– Сомневаюсь, что буфет работает, – пробормотала Катя. – Если бы знала, что мы после спектакля застрянем, поела бы нормально перед выходом.
Я вспомнил, что в холодильнике в общаге меня ждёт ничего, и в животе заурчало.
– Сомневаюсь, что сейчас хоть какие-то нормальные магазины будут открыты.
– А через дорогу от общаги же был круглосуточный вроде?
– Закрыли на ремонт, ещё в том месяце.
Мы вели этот неспешный, бессмысленный разговор, склонившись над препарированной совой, сближаясь головами, в захламлённой, уставленной болванками, пилками и красками пустой мастерской. Лампа безжалостно высвечивала Катины прыщики и катышки пудры на носу, но она всё равно казалась красивой, по-неземному красивой – особенно на таком фоне. Была в этом некая эстетика.
А головы наши тем временем оказывались ближе и ближе, будто мы оба вдруг заклевали носом. Ещё чуть-чуть – и стукнемся лбами.
Со стола янтарными, стеклянными глазами пялилась Фруша.
Я понимал, к чему всё идёт, но в голове всё равно не укладывалось. Если бы я мнил себя неотразимым красавчиком или хотя бы просто прикольным парнем, поверить, что Кате хочется быть со мной, было бы проще. Но если трезво – зачем я ей? Эта долгая переписка, встреча на вокзале, эпизод в её комнате, какие-то намёки, поход в театр, эта мастерская… Зачем? Что ей от меня нужно? Развлекается? От скуки? Смеётся? И главное: почему я думаю об этом сейчас, когда самое время…
– Чаю, сэр! – возвестил Коршанский, с ноги открывая дверь и водружая на приставной стол три разномастные дымящиеся чашки.
Катя нахмурилась, отвернулась и взяла чашку.
– Спасибо, – поблагодарил я и облизал губы. Зажал кисточку с клеем между указательным и средним пальцем, а на большой, придерживая мизинцем, аккуратно нацепил кружку. Чай оказался горький, красный – каркаде. Я сделал несколько глотков и снова принялся за сову.
– Ты, однако, и правда мастер, – с уважением заметил Кеша, глядя, как я работаю. – Говоришь, отец кукольник? А сам? Имею в виду – играл когда-нибудь?
– Конечно, – буркнул я, не отвлекаясь от работы.
– А у нас не хочешь? В молодёжной студии? Как раз начинаем репетировать один любопытный спектаклик…
– Нет, – слишком резко ответил я, дёрнулся и чуть не смахнул плошку с клеем. – Нет, – добавил чуть мягче.
– Зря, – пожал плечами Коршанский. – Кормят у нас на удивление неплохо. Если, конечно, играешь хорошо.
Я встряхнул головой и постарался отбросить дурные мысли. Погрузился в работу, мурлыча про себя. Так и слышал чей-то тонкий, лёгкий голос: от судьбы не убежишь…
Пока я доделывал, Катя молчала, подавая инструменты, Коршанский сначала напевал, потом принялся болтать по телефону. Я переоценил себя, и сова потребовала куда больше возни, чем думалось; когда я наконец закончил, Иннокентий поинтересовался:
– Такси?
– Автобусом доберёмся.
– Уже не ходят.
Я глянул на экран – на миг мелькнуло: ух, пропустил, поди, в этом бункере от мамы звонок, будет сейчас попадос!
А потом вспомнил. Какие уж там пропущенные…
Говорят, в среднем, чтобы восстановиться, нужен год. Но я сомневаюсь, что это пройдёт хоть когда-нибудь. Что я хоть когда-нибудь смогу успокоиться. Перестать думать.
Я и забыл, зачем доставал телефон, – так и спрятал, не посмотрев время. Между тем улица оказалась пустынна, сквер перед театром укутала гулкая пелена, а свежий робкий снег искрился в свете оранжевых фонарей. Чёрные, тонкие и острые ветки обрезанных кустов торчали, как ведьмины пальцы.
– Частник! – звонко завопила Катя. – Побежали, успеем!
И мы припустили к маршрутке, успев вскочить за секунду до закрытия дверей. Я впихнул в салон Катю, створки с шипением съехались за моей спиной, чуть не зажевав рюкзак, а потом маршрутка с грохотом и дребезгом тронулась, и мы расхохотались – холодные с улицы, уставшие, с картонными головами от долгого сидения в пропахшей клеем и ацетоном каморке.
Я прошёл к водителю, галантно заплатив за нас обоих. Маршрутку тряхнуло на повороте, и Катя, дожидавшаяся меня стоя, решила-таки сесть. На ухабе лежачего полицейского нас тряхнуло ещё раз, покрепче, и я тоже плюхнулся на ближайшее сиденье.
Кроме нас и водителя в этой поздней, последней, наверное, маршрутке не было никого. Я мог бы спокойно дождаться ровного участка пути и добраться до Кати – как и она могла бы добраться до меня, – но мы оба предпочли остаться на местах. Сидели друг против друга, она – в конце тесного, залепленного рекламками салона, я – впереди, лицом к ней, спиной к водителю. Меня от такой езды слегка подташнивало, но уж больно весело было подскакивать на кочках и перемигиваться с Катей.
Я сдёрнул со спины рюкзак, устроил его на коленях и упёрся в него локтями. Принялся строить отчаянные рожи. Катя в ответ семафорила бровями. Я только теперь осознал, каким тягостным, душным, забитым воспоминаниями вышел вечер в театре. Я словно прожил несколько дней, а то и несколько недель: время тянулось, как жвачка, прицепившаяся к подошве.
Только вынырнув из-под портика и барельефов, я ощутил, как не хватало воздуха. Только тут, в пропахшем бензином салоне, я понял, что там, в театре, был совсем не я.
По рукам прошёлся озноб. Я вцепился в пряжки рюкзака, поднял глаза на Катю, боясь увидеть в ней знакомые, тонкие, неземные черты. Всё это было наваждением. А эта маршрутка, пустая, с подтаявшим снегом в проходе и грязными разводами на стёклах, везла меня к освобождению. Я мчался в свою комнату, в общагу, где всё было если не радостно, то хотя бы предсказуемо, по-человечески, безопасно. Там куклы почти всегда были куклами. Катя была Катей. А я был самим собой.
На остановке «Студгородок» водитель и не подумал затормозить. Видя, как проплывает мимо знакомая будочка, мы с Катей синхронно бросились к кабине, застучали и завопили. Маршрутка, пыхнув, с лязгом затормозила и выплюнула нас в ледяную ночь. Минуя тёмные дворики, мы в обход добрались до крыльца общежития. Я вдохнул знакомые запахи – грязной кухни, дешёвого линолеума, кальяна – и почувствовал, как наконец приходит покой. Весь день я был напряжён, напружинен, ждал подвоха, ждал ухмылки от этого сладкого средоточия зла – кукольного театра. А теперь наконец расслаблялся – слабели пальцы, слабели, почти подгибаясь, ноги…
Стоя в полутёмном коридоре, я сжал на прощание Катину ладонь и уже почти осмелился сделать то, чему часом ранее помешал Коршанский, когда в кармане зазвенел телефон. В пустынном ночном холле, звонок показался оглушающе, угрожающе громким.
– Алло, – видя Катины глаза близко-близко, проговорил я.
– Олег Крылов? – отозвался приятный женский голос. – Принесёте оставшуюся сумму послезавтра. Кинотеатр «Спираль» на Ленина, девять вечера.
– Что? Что? Чего?
У меня, наверное, глаза вылезли из орбит. Катя схватила меня за плечи. А я чувствовал себя стеклянной или резиновой куклой – бесчувственной, застывшей. Олег спрятался где-то глубоко внутри. Но даже там до него добрались.
Если бы они просто сказали «оставшаяся сумма» – я бы, наверное, решил, что это какая-то ошибка. Но они сказали «Спираль». Они сказали, Ленина, девять вечера. Я слишком хорошо помнил, куда отец относил долги.
Мир, только-только устоявшийся, снова разошёлся по швам.
Глава 3. Наталья
Первой мыслью было бежать в полицию. Второй – затаиться, спрятаться, забрать из института все документы и уехать из города. Третьей – идти к Ярославу. Он совершенно точно водился с криминалом и не особо это скрывал. Возможно, он сумел бы что-то придумать, вопрос был только в цене.
Олег сглотнул. Крепко сжал телефон. По телу расходился ватный, тяжёлый дурман неопределённости.
– Ау-у?.. – вопросительно, почти испуганно протянула Катя.
– Прости. Спокойной ночи. Срочный звонок, – не отдавая отчёта, что именно говорит, механически произнёс он. Выпустил её руку и зашагал к себе. Вошёл. Побоксировал воздух. Не включая света, лёг. И уснул – несмотря ни на что, глубоко, быстро, ухнув в сон, как в прорубь. Снилась Катя, снились графики с последней лабораторной, снилось звёздное небо над гладким озером. Никаких долгов. Никаких бумаг. Никаких кукол.
Утром пришло запоздалое осознание. Это было так ужасно, что не вмещалось в картину мира. Мозги плавились. Не может быть. Розыгрыш. Бред.
Не зная, правильно ли он делает и что творит вообще, Олег перезвонил по вчерашнему номеру. Долго шли гудки. Затем ответили – всё та же приветливая, приятная женщина.
– Добрый день. – Он не чувствовал ни смущения, ни стыда; страх, один только дикий, пульсирующий страх. – Меня зовут Олег. Вчера ночью вы звонили мне, чтобы передать информацию насчёт оставшейся суммы. Я хотел уточнить, кто именно просил меня передать остаток, и узнать…
– Олег, здравствуйте, – мягко перебила женщина. – К сожалению, ничем не могу помочь. Я сотрудница агентства «Вместо вас», мы передаём сообщения анонимно, и заказчики не оставляют контактов.
Он зябко погладил себя по руке; волоски встали дыбом. Чувствуя, как стремительно цепенеет внутри, переспросил:
– То есть… Я правильно понял, что вы не имеете к ним отношения?
– Всё верно. Прощу прощения, ничем не могу помочь. Всего доброго.
– И что мне делать? – спросил Олег у замолчавшей трубки.
К кому было идти, у кого спросить совета?
«А я наивно полагал, что отец отдал все долги».
Он даже не знал, какова эта оставшаяся сумма. У него накопились кое-какие деньги, но все они уже были распланированы. Да и вовсе в его мыслях не было расплачиваться за отца. И вообще – выглядело всё это, словно в дурацком шпионском фильме. Явки, пароли, взятки… «Рэкетиры» – с нервным, тоскливым смешком вспомнил Олег. Мысли обволакивала густая, жаркая паника; под мышками вспотело.
Пойти к «Спирали» выглядело самоубийством. Если только этот звонок («Неужели существуют такие агентства?») – не чья-то шутка. Но кто мог так пошутить? Кто мог знать и эту тёмную сторону отца? Олег не мог забыть белое лицо мамы, когда отец отправлялся на эти свои стрелки. Случалось это раз пять-шесть, Олег был ещё слишком мал, но отлично помнил последний отцовский поход…