная странным образом. Человек решительно шагнул к семейному алтарю. Пол под его ногами заскрипел сильнее, но полуночник не обратил на это внимания.
В шаге от алтаря фигура снова распалась на две неравные части. Человек — ничуть не скособоченный, как оказалось — плавно взмахнул руками, и свёрток, который он до того прижимал к животу, с тяжёлым шелестом развернулся и лёг на пол.
Циновка? Покрывало?
Человек опустился на колени перед алтарём. Дом затаил дыхание: ни скрипа, ни шороха. Щелчок кресала в напряжённой, пропитанной тревожным ожиданием тишине прозвучал как удар грома. На алтаре затеплился жёлтый огонёк. За ним — второй. Две восковые свечи, какие могли позволить себе лишь состоятельные люди, горели ровно, не мигая: ветер ни малейшим дуновением не беспокоил их. Алтарь словно выдвинулся из мрака. Стали видны лакированные уступы, подобные ступеням лестницы, ведущей в рай. На них стояли курильницы и чаши для подношений, лежали бамбуковые футляры со свитками священных текстов. Венчала алтарь гравюра, изображавшая восхождение праведников в царство будды Амиды.
А в самом центре…
Игра теней? Игра воображения? Морок?!
Малый меч в гордом одиночестве покоился на подставке из благородного дерева кейяки: тёмно-золотистой, с изысканными волнами древесных разводов. Клинок прятался в чёрных лаковых ножнах с иероглифами, нанесёнными на них серебром.
Человек поклонился, коснувшись лбом пола. Он был обнажён по пояс, торс его искрился. Пламя свечей отражалось в мириадах мельчайших бисеринок пота, выступивших изо всех пор. Это было бы неудивительно жарким днём, но не во время благословенной ночной прохлады.
Впрочем, вознесение поздней молитвы перед семейным алтарём вызывало не меньшее удивление.
Человек выпрямился. Протянул вперёд обе руки, с благоговением взял с подставки меч. Излишняя почтительность сыграла с полуночником злую шутку: меч вывернулся у него из рук. Клинок упал на пол с таким грохотом, словно в доме рухнула опорная балка, а сейчас за ней последует крыша.
В ответ кто-то заворочался в восточном крыле дома.
Ничуть не изменившись в лице, человек поднял меч. Хрипло прошептав пару слов, извлёк из ножен клинок. Меч тускло блеснул. Золотистое пламя свечей стекало по лезвию: вот-вот прольётся на пол — и не миновать пожара.
Шло время, человек медлил. Застыл, как если бы забыл, что собирался делать. Затем он обернул клинок — ту часть, что ближе к цубе[28] — плотной бумагой и, поудобнее ухватившись за импровизированное продолжение рукояти, направил острие себе в живот.
— Мой долг! — громыхнул низкий рык. — Я исполню его!
Слова прозвучали как призыв. В дверях залы возникла ещё одна фигура: ни дать ни взять, бес, вызванный заклинанием. Новый гость замер, словно скованный льдом посреди лета. Человек у алтаря шумно выдохнул, вонзил меч себе в живот. Брызнула кровь. Она растопила ледяной панцирь, сковавший беса — или кто там явился на зов.
— Не сметь!
С прытью, какую нельзя было заподозрить в грузном теле, новый гость метнулся к алтарю. Налетел на самоубийцу, опрокинул, силясь вырвать меч. Оба соперника с рычанием покатились по полу, мёртвой хваткой вцепившись друг в друга.
— Я должен!
— Не сметь!
— Семья!
— Приказываю!!!
— Мой долг!
— Остановись!
— Умру, но исполню!..
В зале сделалось светло. В глаза ударило пламя фонарей и факелов. По стенам заметались тени, похожие на демонов преисподней, и дом наполнился топотом и криками.
2Болтлив, но стоек
— Торюмон Рэйден, дознаватель! — доложился я по всем правилам.
Господин Сэки в моём докладе не нуждался, хоть я и явился по его вызову. А то он не знает, кто я есть! Знает, конечно, и заранее поджал губы с такой миной, будто съел тухлую креветку. Представлялся я для гостя, ради которого меня и вызвали.
Если гость не пришёл с заявлением о фуккацу в мой крошечный кабинетишко, а напротив, ради этого гостя меня вызвали в огромный кабинетище Сэки Осаму, послав за мной не кого-нибудь, а лично секретаря Окаду — тут гляди в оба!
Я и глядел.
Гость тоже глядел. Взгляд у него оказался цепкий до крайней неприятности. Меня раздели, освежевали, выпотрошили, оценили и вернули в исходное состояние, не потратив на это больше времени, чем требуется для трёх глотков чая. Святой Иссэн рассказывал, что чашки для чайной церемонии именно такие — на три глотка.
Мне даже пить захотелось.
— Прошу вас, — гость указал рукой на циновку, расстеленную напротив него. Моё состояние от него не укрылось: должно быть, он читал меня как развёрнутый свиток. — Я Хасимото Цугава, рад знакомству. Выпейте с нами чаю!
Особой радости, впрочем, он не выказал. Хмурился, кусал губы. Было видно, что господин Цугава в скверном расположении духа, и — хвала небесам! — не я тому причиной. Властность составляла бóльшую часть природы этого человека. Она проявлялась бессознательно, не нуждаясь в приказах, требованиях или повышенном тоне. В чужом кабинете гость вёл себя так, словно был здесь хозяином.
Занимая указанное место, я сообразил, с кем имею дело, и забеспокоился всерьёз. Ну конечно же, Хасимото! Старший брат начальника городской стражи. Скажи он слово, поведи бровью, и моего отца ждёт повышение — или строгое наказание. Младший брат всегда прислушается к мнению старшего. Да и мне лучше не сердить этого человека. Один из числа знатнейших самураев Акаямы, господин Цугава был личным вассалом князя, хранителем княжеского меча — должность высокая, почётная, но уже сотню лет как номинальная, не связанная с великими трудами. На празднествах или поминальных обрядах хранитель шествовал за князем, неся меч на руках, будто младенца — или ехал верхом, или сидел на помосте, но всегда с мечом. Потом он возвращал меч к алтарю рода Сакамото, где курились благовонные свечи в честь предков властителя. За сохранностью меча, выкованного в кровавые времена знаменитым кузнецом, следили лучшие оружейники города, хранитель же следил за оружейниками, чтобы не дали промашки.
Пятнышко ржавчины — и многие животы оказались бы вспороты.
За это господин Цугава получал жалованье: более трёхсот двадцати коку риса в год, не считая подарков, чья стоимость превышала жалованье. Увы, подарки не считались доходом, а значит, вели князь господину Цугаве покончить с собой, тому пришлось бы делать это не дома, со всеми возможными удобствами, как дозволялось самураям, чей доход превышал пятьсот коку, а во внутреннем дворе городской тюрьмы, на голом песке.
Как сказал печально известный ронин Икигава Дзюннэн, сочиняя свой предсмертный стих:
Были бы деньги,
Умер бы с радостью я,
А так лишь с честью.
О доходах нашего гостя я легко мог судить по его одежде. Скромность летнего платья господина Цугавы не обманула бы и ребёнка. Требовался изысканный вкус и увесистый кошелёк, чтобы скромно одеться в парчу из шёлка риндзу с вышивкой поверх узорчатого рисунка-орнамента, изображающего переправу стада быков и армии погонщиков через реку Киндзё.
На шее господина Цугавы висел омамори — в последнее время я стал чрезвычайно внимателен к амулетам, где бы их ни видел. В длинном, богато расшитом мешочке можно было спрятать небольшой нож. Но, судя по тому, как носил его Цугава, амулет был легче пёрышка.
— Хотите знать, что там? — спросил Цугава, заметив мой интерес.
— Буду чрезвычайно признателен, — откликнулся я. — Вы окажете мне этим большую честь.
Сэки Осаму выпучил глаза от удивления. «Тебе-то какая разница?» — говорил взгляд начальства, обращённый ко мне. Я и сам изумился собственному нахальству. Сказать по правде, ответом я хотел продемонстрировать вежливость, не более. И вот — попал впросак, выставил себя наглецом.
Когда же я пойму главный закон бесед с вышестоящими? Если собеседник что-то тебе предлагает, это вовсе не значит, что ты должен хватать это обеими руками.
— Печать храма То-дзи в Киото, — объяснил Цугава. — А также изображение бога Дзидзо, обутого в сандалии.
— В сандалии?
Дзидзо, избавителя от несчастий, всегда изображали босым.
— Это значит, — вне сомнений, Цугава получал удовольствие от рассказа, а значит, я мог не волноваться, — что Дзидзо может лично прийти к обладателю амулета и исполнить его желание. Также в амулете хранится пожелание счастья и процветания, сделанное неким монахом, художником и каллиграфом, для моего предка. С того дня минуло много лет.
— Пожелание счастья?
— Там написано: «Дед умер, отец умер, сын умер, внук умер!»
— Не сочтите за грубость, Цугава-сан, — у меня отвисла челюсть. — Но это точно пожелание счастья?
Гость улыбнулся:
— Мой предок задал тот же вопрос. Монах ответил: «Разумеется! Это же естественный ход жизни. Или вы предпочитаете, чтобы эти события происходили в другом порядке?» С тех пор копии благожелательной записи хранятся в амулетах всех членов нашей семьи, рядом с изображением Дзидзо.
— Цугава-сан, — вмешался старший дознаватель. — Не будете ли вы столь любезны повторить ваш рассказ? Пусть наш дознаватель выслушает эту историю из первых уст, а не в моём сбивчивом пересказе.
— Конечно, — согласился Цугава. — Не могу сказать, что я сделаю это с радостью. События, произошедшие в моём доме, странные и зловещие, мне больно о них говорить, тем более дважды. Но стойкость в бедах — качество истинного самурая. Рэйден-сан, вы стойки в бедах?
— Он стоек, — за меня ответил Сэки Осаму. — Болтлив, но стоек. Прошу вас, Цугава-сан, мы слушаем.
3Мне следует помалкивать
Прошлой ночью господина Цугаву разбудил подозрительный шум.
Звуки, природу которых Цугава не мог определить, доносились из главной залы, где совершались семейные церемонии. Совершались они днём, иногда — на рассвете или вечером, перед заходом солнца, но ещё не бывало, чтобы кто-нибудь из семьи Хасимото возносил мольбы у алтаря предков по ночам. Звать слуг господин Цугава не стал, справедливо опасаясь, что его сочтут трусом, и отправился в главную залу, полон раздражения.
В зале он обнаружил своего сына.
Младший господин Ансэй, единственный ребёнок и наследник Цугавы, стоял на коленях у алтаря. Сперва Цугава не понял, чем занят Ансэй, и хотел прикрикнуть на сына, но крик застрял у него в горле. На алтаре горели свечи, пол был застелен циновкой с белой каймой, которая в свою очередь была покрыта белым войлоком, а сам молодой человек обнажился до пояса и держал в руках малый меч.
Сомнений не осталось: Ансэй вознамерился покончить с собой.
Господин Цугава не знал ни одной причины, которая бы могла побудить сына свести счёты с жизнью. Позор? Нет, невозможно. Обида? Оскорбление? Глупость, немыслимая глупость! Единственное, что приходило в голову — это мужское бессилие. Меньше месяца назад в доме Хасимото сыграли свадьбу, взяв за Ансэя девушку из достойного самурайского клана, укрепив тем самым положение обеих семей — и господин Цугава был уверен, что сын разделяет его удовлетворение. Судя по звукам, доносившимся ночами из комнаты молодожёнов, с любовными играми дело обстояло удачно, но мало ли? Юности свойствена горячность. Иногда вместо того, чтобы обратиться к лекарю или просто дать телу отдохнуть денёк-другой, дурачок хватается за меч, полагая, что жизнь окончена.
Терзаясь догадками, Цугава словно окаменел. И пропустил тот момент, когда Ансэй воткнул клинок себе в живот.
Нет, не воткнул. Полоснул лезвием поперёк живота, как если бы его подвела рука. Надрез вышел неглубоким, безопасным для жизни, хотя кровь и пролилась, пятная войлок. Ансэй застонал, отводя меч для нового, возможно, смертельного удара — и Цугава, пробудившись от раздумий, вихрем сорвался с места.
Мешать самураю, вознамерившемуся покончить с собой — дело недостойное. Но об этом глава семьи вспомнит потом — и зальётся краской стыда. Сейчас же Цугава без размышлений сбил сына на пол, навалился сверху и попытался отобрать у юноши меч. Это оказалось делом трудным, почти невозможным. Наследник, который ранее не проявлял ни рвения, ни особых талантов в воинских искусствах и верховой езде, превратился в бешеного зверя. Рвался на свободу, любой ценой желая продолжить обряд харакири[29], выкрикивал что-то насчёт чести и позора, верности господину и верности семье. Он даже рассёк отцу левую руку; к счастью, это было не страшней обычной царапины.
Кто знает, справился бы господин Цугава с обезумевшим сыном или дело кончилось бы гибелью одного из борцов, но в залу, услыхав шум, вбежали слуги. С их помощью удалось скрутить и связать юношу, после чего Ансэя перенесли в отдельные покои. Там он сразу же погрузился в сон, мало чем отличавшийся от сна смертного — и не проснулся, когда ему промывали и перевязывали рану.
Лекаря звать не стали, опасаясь огласки.
Перевязали руку и Цугаве. Впрочем, в отличие от сына, он не заснул до утра. Едва дремота стаей ворон опускалась на поле утомлённого разума, Цугава как наяву видел похороны сына — и садился на ложе, тряся головой будто немощный старец. Или того хуже, ему мерещилось, что он не сдержался в схватке, убил сына — и теперь Ансэй живёт в теле отца, управляя делами семьи. А может, это сын убил его, чтобы сойти в ад, оставив несчастному родителю своё молодое здоровое тело, как наказание и напоминание…
Встал господин Цугава совершенно разбитым. Как был, в нижнем кимоно, он поспешил в покои сына — и застал Ансэя в тот миг, когда тот с изумлением разглядывал свой перевязанный живот.
«Что это было? — спросил юноша. — Откуда эта рана?!»
Он ничего не помнил. Уверял, что ему снился кошмар. Описать кошмар Ансэй не мог, запомнились лишь смутные обрывки. Скорее чувства, нежели картины: позор, опасность, долг; обязанность покончить с собой. Почему, зачем, по какой причине — нет, не помнил. Узнав, как он боролся с отцом, увидев перебинтованную руку Цугавы, юноша устыдился сверх всякой меры. Пал на колени, бил поклоны. Затеял было старую песню о позоре и долге, сворачивая к необходимости вспороть себе живот, но отец строго-настрого велел ему замолчать и более не возвращаться к рискованной теме.
Безутешному Ансэю было даровано прощение.
Даже теперь господин Цугава не избавился от дурных мыслей. Тщательно допросил молодую невестку о том, что произошло между ней и мужем в злополучную ночь. Невестка клялась, что всё было как обычно. Утомившись после любовных игр, целью которых являлось, разумеется, не плотское удовольствие, какое и зверям известно, а высокое желание зачать ребёнка на радость свёкру, Ансэй с женой заснули в постели. Как муж покинул ложе, когда — сколько господин Цугава ни допытывался, невестка отвечала, что спала и ничего не заметила.
Повода не верить ей у Цугавы не было. В конце концов, мало ли куда муж выходит ночью? Допустим, на двор по нужде, не желая пользоваться ночным горшком. Начни жена всякий раз просыпáться да задавать вопросы — муж решит, что она за ним следит, и хорошенько поколотит дерзкую.
После долгих размышлений Цугава велел седлать лошадей. Никто в доме не рискнул спросить господина, куда он собрался. Спрашивать и не потребовалось: перед отъездом Цугава собрал в главной зале семью, вассалов и слуг, после чего без обиняков сообщил, что едет в службу Карпа-и-Дракона. Отдав ещё кое-какие распоряжения, он покинул усадьбу.
Я повернулся к Цугаве:
— Дозволено ли мне будет задать вопрос?
— И не один, — ответ подразумевал улыбку, но он не улыбался. — Перед вашим приходом я дал обещание господину Сэки, что отвечу на все ваши вопросы. Сегодня и впредь. Нет, не так: если я не буду знать ответа или не захочу отвечать по личным причинам, я открыто заявлю вам об этом. Если вы будете настаивать, я изучу мотивы, движущие вами, и отвечу, если сочту их вескими. Что же касается членов моей семьи, вассалов и слуг…
Он рубанул ладонью воздух:
— Им я приказал отвечать, даже если они сочтут ваши вопросы неуместными или оскорбительными. Я пришёл сюда за помощью, Рэйден-сан. Не вы нуждаетесь во мне, а я в вас. Значит, я должен сделать всё, что в моих силах.
Сильный человек, отметил я. Суровый. Не разменивается на мелочи. Встать у такого на пути — себе дороже.
— Тогда скажите, Цугава-сан, зачем вы явились в нашу службу? Хотели сделать заявление? Но я не вижу в случившемся ни малейших признаков фуккацу. Вам следовало бы поехать в какой-нибудь храм, чьи монахи славятся благочестием, и просить их молиться за вашего сына.
Я потупил взор:
— Прошу прощения, но всё, что вы рассказали… Это больше похоже на душевную болезнь.
— Он наблюдателен, — произнёс Цугава, обращаясь к господину Сэки. — Сперва я решил, что ваш дознаватель слишком молод. Мой сын старше его на два-три года. Теперь я вижу, что молодость бывает разной. Да, Рэйден-сан, вы правы. Я намеренно умолчал о признаках фуккацу. Я проверял вас, это мне следует просить прощения. Помните, я говорил вам, как боролся с сыном, отбирая меч?
Я кивнул.
— Мы боролись, а он кричал о чести и позоре, верности господину и верности семье. Это вы тоже помните.
— Да, — согласился я.
Он не сомневался, что я всё отлично помню. Он тянул время. Ему было трудно сказать что-то важное, главное.
— Мой сын, Рэйден-сан. Он кричал не своим голосом.
Я содрогнулся. В памяти ещё была жива история Нобу-двоедушца и отчаянного мальчика Иоши. Меньше всего мне хотелось снова ввязываться в нечто подобное. Но кто меня спрашивал? Дело намечалось опасное, а если брать во внимание статус Цугавы, так ещё и деликатное. Опасность — ладно. Но деликатность? Тут нужен кто-то, способный пройти по лезвию ножа, а я — бык в лавке с костяным фарфором…
— Вы сказали, — голос сел, я ничего не мог с ним поделать, — что велели слугам и домочадцам…
— Отвечать на ваши вопросы, — закончил Цугава.
— Это значит, что мы…
— Немедленно выезжаем ко мне в усадьбу. Лошадь ждёт вас у ворот. Будьте моим гостем, Рэйден-сан! Клянусь, вам не придётся жаловаться на дурной приём.
Гость Хасимото Цугавы. Великая честь! Я надулся пузырём.
— И не возвращайтесь, — вернул меня на землю приказ начальства, — пока у вас не будет связного доклада. Повторяю: связного и разумного во всех отношениях. Вы меня поняли? В противном случае вам лучше будет сразу постричься в монахи и удалиться в горы.
— Да, Сэки-сан, — вздохнул я.
Пузырь сдулся.
Честь? Приглашение не было честью. Оно было прикрытием для дознания. Чем бы дело ни кончилось, какой бы доклад я ни предоставил старшему дознавателю — господин Цугава не хотел, чтобы это стало достоянием гласности. Да, слуги и домочадцы станут отвечать на мои вопросы. Но если они распустят языки за пределами усадьбы — гнев господина обрушится на их головы.
Мне тоже следует помалкивать.