нт. Как делал батя.
Я налил чаю, снова уселся в кресло и закрыл глаза.
«Серая мельница».
Это, наверное, судьба. Любимая пьеса отца. Стихотворные отрывки я до сих пор помнил наизусть.
Милый Мельник, странный малый,
что устало свесил руки?
Видно, чувствуешь разлуку,
видно, мельница устала?
Видно, где-то чёрный ворон
прежде каркнул, вынул тело?
Видно, всё захолодело,
видно, видно свет в амбаре?
Слова приходили на ум сами, всплывали, как пузырьки на воде. Я не прилагал никаких усилий. Перед глазами, покачиваясь, привычно поплыл мокрый от дождя луг, серебристое небо с размытой радугой. Радуга упиралась в старую меленку, на крыльце которой сидел, покуривая трубку, изящный, задумчивый Мельник.
– Знакомься: молодое дарование, спец по ремонту кукол.
Мельник пускал кольца, улетавшие за луг, за цветные облака, а ветер вращал лопасти, шумел густо и ровно. Мягко подпевая, звенела трава.
– Отменный мастер, наследственный кукловод. И прочая, прочая…
Мельник посмотрел на меня и улыбнулся. Наваждение выключили.
Я вскочил, словно на колени плеснули кипяток. Язык у Коршанского опять заплетался. А мне под хребет, встряхнув крупной дрожью, вернулся липучий, горячий страх.
Я сглотнул. Шагнул назад, упёрся в шкаф. Тот, кому так пафосно представлял меня Иннокентий, наконец вошёл в комнату.
Заложило уши. Я испытал острое, ледяное желание вырваться. Убежать. Лишь бы подальше от этого человека.
Прозрачные, белёсые рыбьи глаза. Светло-серые, разлетающиеся волосы с застрявшим снегом. Чёрное пальто. Больше я не мог вспомнить ничего, даже годы спустя. Позже я узнал, что Карелин не имел следов в интернете и никогда не заводил своих страниц.
– Приветствую, – произнёс незнакомец, двигаясь ко мне и подавая руку.
Я сжал пальцы. Притворившись, что не заметил жеста, помахал кулаком перед его лицом, надеясь, что это сойдёт за знакомство.
– Карелин.
– Ещё один претендент на роль нового кукловода, – кивнул Кеша. – Карелик, если хочешь выпить – у нас самообслуживание. Если готов – пошли в зал. Время.
Я надеялся, Карелин останется выпить, и я окажусь подальше от источаемого им… холода? Оглушения? Шелухи страха?..
Со смутой в душе я выскочил из каморки, схватил за локоть Коршанского и шепнул:
– Кто это?
– Друг моего друга, – ответил Кеша. – Учился в театральном институте, кажется, в Ярославле. Бузил, исключён, сослан к нам – вот такая вот история. Заполучить его будет большой удачей. Сегодня скорей он на нас смотреть будет, чем мы на него.
Я содрогнулся. Перспектива работать в кукольном театре, да ещё бок о бок с этим Карелиным…
Мельник осуждающе покачал многомудрой, похожей на одуванчик головой.
– До конца коридора и направо чёрная дверь, – ворвался в мысли Коршанский. – А я этого уникума подожду. Страшно его одного оставлять.
В тёмном, маленьком и холодном репетиционном зале пахло хвойным мылом. И от этого казалось: не зал, а зимний лес, только ни луны, ни звёзд. Но, стоило мне войти, как кто-то щёлкнул рубильником, и звёзды зажглись: крохотные точки на потолке и кулисах, серебристые и светло-голубые созвездия, бледные огоньки, мерцающие в нитях стекляруса…
Перекрученные, многослойные шторы заблестели перламутром. По полу потянуло сквозняком. В углу сцены зажёгся высокий белый софит-луна. Под ногами хрупнуло, и я опустил глаза, всерьёз надеясь увидеть снег. Но это оказались всего лишь крупинки пенопласта.
– Хорошо Эдик постарался?
– Эдик?
– Декоратор, – довольно усмехнулся щупленький парень, выбираясь из скопления стремянок. – А ты Карелин?
– Олег Крылов, – уязвлённо ответил я.
– А-а, Олег! Иди за сцену. Выбирай себе любых двух кукол. Сейчас Кешу с Кареликом дождёмся и начнём.
На несгибающихся ногах я взобрался на сцену, протиснулся за кулисы.
Всюду валялись куклы. Самые разные. Самые самопальные, самые бестолковые, каких я когда-либо видел. Я взял в руки первую попавшуюся – что-то вроде шарика для пинг-понга, к которому прикрепили несвежий носовой платок, – и пропал.
Мне показалось, кто-то принялся мелко и быстро дёргать меня по всему телу. Пальцы задрожали. Я не удержался, нагнулся, пробежался шароголовым существом по колену, по локтю, взобрался им себе на плечо. Внутри зашептало, запело на разные голоса, словно настраивался оркестр: Кукловод выбирал голос.
– Ветер дует, с гор струится
чей ручей и чья же сказка?
Чьи загадочные глазки
скромно спрятали ресницы?
Черепица старой крыши
греет ласточкины гнёзда.
Кто тебя, мой друг, услышит,
тот навеки улыбнётся!
Стихи вырвались прежде, чем я успел подумать, – высоким, тонким голосом, в котором я не сразу узнал свой. До колотья в пальцах захотелось коснуться настоящей куклы. Не выпуская шароголового, которому досталась реплика русалки Арабеллы, я огляделся. Если тут планируют ставить «Серую мельницу» – где-то наверняка должна быть и Изольда, это же центральная героиня…
Я нашёл её среди слепленных и сшитых голов, ног и торсов, в залежах материалов и инструментов, – потрёпанную, но всё ещё сверкающую. Взял её в руки, бережно и плотно обхватил ладонями, но она откликнулась далеко не сразу. Было видно: куклу использовали не в одном спектакле; она побывала и крестьянкой, и королевной, и музыкантшей…
Я поднёс её к лицу, принялся нашёптывать самые нежные Изольдины реплики. Прошла минута, две, пять – и только тогда из-под цыганок, пастушек и куртизанок, как из-под слоёв старой краски, выглянула и потянулась ко мне настоящая Изольда.
Я стряхнул с её светлых волос пыль, одёрнул голубовато-зелёное, расшитое серебряным бисером платье и надел на руку; это была перчаточная кукла – неплохо сделанная, но как следует потрёпанная жизнью. И всё-таки она ещё умела оживать.
Я забыл о шароголовом. Забыл о Карелине. Забыл об отце, о Кате, о маме, обо всём. Мы с Изольдой – вернее, здешней пародией на Изольду – остались наедине. Рядом, ударяясь волнами об обрыв, выплёскивая в полосу песка блестящие камни, шумело море. Ветер крепчал, и крылья мельницы нагоняли на берег тучи. Моя Изольда напевала моим же голосом.
То, что происходило дальше – перетянутую подкладочной тканью ширму и чьи-то глаза, голоса из зала и разъехавшиеся кулисы, блеск и плеск, декорации, чужие руки и других кукол, – я помнил смутно. Очнулся только на воздухе; не понимал, когда, как, почему с руки пропала кукла. Ледяная свежесть била в глаза и в лёгкие, дышать холодом было больно.
Коршанский хлопал меня по спине:
– На той неделе в пять приходи в любой день. Мы собираемся в будни, всю неделю. Приходи. Мастак!
Мастак! – горько отозвалось голосом куклы. Руке было зябко; без тесного, тёплого плеча перчаточной куклы кожу саднило. Мастерство, доставшееся отцу по́том и кровью, а мне передавшееся бонусом, даром, кололо пальцы, колыхало и качало меня всего.
Как пьяный, я добрался до общаги. Катя, к счастью, уже спала; у меня бы не хватило сил объяснять ей, что произошло. Что-то сломалось и возродилось внутри меня. Я упал в кровать. Небо в окно светило ночное, но совершенно белое. Где-то пиликали светофоры. Я проваливался в сон, и одновременно с этим раздвигались стены.
Уже потом, под утро, вполглаза продремав три или четыре часа, я почувствовал, как горячеет вокруг. Может быть, поднималась температура. К девяти утра всё уже было в порядке, но в тот предрассветный промежуток мне чудилось, как внутри меня идёт война. Давнее отвращение боролось с неизведанной, мутной сладостью. Я был обессилен выпаленным с вечера залпом восторга, иссушен этой краткой, яростной борьбой и, желая только провалиться, наконец, в сон, чтобы снова посидеть на дождливом лугу у мельницы, нашёл компромисс: пообещал себе, что, несмотря на то, что меня взяли в молодёжную труппу, я всё-таки попробую отыскать другую, некукольную работу: грузчиком, расклейщиком объявлений, кассиром. Кем угодно.
Это была последняя уступка кукол. Изольда перед глазами недоверчиво улыбнулась, превратилась в маму, расплакалась…
И я уснул.
На первой же репетиции я казался себе звездой. Я упивался. Не столько чужим вниманием или восхищением, сколько тем, как куклы, которых я водил, оживали, как пробуждалась мышечная память, как удивительно легко было управлять. Как по невидимым проводам струились ко мне завороженность и восторг – от немногочисленных зрителей, от коллег… Словно бы от отца.
Карелин исчез, будто его и не бывало. Впрочем, я перестал видеть его и на тех смутных пробах накануне, стоило взять в руки пародию на Изольду. Позже, в общаге, я на миг задумался о том, чтобы взять в театр отцовскую куклу – всё-таки вот она, её настоящая роль. Но при мысли вынести истинную Изольду на свет, показать кому-то ещё, позволить, пусть даже ненароком, дотронуться до неё чужим пальцам…
Я передёрнулся, во рту мгновенно появился привкус крови. Не понесу я сюда Изольду. Ни за что. К тому же моя Изольда – марионетка. А спектакль студийцы ставят перчатками.
Я был бы рад, если б хотя бы Катя держалась от театра подальше – по крайней мере, от этой его закулисной, молодёжной части, где в ходу оказались и лёгкое пиво, и любимые Ярославом кальяны, и липучие шарики, которые многие клали на сгиб локтя, зажимали и несколько секунд сидели неподвижно. После таких шариков Коршанский, наш доморощенный режиссёр, и выдавал гениальные «идеи» сценариев.
Но увы, Катя приходила сюда чуть ли не каждый вечер, по крайней мере, когда не была занята своими модельными делами. Пару раз мы снова пересекались в клубе поэзии; я, хоть и познакомился с Эддой Оттовной и некоторыми другими участниками, продолжал сидеть в тени. Катя, как и тогда, в первый раз, блистала, читая всё новые стихи – я не понимал, когда при всём при этом она успевает учиться. Зато я всё больше понимал то самое стихотворение – «Я не пойду в театр кукол». Я бы тоже не пошёл, если бы была такая возможность. Но такой возможности не было. Идти сюда было не прихотью, не придурью, даже не необходимостью. Это было потребностью, пожиравшей меня всё более жадно.