Прошлое и настоящее
1Два клинка
В те далёкие времена, когда будда Амида ещё не внял мольбам святого Кэннё, а убийство было дозволено и даже поощряемо, поскольку не влекло за собой немедленного и неотвратимого наказания, юный князь Сакамото возжелал устроить охоту на диких гусей.
Княжеские сокольничьи подготовили для забавы трёх лучших белолобых ястребов — самок, птенцами взятых из гнёзд. Лишь таким птицам хватало сил удержать бьющегося в когтях гуся. Князь лично одарил пернатых любимцев изящными нахвостниками — пластинками из черепашьего панциря с прикреплёнными к ним бубенчиками, перьями фазана и шёлковой вязью.
Впрочем, перед выездом на ловлю украшения снимали.
Нáпуски на гусей устраивались на рисовых полях. Гуси осторожны, их дозорные постоянно бдят, следя за окрестностями. Держа ястреба на левой руке, сокольничий широким рукавом правой закрывал от хищника его будущую добычу. Другие слуги разгуливали перед сокольничим и позади него, отвлекая и успокаивая занятых кормёжкой гусей — ибо одинокий человек вызывает у птиц особое беспокойство. Растревожить ястреба, всполошить стаю раньше времени — за подобные оплошности князь строго спрашивал с бездельников.
Выбрав подходящий момент, пускали ястреба.
Тут важно было успеть вовремя. Схватив гуся, ястреб обычно падал с ним на землю, где и продолжал драку. Взлетевшая стая также возвращалась, желая помочь несчастному товарищу. Не подоспей сокольничий вовремя, гуси легко забили бы ястреба до смерти. А так человек добивал пойманного гуся, стая улетала прочь, и единственной заботой сокольничего оставалось взять разъярившегося ястреба, что называется, «на кулак».
Охотились три дня. По вечерам любовались закатами, пили саке и горланили песни. Спали в воинских палатках, установленных слугами. И надо же такому случиться, что на четвёртый день князю прискучила шумная компания.
Среди княжеских вассалов был один, кого Сакамото выделял особо — Хасимото Киннай, младший сын хранителя княжеского меча. Ровесники, они были схожи пылкими характерами и любовью к рискованным приключениям. Ещё у Кинная была жена, к которой князь испытывал особые чувства. Нет, здесь речь не шла о страсти мужчины, обладающего властью, к чужой супруге. На ложе князь предпочитал женщин хрупких, изысканных, с маленьким пухлым ртом и глазами, подобными каплям росы, а главное, без единой родинки на теле. По всему княжеству выискивали девочек без родинок, чтобы задорого продать князю в наложницы. Если же говорить о Масако, жене Кинная, то тело у неё было сильное, рот великоват, и в родинках она не испытывала недостатка.
Зато у неё имелось другое достоинство — с раннего детства Масако отличалась талантом к верховой езде. Отец Масако поощрял увлечение дочери; затем, когда девушка перешла в дом мужа, там ей тоже не было отказа в лошадях. Зная это, князь всегда настаивал, чтобы его любимец брал на охоту жену — и любовался тем, как Масако держится в седле, а то и устраивал состязания между ней и конными самураями, часто не в пользу последних.
Подарки князя наезднице отличались большей щедростью, чем его же подарки наложницам.
Как уже было сказано, на охоте князь заскучал, возжаждав уединения. А поскольку полное одиночество — счастье отшельников, но не князей, Сакамото решил сбежать в горы в компании своего любимца и его жены. Благородный господин отлично понимал, что надолго бросить свиту в местах охоты ему не удастся. Разумеется, обнаружив побег князя, вассалы немедленно устремятся по его следам. Но Киннай уверял, что знает место на западных склонах, где беглецы проведут по меньшей мере полдня, любуясь цветами и слагая стихи без докучливых спутников. Я выведу господина из лагеря так, уверял он, что нас заметит лишь рассвет, а догонит только ветер.
Молодость безрассудна, это правда.
Киннай исполнил обещанное. С ловкостью и скрытностью, достойной синоби-но-моно — наёмных лазутчиков и убийц, — он вывел из спящего лагеря князя и свою жену, а также трёх лошадей, нагруженных всем, что требуется для приятного времяпровождения. Предполагалось, что вассал станет прислуживать господину, а женщина — мужу, и тем самым будет исполнен непреложный закон, на котором стоит мир: «Женщине следует жертвовать собой ради мужчины, мужчине следует жертвовать собой ради господина, а господин держит ответ перед небесами!»
Закон был исполнен, но не совсем так, как ожидалось.
Едва беглецы остановились на лесной поляне, обладающей всеми достоинствами, включая быстрый ручей, едва они успели разложить пожитки и налить по первой чашке саке; едва князь сложил первые две строки возвышенного стихотворения и задумался над третьей…
Разбойники, знаете ли.
Сколько их было? Откуда взялись? Какая разница, если вид добычи, которая сама пришла к ним в лапы, привёл разбойников в неописуемый восторг. Двое или трое негодяев насели на князя, отчего возвышенное стихотворение так и осталось незаконченным. Один, вооруженный громадным топором, схватился с Киннаем, тесня его к деревьям, где, вероятно, мерзавца поджидали сообщники с ножами. Ещё двое, обуянные похотью, кинулись к бедняжке Масако, кричавшей что есть сил — повалили наземь, разорвали одежды, готовясь воплотить в жизнь свой гнусный замысел.
Правы были опытные вассалы, предупреждая господина об опасности лихих выходок. Сто раз правы! Жаль, что их правота сейчас не стоила и мелкой монеты.
Киннаю повезло. На пятом ударе разбойник переусердствовал — и топор, просвистев возле уха самурая, с силой ударил в замшелый камень, до половины вросший в землю. Лезвие топора выщербилось, но не это спасло Кинная, а промедление врага: бандит опоздал замахнуться снова и лишился правой руки. Следующим ударом Киннай вспорол ему живот.
Если в лесу и прятались какие-то сообщники, они решили не связываться с бешеным Киннаем и дождаться конца потехи. А потеха всё длилась! На южном краю поляны сражался князь, вздымая меч из последних сил; на северном краю рыбой, выброшенной на берег, билась негодующая Масако, пытаясь сбросить с себя насильника. Выхватив нож, который она прятала в поясе, жена Кинная успела рассечь негодяю щёку и поранить руку, прежде чем сильный мужчина выбил у неё оружие. Кричала женщина, кричал и разбойник — восхищённый отвагой Масако, он предлагал красавице бежать с ним в горы: он-де осыплет её золотом и женится на ней.
«Женщине следует жертвовать собой ради мужчины, — вспомнил Киннай, дрожа от ярости, — мужчине следует жертвовать собой ради господина. А господин держит ответ перед небесами!»
И кинулся на подмогу князю, оставив жену без поддержки.
Он успел вовремя. Промедли Киннай хоть на миг, и юный князь Сакамото пал бы в бою. А так, вдвоём, они быстро справились с нападавшими. Насильники же пали под стрелами княжеской свиты — с раннего утра, обнаружив отсутствие господина, вассалы ринулись в погоню по горячим следам. Возможно, они не сразу вышли бы на эту поляну, но вопли Масако дали им знать, куда повернуть коней.
В этот же день князь Сакамото вернулся в свой зáмок.
Подарки, награды и благодеяния, которыми князь осыпал верного Кинная, могли сравниться лишь с дарами Ситифуку-дзин, семи богов счастья. День за днём, вечер за вечером Сакамото устраивал пиры, где благодарил небеса за чудесное спасение и прославлял клан Хасимото за то, что из их чресел вышел столь доблестный воин и преданный вассал. Но пиры закончились, награды иссякли — и Киннай вернулся домой, где его ждал семейный совет.
Отдав должное подвигам героя, старшие члены клана перешли к главному вопросу, собравшему их вместе: к судьбе опозоренной Масако. Кодекс чести самурая в этом случае был неумолим, предписывая всем Хасимото два необходимых действия. Во-первых, насильников следовало покарать лютой смертью, восстановив две трети чести семьи. Это дело было сделано не в полной мере, поскольку насильники пали от стрел самураев иных родов, но глава клана Хасимото счёл убийство разбойника с топором, а также гибель иных подонков от руки Кинная достаточным исполнением первого условия.
В любом случае, оживить насильников, чтобы Киннай получил возможность прикончить их своими руками — это было не во власти семьи Хасимото.
Для восстановления последней трети чести требовалось нечто простое, легковыполнимое и разумное во всех отношениях. Масако должна была покончить с собой, чтобы смерть избавила её от бесчестья, а клан мужа от позора.
Нельзя сказать, что старшие мужчины клана не спросили у Кинная его мнения на сей счёт. Спросили, конечно. Вопрос был пустой формальностью, ответ был известен заранее, и Киннай не сплоховал. Да, ответил доблестный воин и преданный вассал. Я сейчас сообщу жене о нашем общем решении.
И сообщил без промедления.
История умалчивает, как приняла Масако этот приговор. Плакала? Проклинала разбойников? Выходку князя? Своего мужа и родню?! А может, она выслушала супруга с безмолвной кротостью, осознавая долг перед семьёй? Как бы то ни было, этим же вечером жена Кинная перерезала себе горло ножом, которым дралась с разбойником. Такой нож зовётся кайкэн, то есть «нож-стрела» — острый клинок, следуя традиции, Киннай подарил невесте в день свадьбы. С тех пор Масако всегда носила с собой этот нож — на охоте в поясе, а дома на шее, в мешочке, затянутом шнурком.
Честь была восстановлена, клан удовлетворён.
Беда грянула внезапно. Не прошло и трёх дней после гибели Масако, как вдовец Киннай также покончил с собой, вспоров себе живот. Он совершил это в одиночестве, не предложив кому-нибудь из друзей отсечь ему голову, избавив от длительных мук. После себя Киннай оставил завещание — письмо, где самурай сообщал свою последнюю волю, он предусмотрительно отложил подальше, дабы не забрызгать бумагу кровью и не помять её в судорогах агонии.
Причин такого поступка Киннай не изложил. Но все и так понимали, что муж не перенёс гибели жены, считая себя виноватым в её смерти. Понимали и молчали: постыдная слабость Кинная, стань она достоянием молвы, утвердись словами родни, превратилась бы в позор, которого клан Хасимото только что избежал.
Вслух было озвучено следующее. Идея побега из лагеря принадлежала Киннаю, это он подбил князя на безумие, в результате которого господин подвергся опасности. Не снеся вины, в порыве раскаяния Хасимото Киннай решил прекратить земное существование.
Но вернёмся к завещанию. Умирая, Киннай просил всего о двух вещах. Нет, не просил — требовал, согласно стилю письма. Нож, которым покончила с собой Масако, должен лечь на семейный алтарь в знак памяти о женщине, павшей во имя чести. Там же, на алтаре, должен храниться и меч, каким вспорол себе живот Киннай. Два клинка, омытых кровью мужа и жены, станут реликвиями рода, напоминая последующим поколениям о том, как следует вести себя в трудную годину.
Отказать мёртвому клан не мог. Да и причин не было. Конечно, существовал обычай хоронить мужчин и женщин, покончивших с собой во имя чести, вместе с оружием, которым они воспользовались для самоубийства. Но этот обычай не входил в число обязательных к исполнению. Предсмертная воля члена клана возвышалась над ним, как долг самурая перед господином возвышается над долгом мужа перед женой.
Клинки водрузили на алтарь.
2«Если разрешит сёгун»
Цугава замолчал.
Лицо его было мокрым от пота, как если бы господин Цугава не рассказывал историю своего прадеда, а бегал, подобно разносчику еды, по городу с корзинами на плечах.
«Если я не захочу отвечать по личным причинам, — вспомнил я слова Цугавы, произнесённые в кабинете старшего дознавателя, — я открыто заявлю вам об этом. Если вы будете настаивать, я изучу мотивы, движущие вами, и отвечу, если сочту их вескими».
Я не спрашивал об истинных причинах самоубийства прадеда Цугавы — о тех, которые семья скрыла, сочтя их позорными. Не спрашивал и тем более не настаивал на ответе. Хасимото Цугава сам, без моих требований, изучил все мотивы и счёл их достаточно вескими, чтобы поделиться секретом со мной. Сильный человек, вне сомнений. Неслыханное доверие в отношении меня и немыслимая твёрдость нрава. Случись история, подобная истории прадеда, с сыном Цугавы — и глава клана без колебаний велел бы жене Ансэя покончить с собой.
— Вы позволите? — я указал на меч.
Он кивнул.
Испытывая душевный трепет, я приблизился к алтарю и взял меч с драгоценной подставки. Кто другой решил бы, что трепет — знак присутствия потусторонней силы, но я отлично понимал, что это просто волнение, чувство восторга и страха, рождённое прикосновением к реликвии. Обнажив клинок до половины, я посмотрел на холодную сталь. Это лезвие лишило жизни несчастного Кинная, предка господина Цугавы. И что?
Меч как меч. Клинок подписан: «изготовил оружейник Канэсада». Узор на стали похож на узор древесных волокон. Точно такой же украшает подставку. Медный хабаки[36], запирающий меч в ножнах, помечен знаком хризантемы. Рукоять из двух деревянных половинок, склеенных между собой и обёрнутых кожей ската. Обмотка: льняная тесьма зелёного цвета. Тесьма изношена: мечом в своё время немало попользовались.
Возможно, святой Иссэн уловил бы больше моего. Но у меня пока что не было причины вызывать старого монаха в усадьбу Хасимото.
— Благодарю вас, Цугава-сан, — я вернул меч на место. — А где нож, которым покончила с собой госпожа Масако? Я не вижу его.
— И не увидите, — спокойно откликнулся Цугава. — Его здесь нет.
— Где же он?
— У моей невестки. Кстати, её тоже зовут Масако, как и мою прабабку.
— Как он оказался у неё?
— С моего ведома. Ансэй подарил его будущей жене в день свадьбы.
— Вы убрали нож с алтаря? — я опустился на колени напротив хозяина дома. — А как же завещание вашего прадеда?!
Цугава выпрямился, побледнел. Боюсь, ему показалось, что я обвиняю его в недостойном поступке. Я склонил голову, всем видом показывая, что раскаиваюсь и не настаиваю на ответе.
— Да, — после долгого молчания произнёс господин Цугава. — Я нарушил волю прадеда. Дело в том, что нож, переданный невесте в качестве подарка, — это было требование отца Масако. Я очень рассчитывал на этот брак. Он приносил огромную пользу обеим семьям, но моей — в большей степени. Отец Масако…
Жест Цугавы, по всей видимости, должен был продемонстрировать мне упрямство и неуступчивость этого человека.
— Он считал поступок Масако-старшей образцом добродетели. Восхищался её отвагой и верностью роду. Нож стал для него символом, великой драгоценностью, воплощением самопожертвования. Его дочь, Масако-младшая, должна была стать преемницей моей прабабки — не в смерти, разумеется, но тем не менее. Прославленный нож, вися на её шее, говорил бы всем: эта женщина в любой миг готова повторить подвиг былых времён. Такая достойная готовность подтверждала бы отменное воспитание, какое ей дали в семье…
— Это не ваши слова, — пробормотал я. — Это его слова, правда?
Цугава холодно улыбнулся:
— Вы проницательны, Рэйден-сан. Он настаивал, я уступил. В конце концов, нож всё равно остался бы в доме, неподалёку от алтаря. У нас не принято, чтобы жёны сыновей без особой нужды покидали жилище. А значит, завещание прадеда если и было бы нарушено, то лишь частично. «Прошло более ста лет, — решил я, соглашаясь. — Мы живём в Чистой Земле. Кое-что ослабло, и не без причины. Пусть лучше этот нож напоминает всем о стойкости мужчин и доблести женщин, чем пылится в тишине забвения». Полагаете, я поступил опрометчиво?
— Кто я такой, чтобы судить вас?
— Да, действительно. Прошу прощения, мой вопрос был неуместен. И потом, это я обещал отвечать на ваши вопросы, а не вы на мои. Хотя… Вы позволите? Любезность за любезность, а?
— Спрашивайте, Цугава-сан.
Он долго молчал, прежде чем заговорить.
— Когда вы держали в руках этот меч, — наконец решился он. — Вы делали это не так, как я. Не так, как берут стальной меч мои вассалы во время церемоний. У вас это вышло… Ну, не знаю. Проще, что ли? Естественней? Такое впечатление, что вы берёте острый меч не впервые. Это так?
Я кивнул.
— И это было не на церемонии? Ваше поведение… Меня изумила его обыденность. Вы держали острый меч в какой-то простой, повседневной ситуации?
Я снова кивнул.
— Вы… Неужели вы бились им, Рэйден-сан? Я не готов пойти в своих предположениях дальше, у меня мутится разум.
— Простите, Цугава-сан, — я смотрел ему в глаза, забыв о разнице в возрасте и статусе. — Я бы с радостью удовлетворил ваше любопытство, но я не вправе. Ответить вам я смогу лишь в одном случае.
— В каком же?
— Если разрешит сёгун.
Он засмеялся:
— Это лишнее. Мне незачем обращаться к повелителю за таким разрешением. Вы уже ответили на мой вопрос. Я благодарен господину Сэки за то, что он прислал сюда именно вас, господин Торюмон.
Господин Торюмон. Он так и сказал, правда.
3«Дед умер, отец умер, сын умер…»
Желая скрыть смущение, я встал. Прошёлся по зале, разглядывая стенные панели из красного дерева. Школа резчиков в Акаяме славится далеко за пределами города и даже острова. В особенности мастерам удаются пейзажи с выборочной полировкой. При правильном освещении это создаёт эффект золочения без единой крупицы настоящего золота. Да, такие украшения может позволить себе только очень обеспеченный человек.
Камидана — стенная ниша для богов. Крученая верёвка ограждает священное пространство, где стоят костяные и деревянные статуэтки божеств-хранителей. На верёвке — четыре белых ленты, похожие на зигзаги молний в грозовом небе.
Изречения мудрецов и святых. Я — скверный каллиграф, но готов поклясться, что здесь потрудились истинные мастера. Бумага прочная, глянцевитая, с характерными неровностями — такую изготавливают из коры бумажной шелковицы. Порвать эту бумагу голыми руками не сумеет и борец сумо.
Ага, вот и оно. Оригинал благопожелания, копии которого носит вся семья Хасимото в качестве амулетов, вместе с печатью храма То-дзи и изображением доброго бога Дзидзо. «Дед умер, отец умер, сын умер, внук умер!» Бабку, мать, дочь и внучку просветлённый монах решил не вспоминать.
Я повернулся к алтарю. Курильницы, чаши, восхождение праведников. Священные тексты. Поминальные таблички предков господина Цугавы. Суровых, строгих людей, истинных воинов, готовых умереть, но исполнить свой долг. Внук, сын, отец, дед, прадед…
Два подсвечника с оплывшими свечами. Отец говорил мне, что «восковые слёзы» продают скупщикам для повторного изготовления свечей. Думаю, здесь воск не продают. Здесь наплывы просто выбрасывают. Хотя… Если в усадьбе Хасимото слуги вывозят на продажу то, чем люди опорожняются в отхожем месте, значит, воск — не худший товар для торговли. Всё продаётся и покупается: воск, навоз, жизнь, смерть, проклятия и благословения.
«Дед умер, отец умер…»
— Вся ваша семья носит амулеты, — вслух произнёс я. — Они одинаковые? Дзидзо, печать храма, благопожелание? Простите, что спрашиваю, но я не могу просить ваших людей показать мне содержимое мешочков. Вскрытый амулет теряет силу; вскрытый кем-то посторонним — в особенности.
— Да, одинаковые.
Мой вопрос не удивил Цугаву. Похоже, я был не первый, кого заинтересовало сходство амулетов.
— Вассалы? Слуги?
— Да, и они тоже. Мы заказываем в То-дзи амулеты для всех, кто живёт в доме. Даже для прислуги. Отец моего прадеда заказал первые обереги от зла вскоре после того, как прадед лишил себя жизни.
Вспомнился горный склон. Громила с топором. Кошмар, мучивший меня ночью в гостевом домике. Женское лицо искажено гневом. «Ты не Хасимото! Что ты здесь делаешь?!» И позже: «Какая ещё Фукугахама? Ты не Хасимото! Вон отсюда!!!»
— Это связано со снами? — наугад спросил я. — Амулеты для всех людей, живущих в вашем доме. Сны, да?
Я стрелял вслепую. Я попал в цель.
— Да, — Цугава побледнел. — Откуда вы знаете?
— Почему мне не дали амулета, когда я приехал к вам? — вместо ответа заявил я с требовательностью человека, имеющего на это право. — Про бирку я помню. Но амулет?
— Я…
Он поклонился:
— Я забыл. Простите, Рэйден-сан!
— Это вы простите меня, — я ответил поклоном. — Я позволил себе лишнего. Ваша забывчивость — дар богов, Цугава-сан. Она очень помогла мне. Она помогла нам обоим.
— В чём же?
— Позвольте, об этом я расскажу позже. Сейчас я хочу услышать ваш рассказ. Так по какой же причине отец вашего несчастного прадеда заказал одинаковые амулеты для всей семьи? Я имею в виду, для всех, кто проживал тогда в этом доме?
Многое подзабылось со временем. Если собрать крошки воспоминаний в ладонь, ими будет трудно насытиться. Но это лучше, чем ничего.
Вскоре после того, как Хасимото Киннай и его жена покончили с собой, обитателям усадьбы стали сниться ужасные сны. По большей части это касалось мужчин. Видения женщин случались гораздо реже и были размытыми, рождающими скорее печаль и скорбь, нежели страх и ненависть. Среди мужчин наиболее яркие сны видели члены клана Хасимото, связанные кровным родством. На долю вассалов доставались сны тусклые, прерывистые. Слуги и вовсе мало что помнили. Единственным неудобством для слуг было то, что они всю ночь ворочались с боку на бок и вставали невыспавшимися, разбитыми.
Это следовало прекратить.
Глава семьи посетил едва ли не все храмы в Акаяме, пытаясь обрести помощь. Ему отказывали; случалось, он попадал на шарлатанов, чьи действия стоили дорого, но пользы не приносили. Расширив область поисков, Хасимото-старший объездил остров Госю вдоль и поперёк — с тем же успехом, вернее, безо всякого успеха.
Он подал прошение князю и получил разрешение посетить иные острова. Страна Восходящего Солнца ещё не стала Чистой Землёй, такая поездка была опасной. Глава семьи рискнул и выиграл. Спустя год он возвратился домой и объявил родственникам, что в храме То-дзи близ Киото ему было даровано спасение. В перемётной суме Хасимото-старший привёз кучу амулетов, потратив на это уйму денег. Когда он назвал родне сумму расходов, кое-кто решил, что за такие богатства согласен видеть какие угодно сны, хоть про ад кромешный, до конца своих дней.
Но можно ли оспорить приказ господина? На это не решился никто. Все обзавелись амулетами, а когда запас их иссякал, гонец отправлялся в благословенную обитель То-дзи за новой порцией оберегов.
Сны сошли на нет.
В стенную нишу поставили статуэтку доброго бога Дзидзо — О-Дзидзо-сан, как почтительно звали его в роду Хасимото — точно такую же, какая хранилась в амулетах, только побольше. Позднее, уже во времена Чистой Земли, наследники Хасимото-старшего недоумевали: почему в качестве божества-охранителя для семьи монахи То-дзи, изощрённые в обрядах, предложили именно Дзидзо? Босой или обутый в сандалии, Дзидзо в первую очередь считался хранителем детей, и не просто детей, а тех, кто умер раньше своих родителей.
Если ребёнок ушёл из жизни первым, обогнав мать и отца, ему не перейти реку, отделяющую мир живых от мира мёртвых. Вернуться обратно дитя тоже не может. Оставшись на берегу, он вынужден складывать башни из камней, чтобы спрятаться в них от злых духов. Если злой дух разрушит башню, он пожрёт душу несчастного. Но добряк Дзидзо успевает в последний момент — он прячет душу ребёнка в складках своих одежд и уносит к новой жизни. Пока дитя не возродится заново, Дзидзо заботится о нём как опекун.
«Дед умер, отец умер, сын умер…» Дзидзо, спаситель мёртвых детей, нарушителей извечного, правильного, естественного порядка существования. Проницательные монахи То-дзи умели сложить эти фрагменты в единый узор, в один мешочек с бедой семьи Хасимото. Увы, остальным не хватало проницательности.
Носили обереги, не задумываясь. Помогает? Ну и ладно.
4«Если это шутка, это глупая шутка»
— Теперь этот амулет чуть не задушил моего сына, — Цугава мрачно усмехнулся. — Я начинаю сомневаться в охранных свойствах наших оберегов. Может, велеть всем снять амулеты? Уж лучше кошмары, чем повешенье! От дурных снов, насколько мне известно, ещё никто не умирал.
— Вы уверены?
— Да.
— Вам когда-нибудь снились эти сны? Те, о которых вы сейчас рассказали?
— Мне? Рэйден-сан, я с детства ношу амулет. Мне надел его отец, ему — дед. Я повесил амулет на шею своему сыну. О снах я знаю только из семейных преданий. И если честно, не хочу о них говорить.
Я решил рискнуть ещё раз:
— Я знаю, что дерзок, Цугава-сан. На службе мне часто пеняли за этот недостаток. И всё же я готов предложить вам особую сделку. Сейчас я расскажу про свой необычный сон. Если он совпадёт с теми снами, о которых вы слышали в семейных преданиях, — мы продолжим наш разговор.
Он нахмурился:
— А если не совпадёт, вы немедленно покинете мой дом. И я доложу господину Сэки о вашем неподобающем поведении. Вы согласны?
— Да. Итак, мне снилось, что я — ваш прадед Хасимото Киннай. Понимаю, что это — дерзость превыше той, с которой я начал. Но в снах не выбираешь, что видишь и кем станешь. Вы простите меня за это?
Цугава вздрогнул.
— Продолжайте, — выдавил он.
— Я был вашим прадедом, я бился с врагами. Бился насмерть на горном склоне. Слышал крики женщины, — о том, что именно кричала женщина, когда её страх сменился гневом, я благоразумно умолчал. — Кажется, неподалёку тоже сражались. Я не всё разглядел, но полагаю, там бился юный князь Сакамото. Мне противостоял разбойник с топором. Этого достаточно?
— Даже слишком, — прохрипел Цугава, бледный как смерть. — Зачем вы просили меня поведать вам семейную историю о двух клинках? Вы ведь всё уже знали из вашего сна! Вы хотели меня оскорбить? Унизить?!
В своём возбуждении он искал виноватого, желая отвести душу. Никого, кроме меня, рядом не было.
— Унизить вас?
Я изобразил оскорблённую невинность. Собственно, я и не был ни в чём виноват. Не был я и оскорблён, но на это моих скромных актёрских талантов хватило сполна.
— И в мыслях не держал! Что вы такое говорите, Цугава-сан? Во сне я видел только схватку на поляне. Да и то до вашего рассказа я плохо понимал, что происходит! Всю предысторию, всё, что случилось после, я узнал от вас.
— Простите меня, — остыл он так же быстро, как и вспыхнул. — Я сам не знаю, что творю. Слабое оправдание, но другого у меня нет. Да, Рэйден-сан, это именно тот сон, который мучил нашу семью до ношения амулетов. Спрашивайте, что хотите, я отвечу без колебаний. Если вы велите мне залезть на крышу и спрыгнуть во двор — клянусь, я сделаю и это.
— На крышу? Нет, я предложу вам кое-что более необычное. И надеюсь, что вы согласитесь.
— Всё, что угодно!
— Тогда позвольте мне взять с алтаря меч вашего прадеда.
— Я уже позволял вам это. Нет нужды просить снова, я согласен.
— Дослушайте до конца, Цугава-сан. Сейчас я возьму этот меч. Потом я выйду из залы, а вы останетесь здесь. Будете ждать, не последуете за мной, куда бы я ни пошёл. И не пошлёте вслед за мной кого-то из ваших вассалов. Вы понимаете меня?
— А куда вы пойдёте? Этот меч нельзя выносить из дому.
— Я пойду в спальню вашего сына.
— С мечом? В спальню Ансэя?!
— Да.
— Один? А я останусь здесь?
— Да.
— Вы с оружием зайдёте в комнату, где мой сын лежит с разбитой головой? Туда, где спит его жена?! Войдёте без стука, без приглашения?!
— Да.
— Если это шутка, это глупая шутка. Глупая и опасная.
— Я не шучу, Цугава-сан. И я сделаю это с вашего разрешения.
Вот сейчас он бросится на меня. Повалит на пол, станет избивать, топтать, пинать ногами. Глаза белые, бешеные. Пальцы сжались в кулаки. На скулах заиграли желваки, рот начал дёргаться, как у припадочного.
— Хорошо, — сказал Хасимото Цугава, хранитель княжеского меча. — Я даю вам своё согласие. Безумие? Пусть. Разве то, что творится в моём доме, не безумие? Одно безумие можно победить лишь другим, ещё более безумным. Делайте, что хотите, господин дознаватель, я не стану вам мешать.
Я говорил, что он — сильный человек? Только сейчас я понял, насколько он силён. Кто победил себя, тот истинный силач.
Взяв меч со всем благоговением, я двинулся к выходу.
— Не обманите меня, — сказал я, задержавшись на пороге. — Вмешаться значит помешать. Поверьте, я не желаю вам зла. Ни вам, ни вашему сыну. То, что я делаю, выглядит не лучшим образом. Но помните: я на вашей стороне. Пусть дед умирает раньше отца, а отец раньше сына. Мне нравится такой порядок вещей.