Отец и сын
1«Кто же купит замарашку?»
— Лошадка! — завопила Каори. — Какая красивая лошадка!
И сразу:
— Рэйден! Рэйден на лошадке! Какой красивый!
Лошадка и я были расставлены строго по рангам восторга. Будучи озвучен вторым, я, вне сомнений, уступал животному в красоте.
Я и не предполагал, что мы проедем мимо нашего дома. Красивая лошадка — и сбруя, кстати, на загляденье! — ждала меня возле управы. Там же стоял конь господина Цугавы и ещё три лошади самураев, явившихся с господином. Мы поднялись в сёдла, Цугава жестом пригласил меня ехать рядом — и вскоре я вздохнул с нескрываемым облегчением: лошадь подо мной отличалась не только статью, но и послушанием. Смирная кобылка, хоть в жёны её бери! С моим-то мастерством наездника…
— Поедем коротким путём, — объявил Цугава. — Вы не против?
— Ваше желание, — откликнулся я, — для меня закон.
Разговор ничего не значил: пустой обмен любезностями. Захоти Цугава ехать в объезд через Западный рай, я бы и тут согласился без спора. Как вскоре выяснилось, короткий путь привёл нас к воротам моего дома, Каори увидела меня в щель между досками забора — и стрелой вылетела на улицу.
Следом, привлечены криками девочки, наружу выскочили матушка и О-Сузу. Эти, хвала небесам, молчали и лишь всплёскивали руками.
— Сестра, — смущённо объяснил я господину Цугаве. — Впервые видит меня на лошади.
— А где ваш отец? — спросил Цугава. — В доме?
Женщины его не заинтересовали.
— Нет, мой отец сейчас в додзё сенсея Ясухиро.
— Упражняется? Достойное поведение для самурая в летáх. Я слышал, он служит в ночной страже? Мой брат хорошо отзывался о нём. Теперь я вижу, что это не пустые слова.
— Обучает, — пояснил я. — Ясухиро-сенсей пригласил моего отца занять место наставника. Когда-то школой «Дзюнанна Йосеи» управлял мой прадед Ивамото Йошинори. Не имея возможности оставить школу дочери, он передал бразды правления своему ученику Ясухиро Сейичи.
— Отцу нынешнего сенсея?
— Да, Цугава-сан. И вот дочь сумела вернуться…
Я осёкся. Ни к чему посвящать господина Цугаву в наши семейные дела.
— И теперь мой отец обучает там молодых самураев, — неловко закончил я. — Сенсей хвалит его.
— А вас, Рэйден-сан?
Я вздохнул:
— Со мной сенсей молчалив. Это, наверное, хорошо.
— Почему же?
— Потому что мой отец ругает меня за двоих.
— Это правильно. Отец должен быть вдвойне строг к сыну. Эй, Хисикава!
— Здесь, господин! — откликнулся самурай, ехавший за нами.
— Напомни мне: когда всё закончится, я хочу заглянуть в «Дзюнанна Йосеи». Полагаю, там есть с кем скрестить палки или схлестнуться плетями.
Я понял, что отца ждёт испытание. Ещё я понял, что господин Цугава излишне самоуверен. «Чины чинами, — говаривал мне отец, — а под крышей додзё все равны». Не думаю, что господину Цугаве придётся по душе такое равенство.
— Сестра, — пробормотал Цугава, оборачиваясь через плечо. Мы уже свернули за угол, но я готов был поклясться, что в своём воображении господин Цугава всё ещё видит Каори. — Братья лучше сестёр, сыновья лучше дочерей, это несомненно. Но пускай даже сёстры, ладно. Хорошо, когда в семье есть ещё дети, кроме наследника. Если это женщины, они могут родить мальчика. Хуже, когда сын один. Страх потерять что-то, если у тебя ничего нет на замену, превыше иных страхов. Сестра? Вам повезло, Рэйден-сан, вашему отцу повезло…
Я знал, что он говорит о себе и о своём сыне.
«Я отвечу на все ваши вопросы, Рэйден-сан. Если я не захочу отвечать по личным причинам, я открыто заявлю вам об этом. Если вы будете настаивать, я изучу мотивы, движущие вами…»
К чему спрашивать, когда и так ясно: кроме бедняги Ансэя, которому вздумалось наложить на себя руки, у господина Цугавы нет детей. Нет детей, нет пороков, нет слабостей — живой образец самурая. Уверен, он уже жалел о том, что раскрылся передо мной: такое поведение в клане Хасимото считалось недостойным. Лишь трагическое событие, случившееся ночью, в какой-то мере оправдывало дрогнувшего господина Цугаву перед строгим господином Цугавой.
«Дед умер, отец умер, сын умер, внук умер!» Если порядок меняется, о счастье можно забыть, это точно. Случается, амулеты дают сбой.
Говорить Цугаве, что Каори — приёмная дочь, я не стал. Вряд ли это интересовало его. Да и мы в последнее время так привыкли к девочке, что стали забывать, откуда она взялась в нашем доме. Первый месяц моя матушка разве что не облизывала бедную сиротку, буквально топя её в заботе и любви. Кормила с руки, гнала прочь от любой работы. Бедная сиротка! Так матушка звала Каори и при нас, и при ней, делая вид, что запамятовала о существовании живых-живёхоньких пьяницы Нацуми и беглого лавочника. Потом мать сообразила, что слово «сиротка» плохо звучит в отношении той, кто живёт у родителей, пусть даже приёмных, и отказалась от опасного слова. От слова, но не от всесокрушающей заботы. Думаю, так она справлялась с чувствами, с памятью об смерти маленького Мигеру.
Каори боялась этой чрезмерной, удушливой опеки. Пугалась, когда матушка избавляла её от трудов по дому, пряталась, плакала ночами. Я не знал, что делать; вернее, что ни делал, становилось только хуже. Тогда за дело взялся отец. Он сурово переговорил с матушкой — меня при разговоре не было, но в его суровости я не сомневался. Затем отец взялся за Каори. Он вёл себя с ней угрюмо, замкнуто, не тратя времени на пустую болтовню. Гонял к разносчику соевого творога за утренними покупками, в лавку за бобами и имбирём; ворчал, если Каори задерживалась. Велел заштопать прохудившуюся одежду, выстирать пропотевшую. Показал, как он чинит ремешки у сандалий, велел попробовать, обвинил в криворукости. Пару раз дал затрещину — лёгкую, как пёрышко, учитывая тяжесть руки моего батюшки. «Вскипяти воду! — командовал он. — Завари чай! Я сейчас уйду, открой ворота…» Даже к колодцу за водой посылал, чего я, право слово, не ждал, учитывая историю Каори и её покойного брата.
Каори расцвела. Летала, щебетала. Смеялась.
Матушка только диву давалась. Постепенно Каори стала подсаживаться и к ней, и к нашей служанке О-Сузу, исполнять их поручения, учиться домашним хлопотам. Дошла очередь и до меня. Из бога Дзидзо, каким я стал для девочки после того, как вытащил её из Грязного переулка, а главное, из грязных лап собачника Шиджеру, я превратился в живого человека. Да, в предмет для обожания, что весьма меня смущало, но всё-таки!
Быть божеством утомительно, знаете ли.
Мой отец не только ловко владел оружием и честно патрулировал улицы. Он — ну, вы поняли! — ещё и недурно разбирался в детских страхах и помыслах. Излишняя опека пугала Каори, как пугает нас всё непривычное, чуждое. Девочка даже призналась мне, что поначалу ждала беды. Откармливают? Готовят товар на продажу. Дарят новое платье? Сегодня придёт покупатель. Не подпускают к очагу? Велят умыться? Ну да, кто же купит замарашку… Требования отца, обыденность, беготня в ежедневном семейном круговороте — вот что вернуло Каори к жизни, сожгло страх, заставило поверить в новую жизнь.
Об этом я размышлял всю оставшуюся дорогу до усадьбы господина Цугавы. А что мне оставалось, если он молчал?
2«Чувствуете разницу?»
— Господин! Вы вернулись, господин!
Высокий забор. Главные ворота. В воротах привратник: пожилой, но ещё бодрый, судя по поведению. Мигом раньше он выскочил из своей сторожки, словно пёс из конуры, и распахнул воротные створки так широко, как только это позволяли столбы и петли.
— Какое счастье, господин! — ликовал он. — Какое счастье!
Казалось, Цугава вернулся с войны, с той древней войны, откуда чаще всего не возвращались.
— Ты молодец, Гичин, — свесившись с седла, Цугава хлопнул привратника по плечу. Тот просиял: видимо, хозяина и слугу связывали давние отношения. — Когда ты у ворот, я спокоен за дом. Что мой сын?
— Молодой господин отдыхает. Его жизни ничто не угрожает.
— Ты уверен?
— Уверен, господин. Рана пустячная, быстро заживёт.
— Ничего необычного?
Привратник задумался.
— Плохо ест, — наконец вздохнул он. — Раньше молодой господин ел лучше. Старшая госпожа сварила ему осьминогов. Своими руками! Молодой господин отказался, велел подать в другой раз. Представляете? Он отказался от осьминогов!
Цугава посмотрел на меня. Я пожал плечами. Было фуккацу, не было — отказ от осьминогов ничего не говорил мне.
— Хорошо, — вздохнул Цугава. — Держи бирку, Гичин.
Он спешился и протянул привратнику кожаную бирку с выжжеными на ней иероглифами. Что там было написано, я не знал — не смог прочесть. Остальные самураи последовали примеру господина: спешились и отдали Гичину свои бирки. Я тоже слез с лошади и развёл руками: бирки мне не выдали.
— Вам не надо, — успокоил меня Цугава. — Вы гость. Но если захотите на время покинуть усадьбу, возьмите бирку у Гичина. По возвращении отдадите.
— Зачем? — не понял я.
— Любой, кто покидает усадьбу, берёт бирку со знаками моего клана. Если на вечерней поверке какой-то бирки не досчитаются, значит, человек не вернулся. Тогда мы поднимаем тревогу и отправляемся на поиски.
— Это очень предусмотрительно, — согласился я. — А если, к примеру, я уйду и решу заночевать у себя дома? Или меня задержат в управе по делам?
Цугава улыбнулся. Взгляд его остался холоден.
— Тогда, Рэйден-сан, я советую вам прислать гонца с известием, что вы задерживаетесь. Во избежание лишних хлопот.
Я ответил поклоном: мол, понял. Традиции с бирками, похоже, было много лет. Мой буйный родич Камбун из всех традиций признавал лишь ношение острых мечей. В семье господина Цугавы носили плети и палки, зато свято блюли все остальные заветы, оставшиеся с древних времён.
Двое самураев повели лошадей в обход, намереваясь завести их через задние ворота и поставить в конюшню. Разумные действия — я уже успел сломать голову, прикидывая, как животных заводят с парадного входа. Сразу за воротами был разбит изящный сад камней с крошечным прудом, справа располагался огород, слева — сторожка привратника; от неё к господскому дому, крытому бамбуковой черепицей, тянулась дорожка, выложенная плоскими камнями…
Короче, лошади испортили бы всю красоту.
Делая вид, что любуюсь садом, я тайком осмотрелся. Строений в усадьбе было немало, я видел далеко не все. Но кое-что я понимал ясно: кромка забора нигде не примыкала к крышам построек в достаточной степени, чтобы можно было, взобравшись на забор, перепрыгнуть на дом. Ну да, мой дом — моя крепость. Если у тебя хватает земли для таких предосторожностей…
«Какой красивый!» — воскликнула Каори, увидев наше жильё ещё на стадии строительства. Представляю, что бы она сказала, увидев усадьбу господина Цугавы! А может, ей здесь не понравилось бы — представления Каори о красоте включали в себя многое, чего тут, вероятно, и не нашлось бы.
— Я велел поселить вас в гостевом домике, — сообщил Цугава. Он стоял рядом, ничем не выказывая желания поторопить меня. — Это на заднем дворе, рядом с домиком для купания. Когда у нас нет гостей, мы пьём там чай в хорошую погоду. Не беспокойтесь, там уютно. Прислуга снабдит вас всем необходимым для приятного ночлега.
Он не спрашивал о моих предпочтениях. Он уже всё решил за меня. Учитывая разницу в нашем положении, в этом не было ничего оскорбительного. Тем не менее, я почувствовал глухое раздражение.
— Вы знали, что меня отправят к вам? — спросил я.
Он дёрнул уголком рта:
— Вас или кого-то другого. Я знал, что вернусь с дознавателем. Знал, что дам ему достаточно времени для разбирательства. И потом, Рэйден-сан, вас не отправили ко мне. Я пригласил вас в гости. Чувствуете разницу?
Я кивнул. Разницы я не чувствовал.
3«Вы простите меня за это?»
— Вы лекарь? — слабым голосом спросил Ансэй.
— Нет, я дознаватель.
Я не видел причин скрывать правду. Во всяком случае, меня об этом не просили. Куда больше меня интересовал голос сына Цугавы. Голос как голос, ничего особенного.
— Он всегда так говорит? — на всякий случай спросил я у главы семьи. — Вы не слышите ничего необычного?
Задним числом я сообразил, что веду себя невежливо — говорю о присутствующем здесь наследнике, как если бы он отсутствовал или был без сознания. К счастью, господин Цугава не счёл меня грубияном.
— Всегда, — ответил он. — Это его голос.
— Очень хорошо, — с облегчением выдохнул я.
— Дознаватель? — опомнился Ансэй. — Почему дознаватель? Зачем?
Он сидел на ложе, одетый в лёгкое хлопчатобумажное косодэ[30] без пояса. Внешностью Ансэй был очень похож на отца: орлиный нос, брови вразлёт. Даже прически одинаковые: лоб выбрит узкой полосой, узел волос на затылке собран в виде рыболовного крючка и загнут вперёд. Но в позе молодого человека, жестах, мимике, в его манере двигаться так, словно он был не человеком, а тряпичной куклой — нет, никто бы не усмотрел в этом родства с властным, решительным Цугавой.
Должно быть, Ансэй пошёл в мать. Я взял себе на заметку: при встрече с госпожой подтвердить или опровергнуть это предположение. Голос голосом, а движения не лгут. Если фуккацу имело место, пусть даже самое необычное фуккацу — движения могут выдать подселенца. Спрашивать, не видит ли отец чего-то непривычного в действиях сына, я не рискнул.
Возможно, потом, наедине.
— Служба Карпа-и-Дракона, — вместо меня объяснил Цугава. Я был благодарен ему за предупредительность, но втрое больше за то, как ловко он обошёл острые углы визита дознавателя. — Я пригласил господина Рэйдена погостить у нас. Надеюсь, вы сойдётесь. Юношам приятно общение с ровесниками.
— Гость, — Ансэй улыбнулся, смешно наморщив нос. — Рад знакомству, Рэйден-сан! А я уж было разволновался… Надеюсь, вы не подозреваете меня в фуккацу?
Он засмеялся: шутка пришлась ему по сердцу.
— Я тоже рад знакомству, — уклончиво ответил я. — Это честь для меня, Ансэй-сан.
Деликатность, напомнил я себе. Я гость, никаких прямых допросов. Такие, как молодой господин, обидчивы. Замкнётся, решит, что семья облыжно считает его перерожденцем, не имея на то оснований; в порыве чувств опять схватится за меч, решив, что незачем жить, если его подозревают в сокрытии чужой личности, видят в сыне постороннего человека…
Попытка вспороть себе живот получала веские обоснования. Сильный отец, слабый сын. Вечные терзания, желание соответствовать строгим требованиям семьи, осознание невозможности изменить свою природу. Акт сэппуку в таком случае — ещё один довод в пользу того, что ты настоящий самурай. Даю руку на отсечение, что, готовя место для сведения счётов с жизнью и обнажая меч, молодой господин Ансэй втайне желал, чтобы его остановили — и делал всё возможное, чтобы так и случилось.
Явись в управу кто-нибудь, менее знатный и влиятельный, чем Хасимото Цугава, изложи историю неудачного самоубийства сына — его попросили бы удалиться, не дослушав до конца. Признаки фуккацу были такими косвенными, зыбкими, малозначительными, что ни один дознаватель не поверил бы в факт перерождения. Подозреваю, что Сэки Осаму тоже не поверил. Меня отправили не для того, чтобы я действовал по протоколу дознания. Меня отправили для успокоения души господина Цугавы. Я проведу здесь несколько дней в праздности и сытости, доложу хозяину дома, что его сын — его сын, и никто более, составлю доклад для начальства, после чего вернусь к своим обычным обязанностям.
Не худший исход, честное слово.
— Отец умер, сын умер, — наследник похлопал себя по груди, где висел амулет, точно такой же, какой я видел у господина Цугавы. У вассалов и слуг тоже имелись амулеты: меньше размером, чем у членов семьи Хасимото. — Рэйден-сан, вам известно наше семейное благопожелание?
Я кивнул:
— Господин Цугава любезно посвятил меня в эту тайну.
— Тайну! — Ансэй развеселился, захлопал в ладоши. — Эту тайну знает полгорода! Я скверный сын, позор семьи. Я чуть было не нарушил традицию, уйдя из жизни раньше моего достопочтенного родителя. Отец, я вновь и вновь приношу вам свои нижайшие извинения. Надеюсь, вы поделились с нашим гостем историей ночного кошмара. Иначе вы вряд ли привезли бы господина дознавателя к нам, да ещё сразу же привели ко мне…
Он был не так глуп, как могло показаться на первый взгляд. Просто, будучи старше меня, Ансэй вёл себя как избалованный ребёнок, не заботясь этикетом. Начни я разговоривать с кем-то в присутствии моего отца так, словно мы с собеседником остались наедине — страшно представить, чем дело кончилось бы. Уверен, Цугава не уступал моему отцу в строгости, но сейчас он не вмешивался. Попытка единственного сына наложить на себя руки подломила стержень характера главы семьи.
— Сам не знаю, Рэйден-сан, что толкнуло меня взять в руки меч. Дурной сон, я так и сказал отцу. Я сгораю от стыда, поверьте! Вдвойне стыдно, что я встречаю вас в спальне, в нижнем белье, а не в парадных одеждах на крыльце, с веером в руках. Вы простите меня за это? Сейчас я переоденусь и выражу вам своё почтение, как подобает.
— Это лишнее, — возразил я. — Рана тяготит вас, вам требуется отдых.
Когда меня пригласили к ужину, Ансэй вышел к нам и ел с большим аппетитом. Он был в парадных одеждах и с веером в руках. Веер, впрочем, он во время еды положил рядом.
4«Долг выше формальностей!»
— Это от комаров, господин.
Слуга оказался на редкость понятливым. Стоило мне потянуть носом на пороге гостевого домика, как тут же последовало объяснение. От комаров, значит. У богатых свои причуды.
— Я оставил вам ночной горшок. Если что, господин, отхожее место — вон там.
Я проследил за его вытянутой рукой и в свете фонаря различил странное сооружение, приподнятое над землёй на сваях. К порогу вела аккуратная лесенка с перилами. Это чтобы ветерок снизу поддувал? Ладно, не важно.
— Доброй ночи, господин.
Вручив мне зажжённую лампу, слуга растворился в ночных тенях. Подняв лампу над головой, я шагнул внутрь и обследовал своё временное жилище. Гостевой домик состоял из единственной комнаты, но размерами она была в добрую половину нашего семейного дома — нового, который вышел побольше старого.
И это всё мне одному?!
У входа — циновка для обуви, стойка для плетей. В дальнем углу — дорогой футон[31], застеленный летним покрывалом. Валик под голову. Шкафчик для вещей, дверцы инкрустированы перламутром. Чайный столик, напольная вешалка для одежды…
Свободного места оставалось — хоть с плетями упражняйся! Нет, для плетей, пожалуй, тесновато, а с короткой палкой — вполне. Я прихлопнул комара, впившегося в щёку, и невольно усмехнулся. Вот вам и «от комаров»!
Впрочем, упав на непривычно мягкий футон и уже проваливаясь в сон, я мельком отметил, что был несправедлив: тот комар оказался единственным. Пахучее средство действовало.
Сон мне приснился глупей глупого. Во сне я спорил с господином Цугавой. Да, знаю: неслыханная дерзость, немыслимая глупость! Говорю же, дурацкий сон. Господин Цугава настаивал, чтобы я навеки остался жить в его усадьбе. В замечательном гостевом домике. За ворота? Нет, за ворота выходить нельзя. Почему? Потому что у господина Цугавы закончились бирки, а без бирки он отказывается меня выпускать. Я спорил, рвался на службу, с докладом к начальству; хотел домой — к отцу, матушке, Каори. Они меня, небось, заждались, гадают, куда я подевался. А уж начальство-то как гадает! Даже подумать страшно.
Я утверждал, что у меня есть долг перед господином Сэки. А Цугава утверждал, что теперь он — мой господин, раз я живу в его усадьбе. Значит, я должен повиноваться ему. А я…
Уверен, у меня бы нашёлся достойный ответ для господина Цугавы. Но тут он вдруг взбеленился и заорал на меня не своим голосом:
— Скорее! С молодым господином беда!
Я так и подскочил. И проснулся.
За бамбуковыми шторами металось пламя факелов. Веера охристых бликов мели пол домика. Слышались крики.
— Скорее!
— …с молодым господином…
— …беда!
То, что последний вопль мне не приснился, я понял уже на бегу. Рядом со мной бежали слуги и вассалы господина Цугавы. Кое-кто успел вооружиться. В темноте, разорванной языками огня, я не сразу приметил, что они ныряют в заднюю дверь дома — и поспешил следом. В доме царила бестолковая суматоха, все стремились в западное крыло, туда, где покои Ансэя. Но там уже было полно людей: не протолкнуться.
— Прекратить панику! — громыхнул приказ господина Цугавы.
Все умолкли. Замерли, кто где стоял, боясь вздохнуть.
— Дом поджечь хотите?! Погасить факелы!
Ну да, легко сказать. Факел так просто не погасишь. Бочек с водой в доме не наблюдалось, факельщики поспешили на двор. Остались те, что с фонарями, или вообще без огня. Сделалось темнее, зато просторней.
— Господин!
— Мы пришли на помощь!
— Скажите, что нам делать!
— Идите по своим жилищам. Помощь уже оказывают.
— Просим прощения, господин!
— Простите за дерзость!
— Всё ли хорошо с молодым господином?
— Мой сын жив. Сейчас ему нужен покой.
— Господин…
— Всё, идите! Быстро!
Я посторонился, пропуская людей мимо себя. В лицо ударил свет лампы, я заморгал.
— Вы что, не слышали? — Цугава осёкся, сбавил тон. — Простите, Рэйден-сан. Вы, конечно, оставайтесь. Следуйте за мной.
— Извините мне мой внешний вид. Я сгораю от стыда…
Сгоришь тут, если на тебе только нижнее кимоно без пояса! Это Ансэю простительно, он раненый.
— Пустяки! — отмахнулся Цугава на ходу. Тень от его руки метнулась по стене крылом нетопыря. — Вы поспешили к месту происшествия, не тратя времени на облачение. Это делает вам честь. Долг выше формальностей!
— Могу я узнать, что произошло?
— Разумеется. Дайте дорогу!
Двое слуг шарахнулись в стороны, пропуская нас в покои Ансэя. Здесь горели сразу четыре лампы, заставляя тени жаться по углам. Нет, не только тени: в дальнем от входа углу, завернувшись в лёгкую накидку, сжалась в комок перепуганная молодая женщина — как я понял, жена Ансэя.
Сам Ансэй лежал на расстеленном посреди комнаты футоне, строгий и прямой. Плащ из лилового шёлка укрывал его от шеи до пят. Грудь молодого человека явственно вздымалась и опадала. Ресницы слегка подрагивали. Глаза под веками совершали быстрые движения подобно рыбам под колеблющейся поверхностью пруда. Ансэй спал, ему снился сон: тревожный, беспокойный. Тело его при этом оставалось неподвижным, как у мёртвого.
Как он ухитряется спать при таком шуме?!
— Гичин, Хисикава! Вы прибежали сюда первыми. Поведайте дознавателю…
Забывшись, я поднял руку, прерывая господина Цугаву. Хозяин дома умолк, не договорив — должно быть, от удивления. Спасая положение, я низко поклонился Цугаве:
— Мои манеры отвратительны, господин. Единственное моё оправдание — страстное желание быть полезным. Вы позволите мне сперва осмотреть помещение? А потом ваши люди расскажут мне, что здесь произошло. Если вы согласитесь, я буду безмерно признателен вам…
— Хорошо.
— Благодарю вас, Цугава-сан.
Я протянул руку. Слуга подал мне фонарь: кипарисовый ящичек с ручкой и окошками, затянутыми бумагой. Масляный фитиль давал свет ровный и достаточно яркий. Мужчины посторонились, освобождая место, и я двинулся в обход комнаты. Так, тумбочка в головах спящего опрокинута. Рядом — богато вышитый кошелёк. Свалился с тумбочки? Отметим, запомним. Женщина в углу. По ней я лишь мазнул взглядом и поспешил отвернуться. Неприлично пялиться в упор на чужих жён, да ещё в спальне. Всё, что нужно, я и так успел увидеть. Испуг, смятение, тонкие пальцы судорожно вцепились в накидку, из-под которой выглядывает край нижнего кимоно…
Идём дальше.
Пара приземистых шкафчиков с выдвижными ящиками. Поверх сложена верхняя одежда супругов. Лежит аккуратно, но ткань чуть смята. Пояса отсутствуют. Резко обернувшись, я шагнул к спящему — и, не позволив себе задуматься и отступить, совершил очередную вопиющую бестактность. Одним движением я сдёрнул с Ансэя укрывавший его плащ. Руки и ноги молодого господина были крепко связаны двумя поясами: мужским и женским. Стало ясно, почему он не шевелился, несмотря на тревожный сон.
— Умоляю простить меня! — я намеренно произнёс это громче, чем следовало. Спящий и ухом не повёл. — Я должен был убедиться. Ни в коей мере я не хотел оскорбить вас или вашего сына!
В ответ хозяин дома лишь безнадёжно махнул рукой:
— Делайте что должно, Рэйден-сан. Для того вы здесь.
— Тысяча благодарностей, Цугава-сан!
Вновь укрывая Ансэя плащом, я задержался, рассматривая наследника. Лицо бледное, напряжённое, глазные яблоки всё ещё ворочаются под веками. На шее — багровая полоса. Тонкая, как след от шёлкового шнурка. Расправив и подоткнув плащ, я обвёл взглядом присутствующих — и в левой руке Хисикавы углядел то, что искал.
— Благодарю вас, Цугава-сан. Я закончил осмотр.
— У вас есть какие-то просьбы? Пожелания?
— Где я мог бы переговорить с вашими людьми?
— Прошу за мной, — Цугава встал на пороге. — Сэберо, Мэморо! Охраняйте покои моего сына. Если вы понадобитесь, вас сменят. Что бы ни произошло — сразу кричите, мы вернёмся.
— Да, господин!