Дождавшись, пока Катя, на ходу грызущая ноготь, усядется передо мной и, хмурясь, начнёт чиркать в черновике, я аккуратно выглянул из-за её плеча. Пейни всё ещё раздавала билеты – группа у нас, даже поделённая пополам, немаленькая.
Улучив момент, я осторожно откинулся на спинку стула, нашарил за спиной молнию рюкзака, потянул, открыл…
Пейни подняла голову, и я притворился, что потягиваюсь. Когда она снова отвернулась, я завершил манёвр: запустил руку в рюкзак и вытащил тетрадку. Временные ряды проходили в самом начале семестра. В ту пору у меня ещё не было ни «Соловья», ни «Рябинки», и я вёл записи довольно тщательно.
Так и оказалось. Вот они, временные рядики… Худенькой Катиной спины оказалось достаточно, чтобы скрыть меня от преподавательского ока. Сыграло и то, что чуть впереди вздыхал Ярик – а уж он-то был весьма массивным. Я не вдумываясь скатал всё про ряды, спустил тетрадь на колени и замер в ожидании, пока Пейни начнёт вызывать. Записывать в ведомость билеты она уже закончила и теперь зорко оглядывала группу: не лезет ли кто за шпорой, ни шевелится ли каким-то неподобающим образом…
Наконец наш староста, Максим Марсов, бросился на амбразуру – вернее, просто, как всегда, вызвался первым. Про него говорили: Макс не учит доказательства теорем. Ведь зачем учить доказательство, если можно его вывести?
У них с Пейни завязалась оживлённая беседа, и под шумок я вернул тетрадь на место.
– Ты списал? – обалдел Ярик часом позже, довольный как слон своей законной тройкой. – У Пейни? У неё никто не списывал! Никогда.
– А я не знал, – усмехнулся я.
– «Все с детства знают, что то-то и то-то невозможно. Но всегда находится невежда, который этого не знает. Он-то это и делает»[22], – процитировала Катя.
– За вашими спинами, между прочим, списал, – воздел палец я. – Спасибо, ребят.
Развёл руками, помахал тетрадью. Из неё высыпалось несколько листочков, в том числе мои театральные заметки. Сквозняк тут же разнёс бумажки по коридору.
Катя покачала головой, посоветовала:
– Собери. А то Пейни выйдет и решит, что шпаргалки… Ну, теперь живём до сессии!
– Кто живёт, а кто хвосты подтягивает, – протянул Ярик.
– Ой, не смеши, – отмахнулась Катя. – Ты до зачётной недели и не почешешься больше.
– Но ты ведь мне дашь свои шпоры отсканировать, правда?
Катя выразительно пожала плечами. Обернулась ко мне. Дёрнула головой в сторону дверей:
– Мы едем или так и будешь списывание своё праздновать?
– Куда это вы едете? – влез Ярик.
– Туда, где криминальным типам не место, – отбрила Катя.
– Ой, не надо, у самой рыльце… – поморщился Ярослав, но тут из кабинета вышла Пейни, он замолк на полуслове, и в следующее мгновение мы хором выпалили:
– До свидания, Ольга Васильевна!
А когда Пейни скрылась за углом, захохотали в голос.
– Мы на Исмаильскую ярмарку, – примирительно объяснил я, обращаясь к Ярику. – В кукольный павильон.
– А… – Он тут же потерял всякий интерес. – Паппеты ваши… Хряйте.
Катя, кивнув в знак прощания, пошла к лестничному пролёту. Я чуть задержался, собирая с пола бумажки, и поймал хитрый взгляд Ярослава.
– Чего такое?
Ярик подмигнул, кивнул в сторону отошедшей Кати и шепнул:
– И как ты её панцирь ледяной сковырнул? Снежная королева была чистой воды. А теперь посмотри-ка.
– Да ну, чепуху не мели, – буркнул я, засовывая тетради в рюкзак.
– А-а, покраснел, покраснел, – засмеялся Ярик.
Катя недовольно оглянулась на нас от самых дверей. Я махнул ей:
– Сейчас приду!
– На тебя-то смотрит – тоже краснеет, – добавил Ярослав и приложил палец к губам. – Хорошей вам свиданки, голубки.
Я показал ему кукиш и побежал следом за Катей.
До места мы добрались довольно быстро: пять минут от института до остановки, семь минут на автобусе до Исмаильской. А как только вышли – сразу же увидели расписные деревянные терема, хлопающие на ветру палатки и пёстрые павильоны ярмарки.
Около института давили тучи, а в этом районе вовсю светило солнце. Я всегда поражался этой разной погоде: вроде бы такой маленький Крапивинск – а словно пазл или кристалл, на каждой грани которого – своя погода и атмосфера.
Катя щурилась на солнце, ветер развевал и путал её волосы. Здесь, под ярким светом, она снова походила на обыкновенную земную девушку из плоти и крови; ну а чего вы хотите: площадь перед остановкой – это вам не театральные подмостки.
Ветер донёс до нас музыку и запах жареного мяса. Я поглубже втянул носом воздух. Сама собой скопилась слюна.
– Может, мы поедим до того, как гулять? – откликнулась на мои мысли Катя.
– Супер, – кивнул я. И мы пошли по ухоженной тропинке к воротам ярмарки – туда, где среди старых игрушек, антиквариата и краденого добра продавали горячие пирожки, лимонад и сладкую вату.
Не то чтобы я хотел есть. Но чувствовал, как что-то внутри порой толкает меня вести себя с ней как тиран, как быдло. Я не понимал, откуда приходят эти приступы, не мог их предугадать и совладать с ними. Но Катя… Катя потом вела себя так, будто ничего не было. Будто она всё забывала. Она была идеальным клапаном для того, чтобы спускать пар. И это пугало. И заставляло уступать ей в мелочах – чтобы не так дико, не так резко выглядели мои вспышки. Временами я со страхом думал: неужели? Неужели я пошёл в отца?
…Чем ближе мы подходили, тем громче играла музыка. С арки ворот свисали, колыхаясь на ветру, яркие бабочки. Видимо, их вырезали из фольги, и на свету крылья бликовали так, что приходилось жмуриться. Впереди расстилалась главная ярмарочная площадь, а от неё, словно лучики, отходили аллеи: старьевщики, жестянщики, мастер-классы, историческая реконструкция, пасечники, кукольных дел мастера…
– Чего встал? – дёрнула меня за рукав Катя.
– А… так. Показалось, Карелика увидел.
– Пойдём сядем. Вон лавочка свободная.
– Устала, что ли? – вдруг вспомнив, что так и не переоделся, пробормотал я.
– Не. Ты сам согласился, что сначала поесть хочешь.
– Так не на лавке же.
Я с трудом оторвался от аллейки, вдоль которой выстроились лотки с кукольными запчастями, и оглядел пустую, крашенную в голубой лавочку, перед которой расхаживал упитанный голубь.
– Чем тебе эта лавка не угодила?
Катя решительно уселась; голубь гулькнул и вспорхнул. Она поставила свой рюкзак на колени и принялась копаться в недрах. Вытащила на свет целлофановый пакет, пластиковый контейнер. Протянула мне пачку влажных салфеток:
– Вытри руки.
– И что ты есть предлагаешь?
Катя сняла с контейнера крышку и поставила его на середину скамейки.
– Картошка? Морковка?
– Варёные. Вот тут соль. И хлеб.
Я покачал головой.
– Кать, ну уж нет. Если хочешь, кушай, конечно, морковку. А я хочу блинчики и шашлык. Посмотри, там прямо на воздухе блинчики готовят!
– А я не хочу лишний раз деньги тратить, – сверкнув глазами, заявила она, – на жирное.
– Катя… – протянул я. – Скоро у меня будет столько денег, что…
– С чего это?
– Считай, интуиция. Чувствую.
А я и вправду что-то такое чувствовал – щекотку, вдохновение, постоянный подъём. С тех пор, как увидел Мельника, – всё казалось ярче. Я просыпался по утрам – и собрать кукол казалось совсем простым. Я засыпал ночами – и это казалось не только простым, но и совершенно необходимым. Я не представлял будущее иначе. Только с ними – или никак.
– Только… Я скоро уйду из института.
Катя подавилась морковкой.
– Зачем?
– Слишком мешает поискам. Я даже из города не могу уехать.
– Ты снова про кукол?
– Снова, – с улыбкой кивнул я.
– Олег. Я же просила тебя… Оставь. Ну подожди хотя бы до лета.
– Катя, за ними охотятся, я уже объяснял! – Я оглянулся, понизил голос, зашептал: – Я ведь тебе показывал скрин из «Шёлковой дороги». Про Ирбитьевку, про Голландский домик в Кусково… Это чудо, что на меня до сих пор не вышли!
По спине пробежал холодок. Но что-то подсказывало: нет. Меня не найдут. По крайней мере, раньше времени. А когда я соберу всех кукол… Мне будет уже не важно ничто другое.
– Возьми и выбрось их, – отчаянно прошептала она. – Или продай!
– Сдурела?
Катя молча отвернулась.
– Кать. Я тебе всё сказал. Хочешь обижаться – обижайся, это твоё дело. Но вообще-то ты могла бы мне очень помочь.
– Помочь – что сделать? Убиться за твоих кукол? Как твоей отец?
Я поморщился. Вот ведь, начала бить ниже пояса.
– Пойдём покушаем нормально. Ты голодная, вот и злишься.
Она резко обернулась ко мне – на ресницах капли, брови нахмурены.
– Я не злюсь. Я боюсь за тебя. Ты ведь даже представления не имеешь, где искать, как, куда ехать…
Улыбка сама собой растянула губы.
– Они ведут меня.
– Кто?..
– Они. – Я махнул в сторону кукольного ряда. – Куклы.
– Дурной, – невесело усмехнулась Катя.
– Потому что голодный. Пошли есть! Айда, айда. Я хочу шашлык и блины.
Мы бродили по ярмарке до самых сумерек: сначала я перебрал все инструменты, материалы и детальки в кукольных лотках, потом потащил Катю смотреть местное представление в крошечной будке с марионетками, потом завис перед прилавком с каталогами всемирных кукольных ярмарок.
– Я пойду погуляю, – демонстративно заявила Катя и двинулась в сторону ряда барахольщиков – там продавали бронзовые медальоны, стеклянные цветочки, молочники с обколотыми горлышками, серебряные сахарные щипцы и прочую дребедень.
Она вернулась за мной минут сорок спустя – обойдя все дорожки, заведя пару знакомств и даже обзаведясь поклонником, которого я сбрил одним взглядом. Я по-прежнему чувствовал себя всесильным: нет ничего невозможного, есть только промедления, проволочки… Они, мои куклы, освещали мне путь. Онджей и Орешета, Кабалет и Изольда поддерживали меня с тыла. Арабелла и Звездочёт звали издали. А Мельник… Мельник вливал в меня силы, я сливался с ним, напитываясь экстазом, каждый спектакль был порцией допинга – я чувствовал, как эмоции зрителей перетекают ко мне, я видел тянувшиеся по залу нити, я знал, что они тянутся ко мне… Я вбирал в себя страх и восторг, ожидание и надежду, веселье, тревогу, злость, алчность искателя – всё, что они ощущали, пока Мельник проделывал свой путь, пока, собирая небесные камни, превращался из простачка-работника в храброго и хитрого пилигрима.